Колючие звезды

       — Ты только представь себе: меня нет, ты сидишь один и поговорить не с кем. — А ты где? — А меня нет. — Так не бывает, — сказал Медвежонок. Морковь прополоть, тыкву полить с кабачками, огурцы подоткнуть, чтобы плети не валялись в земле-то… Она, землица, чудо как хороша в огороде, но не на огурцах. А тыкве ничего, тыква пусть лежит. Наверно, и звери так же — кто-то всю жизнь проведет на земле, кто-то устремится вверх… За плетнем показалась колючая макушка, шла себе мимо, не спеша, молча. Сердце кольнуло, чуть-чуть, почти незаметно. Привык уже. — Привет, Копатыч! — у калитки прохожий обернулся поздороваться — фиолетово-розовый ежик в очках. Не его ежик. Почти привык. И ведь знал Копатыч, что это совсем другой зверек, но все равно каждый раз вздрагивал. А уж как его дернуло, когда в далеком мегаполисе, не к ночи будь помянут, вдруг разношерстная компания бродяг-фанатов Люсьена попросила его найти ежика. Тогда он на миг поверил, что его друг все-таки вернулся. — Но вдруг вот — меня совсем нет. Ты один. Ну что ты будешь делать? — Пойду к тебе. — Куда? — Как — куда? Домой. Приду и скажу: «Ну что ж ты не пришел, Ежик?» А ты скажешь… — Но меня же совсем нет. Понимаешь? Но нет, конечно. С самодельного объявления в лапах голубого кролика на него смотрел совершенно другой ежик. Маленький — совсем как его друг много лет назад, когда они с Медвежонком только-только познакомились на опушке огромного леса. В очках, серьезный и сосредоточенный. Чудес не бывает, его Ежик никак не мог вернуться из своего нигде. Нет, этот Ежик другой. Он крепко стоит на земле, он смотрит под ноги, на кактусы или альбомы фантиков. Или вбок, на лучшего друга. Крош тоже если и заглядывает в небеса, то с ближним прицелом и жизнерадостным азартом. Хороший друг — сам втравит в приключения, сам вытащит, удержит, заземлит. Да вон он, бежит от дальней рощи, издалека слышно. Трещит с пулеметной скоростью, болтает обо всем подряд, с ним и задуматься о звездах лишний раз некогда. Вот Медвежонок не умел заземлять своего Ежика, когда тот приходил из туманного леса тихий, нездешний. Его молчание было больше их двоих вместе взятых. Такое огромное, что задумаешься поневоле — а вместе ли они? И Медвежонок неуклюже тормошил своего друга, невпопад вспоминал про чай и можжевеловые веточки, сочинял что-то про подсчет звезд. Накликал. Ежик смотрел на звезды, словно оттуда неведомая снежно-звездная королева уронила ему осколок в сердце, и вверх он стремился всю жизнь. Обычно дети вырастают и забывают про мечты, но Ежик шел как по ниточке, как на привязи, к звездам через тернии, летную школу, учебники и тренажеры, прямо на космодром. И звезды его забрали. На подлете к луне отказали маневровые двигатели, и корабль уплыл на неслышно-невиданной скорости в черноту. Медвежонок (то есть, нет, он уже привык представляться не детским именем, а по фамилии — Копатыч) читал все газеты, слушал радио, а в ясные ночи выходил на крыльцо общежития и смотрел вверх, пока звезды не расплывались, вытирал глаза и брел обратно, и пил чай до утра. Или совсем не чай — лишь бы забыть их с Ежиком детские беседы о небытии. — Нет, — сказал Ежик. — Меня ни капельки нет. Понимаешь? — Что ты ко мне пристал? — рассердился Медвежонок. — Если тебя нет, то и меня нет. Понял? — Нет, ты — есть; а вот меня — нет. Жизнь отвлекала его куда успешнее, чем когда-то он — своего друга. Страна вдруг в одночасье стала чужой и пошла своим путем поперек судеб своих жителей. Агрономы вроде Копатыча оказались не нужны, и он подался в город. Плыл по течению, пил чай, веселился даже, ходил на танцы. И оказался на съемочной площадке. Стране не нужны были те, кто что-то делает настоящее или идет всерьез. Страна хотела развлекаться понарошку. Страна получила героя Люсьена на экранах кинотеатров и телевизоров. Так и летал он на тросах под софитами до скрипучего возраста, ни к чему не тяготея, в такой же пустоте, где исчез его друг. А по ночам видел сны о доме в лесу, сене, малиновом варенье и можжевеловых веточках… С каждым утром было все тяжелее возвращаться в высоченную башню телестудии. Она подделывалась под космическую ракету на старте, но никуда не стремилась. Он думал, будет легче, если вернуться в тот лес. Или очень похожий — тот, наверно, вырубили уже. Когда от пустоты стало совсем плохо, Копатыч послал карьеру лесом. И ничего не почувствовал. Хоть с моста сигай в любой момент — не заметишь разницы. Но приставучие фанаты объявились снова, колотили в дверь, совали газету с фотографией их друга. И незнакомый зайчонок сказал: «Ежика надо выручать». Как само собой разумеющееся. После их ухода Копатыч до темноты стоял у окна, сглатывал комок в горле и чувствовал не простецким своим умом — нутром: больше оно, нутро это, не пустое. Завязался узелок, протянулась нить, тащит, требует, чтобы шел и делал все, что можно. Хотя бы не ради чужого ежика, а памяти о своем. Его друг не нигде — просто очень далеко, среди этих точек на небе. А вдруг одна из них — его корабль? Как же расстроится его Ежик, если оттуда, сверху, увидит, как его Медвежонок бросил в беде чьих-то еще друзей… Уцепившись за чужую дружбу, Копатыч вернулся на землю — настоящую, реальную, плодородную, податливую. Копай — не хочу. Пей чай с малиной или с соседом. — Привет, Ежик, — крикнул он в ответ. — Яблочко хочешь? Белый налив. Заходите, ребята, чайку попейте с морковкой. Но иногда летней ночью Копатыч садился у колодца и считал звезды по обе стороны дымохода, начиная с самой колючей — своего Ежика.