Вещие сны

В ту ночь он приснился ей нормальным. Ванда смотрела как бы со стороны и отовсюду. Смотрела, как он сидит на какой-то груде барахла и играет со щенком. Щенок резвился, бегал вокруг него, лаял. Хантер улыбался. Улыбался? Если бы он умел, он улыбался бы именно так. Скованно и сквозь напряжение. Но его глаза выдавали всё: это было по-настоящему, взаправду. В его глазах тоже было что-то от улыбки, нечто живое и светлое. Не блеск машинного масла в светло-карей пустоши, не чутьё, прожигающее насквозь, не боевая готовность ко всему в настоящем и будущем. В его глазах теплота, они цвета чая, который Ванда заваривает каждый вечер, ожидая его возвращения. Так хочется посмотреть в них ещё немного. Но утро забирает у неё его призрачный портрет, оставляя наедине с реальностью. Настоящее его лицо хмурое, бодрое, заранее немного злое. На настоящем его лице шрамы, за которыми сложно разглядеть, что таится в его глазах. *** Ванда снится ему счастливой. В этом сне она гибкая и тёплая, она прикасается к нему легко и дерзко, её руки расслабленны — не напрягает предплечья, чтобы в любой момент отдёрнуть руку, не спрашивает разрешения. Вся она, как антоним к слову «страх». Он тянется к ней, оставляя осторожность и нежность, просто прижимает её к себе, просто расстёгивает её рубашку, а она не дрожит, не ждёт чего-то неизвестного, а льнёт к нему, как голодная кошка за лаской. Но он смотрит на неё и видит: на её животе шрамы от пыток, под ногтями старые отметины от игл, она снова смущённо отворачивается, говорит бездушным, не свойственным ей голосом «красные допрашивали» и больше ничего не говорит. И он вспоминает: за её плечами — три года в страхе рядом с мужчиной, который с ней… Что он с ней делал? Призрачная Ванда в его сне становится настоящей. Она забирается в постель, будто поднимаясь на плаху. Она прячет страх тщательно, дотошно, но он всё это чует и не может её тронуть. А она ждёт, что это случится и дрожит невидимой дрожью, не понимая, что это всё вообще второстепенно, не обязательно. Не такой ценой. Он просыпается от того, что она, ещё полусонная, тычется в него лицом как слепой котёнок, а потом, очнувшись, спрашивает: «можно?» Его хватает только на куцее, бесцветное: «нужно». И она вдруг оттаивает, скользит по нему руками, прижимается крепче, как перед сном. Живая и смелая. Гибкая и тёплая. Теперь она верит: ему тоже всё это нужно. Она ему не чужая. *** Ванда исподтишка любуется им, пока он стягивает футболку и ищет по комнате свой старый чёрный свитер. У Хантера дома всегда идеальный порядок, но Ванда в прошлый раз забылась, наводя чистоту, и случайно спрятала его вещи в сумку с оружием. Она смотрит на шрамы на его теле: каждый из них она уже запомнила, каждый любит по-особенному. Но не решается к ним прикоснуться всерьёз, чтобы это не было расценено как… «Больше так не делай», — говорит он, и она кивает. Уже собираясь уходить, он вдруг поворачивается к ней и произносит: «я приду». Очевидный факт. Наверное, это что-то значит на его языке, но Ванда точно не знает, что именно. Когда дверь закрывается, она решает переодеться. Сегодня её единственный выходной, нужно успеть многое. Новая одежда, принесённая с поверхности, пахнет мылом и свежестью. Сегодня единственный день, когда она распускает волосы, надевает юбку, серый свитер и клетчатую рубашку. Всю остальную неделю она шатается по станции в привычном своём невзрачном наряде — в тусклой безразмерной майке, пальто из Рейха с дважды разодранным и криво заштопанным рукавом на месте идеологических нашивок и чёрных джинсах, заправленных в высокие ботинки. Она умывается и садится за книги, взятые на дом. Не слишком ценные книги, иначе ей бы не позволили их унести. Даже по субботам ей не хочется отдыхать от них. Довоенная история превращается в её руках в ёмкие таблицы, простые и понятные, но не нужные никому, кроме неё. Это увлечение ей пока не с кем разделить. На Севастопольскую она уже никогда не вернётся, поэтому тот старик не увидит, что молодёжь продолжает его дело, не обсудит с ней вероятных противников их похороненной страны, причины и поводы ядерного удара. Ванда скучает по старику. В сумке накопились лишние патроны, поэтому она идёт в местное кафе, покупает себе табак и немного спирта, разбавляет его водой и пьёт сама с собой, чтобы окончательно растворить следы своего пронзительного сна и набраться храбрости. - Эй, Васька! Василиса! Ванда не сразу откликается на новое имя. К ней приближается Люська-Волына с Китай-Города, бывшая наёмница, недавно обосновавшаяся здесь. Люське давно за тридцать, сталкерский опыт у неё огромный, но она ведёт себя так развязно и по-свойски, что Ванда невольно перестаёт смотреть на неё сверху-вниз и начинает весело отвечать на пустые вопросы, делиться с ней спиртом и подслушанными у начальства подробностями завтрашнего рейда. На оставшиеся патроны она покупает мясо и грибы. Электричество слишком дорого, приготовленная её руками еда здесь стоит примерно столько же, сколько покупная, но Ванде хочется что-нибудь придумать, а не просто слоняться без дела. Нужно искать себе занятия, чтобы изнутри черепной коробки не скреблись жалобно несчастные окровавленные воспоминания, прося внимания и неизвестно чего ещё. Здесь, в безопасности и тишине, скрежет их когтей звучит особенно громко. Ванда приходит домой, запирается, ставит продукты на стол. Садится на кровать, пока не понимая ещё, зачем, и начинает давиться сухими рыданиями. Пытается выкашлять из себя страх и память, выдавить их по капле. Получается плохо. Вытирает глаза и не чувствует влаги. Слёз нет совсем. Как обычно. Хоть раз бы как в детстве: разрыдаться в голос, дуться на обидчиков целый день. А потом всё забыть и пойти играть как ни в чём не бывало. «Завтра на поверхности наиграешься. В войну.» Она поднимается, нарезает мясо, закидывает в кастрюлю. Думает о чём-то неуловимом, далёком. Всё-таки полегчало. Через полчаса открывает дверь, чтобы проветрить квартиру, и на пороге видит Хантера. — В тоннелях всё тихо. Я пришёл пообедать. Он откуда-то знал, что она приготовит еду. Ванда не удивляется. Хантер перешагивает через порог, ставит автомат у стены, снимает шлем. И раскрывает руки для объятий. Теперь она удивлена по-настоящему. Ты правда рад, что я тебя встречаю? Его поцелуй отдаёт дымной горечью и колкостью наждака. Руки тёплые и сильные, пугающе-сильные. Ему ничего не стоит приподнять её над полом и оставить так висеть сколько угодно. Он отпускает её не сразу. Как странно. Непривычно. Она накрывает на стол. *** После спирта еда кажется ей безвкусной. Ванда заваривает чай. Хантер поворачивается к ней, смотрит на неё в упор. Она сначала спокойно отвечает на его взгляд, но почти сразу смущается, опускает глаза. Он хочет поговорить с ней, но не знает, о чём. С чего начать? О чём вообще говорят люди, когда остаются одни? Он думает о том, что она опять пьяна. Он вспоминает шрамы от пыток, и слова застревают в его горле. Он смотрит на её лицо и замечает другие шрамы - те, которыми она гордится. Тогда он проводит по ним костяшками пальцев, и ничего говорить не приходится. Ванда всё понимает. Она льнёт к его руке, так доверчиво и ласково — как тогда, во сне, и он окончательно сдаётся тому, что его терзает. Он поднимается, прикасается к ней, гладит её по волосам, обнимает. И так и не произносит ничего. Слова здесь не нужны, они бессильны выразить то, что он чувствует, когда она отвечает на его прикосновения.  Он думает: способен не только разрушать и уничтожать. Он понимает: это очень важно сохранить. Это последнее хорошее, что с ним случилось. Ванда выглядит счастливой. Она вся будто светится тихой радостью, и он осознаёт: она совсем его не боится. Она боится его оттолкнуть, боится ему надоесть или сделать неверный шаг. Боится повторения своего прошлого. Но не его. Его она... Любит? *** Ванда выходит на платформу, чтобы закурить, провожает Хантера взглядом. Наблюдает, как перед ним расступаются люди, даже те, кто из Ордена. Как его походка меняется по мере приближения к путям, из широких строевых шагов превращаясь во что-то звериное, отрывистое, беззвучное. Думает о нём. Не может перестать. "Мой человек, вылитый из стали. Страшный, но только для других. Мой герой, во всём правый и заранее за всё оправданный. Я пойду за ним куда угодно. Только бы смотрел на меня так. Только бы прикасался. Только бы и дальше подавал мне пример того, как надо выживать. Интересно, ему не больно быть таким, какой он есть? Ему не холодно там, внутри себя? В каждом его движении — напряжение. Он не позволяет себе ни лишних жестов, ни лишних слов. Всё в нём выверено и сдержанно, заковано в чёрный кевлар. Что он прячет там, под своей бронёй? Я видела огонь в его глазах и бесконечное стремление к цели. Но эти вещи не могут занимать всю человеческую душу. Должно же быть что-то ещё. Когда он часами молчит, о чём его мысли? Я хочу понять его. И не понимаю. Только чувствую." Ванда приближается к людям, чтобы, сделав последний глоток дыма, выбросить сигарету в урну. Узнает в собравшихся вокруг "курилки" знакомых из сталкерских рейдов. Все приветствуют её, что-то спрашивают, рассказывают. Она старается сосредоточиться и ответить правильно, но постоянно отвлекается на непонятное чувство тревоги. Ей странно от всех этих протянутых рук, от нормального обращения. За годы жизни у красных она слишком привыкла быть нерукопожатной. В последние три года к ней тянулись лишь руки, сложенные в кулаки. И ещё одна: та, что схватила её за шкирку, подняла на ноги и поволокла в сторону нормальной жизни. А теперь - столько людей вокруг, и все какие-то... Обычные. Весёлые. Что с ними делать? Как говорить? На Севастопольской были другие, уставшие от войны. С ними было чуть проще.