Жена двух мужей

      Сёстры, судя по всему, в гостях расположились надолго, предаваясь бесконечным воспоминаниям и восторгам. Может быть, даже рассчитывали на ужин.       — Ах, какие чудные шляпки и кружева ты присылала нам из Лондона! — вздыхала Жизель.       — Мне больше нравились ноты, — откликнулась более практичная Ортанс, и по выражению её лица Кэтрин догадалась, что и во вдовстве младшей сестре не помешала бы капелька серьезности и здравомыслия.       — А та газовая косыночка на плечи — моя любимая! — ношу её на английский манер, — очевидно, последнее замечание должно было послужить комплиментом для Изабель и миссис Уилсон. — Знакомые удивляются, спрашивают — ведь это не по-нашему, а я отвечаю: «Так носят в Англии!». Очень мило!       «Такое чувство, что, кроме Лондона, Изабель нигде и не бывала», — сделала вывод Кэтрин.       — А мне ярче всего помнятся две беды, пришедшие в этот город в 1665–1666 годах: Великая — бубонная — чума, выкосившая пятую часть жителей города, и Великий лондонский пожар, обездоливший тысяч семьдесят человек, — ответила Кэтрин, и, кажется, эти слова прозвучали резче, чем ей хотелось. Когда твои родители историки — по должности и призванию, — волей-неволей приходится знать историю, хотя бы в пределах родного города. — А ещё помню лондонские боро Холборн и Саутворк, где мне довелось побывать. Это места, где царят не шелка и бархат, а грязь, беспросветная нищета, ужасные болезни и бесправие. Где люди от тоски и нескончаемого отчаяния теряют рассудок и человеческий облик.       Жизель передернула плечами, видимо, не сдержав отвращения.       — Нас это не касается. Раз эти люди так живут, значит, им это подходит. И потом, Бог дал нам положение в обществе и достаток. Так почему же мы должны мучиться угрызениями совести, ежели всё происходит по Его воле?       — Думаю, тебе такое испытание не грозит, — сухо заметила, отворачиваясь, Кэтрин.       Ортанс сразу поспешила разрядить ситуацию:       — А как поживают твои милые кузины Шарлотта, Беатрис и Кэролайн?       — С ними всё в порядке.       — А очаровательный кузен Филип?       — У него тоже всё хорошо, — уверенно соврала Кэтрин. «Ну, если окажется, что он помер, чур, я не виновата».       — Давно ли ты получала последние известия о них? — поинтересовалась Ортанс.       — Письмо пришло на днях.       — О чём они пишут?       — Да так, о разных домашних мелочах. Просили передать вам их сердечные приветы!       — О, вот как? — воскликнула Жизель. — Они знают о нас?       Кэтрин мысленно хлопнула себя по лбу: опять прокол. Неужели за столько лет Изабельни в письмах, ни в живой беседе ни разу не упоминала о сводных сестрах?       — Ну конечно, я много рассказывала им о вас, мои дорогие.       — Напиши им, Изабель, что мы были бы чрезвычайно рады увидеть их у нас в гостях. Как только они сочтут возможным приехать повидаться с тобой.       В будуаре часы пробили восемь вечера, и, бросив взгляд в окно, она заметила, что уже совсем темно. И, словно бы поймав её быстрый взгляд, в тот самый момент, когда графиня собралась пригласить гостей остаться на ужин, Ортанс поспешно вскочила на ноги:       — О, бог мой! Нашей бедной сестре пора отдыхать, а мы всё болтаем и болтаем! А ведь и нам пора по домам. Мой супруг, не застав меня в этот час в гостиной, решит, что я не выказываю ему должного почтения!       — Нет-нет, не вставай, дорогая! Мы знаем дорогу к двери, — Жизель, нежно расцеловавшись с Изабель, взяла с неё обещание непременно прибыть в субботу на её свадьбу и быть самой красивой среди гостей (но не красивее самой невесты!), и сёстры, шумно обсуждая собственные домашние дела, наконец покинули покои графини.       Кэтрин выдохнула было с облегчением, однако снова вошла горничная Аньез, чтобы справиться у своей госпожи, что подать на ужин.       — Овощное рагу и омлет с сыром.       — А вино, мадам?       — Каберне Совиньон, если есть.       Кэтрин порадовалась тому, что её компаньонка ещё четверть часа тому назад ушла к себе, сославшись на головную боль.       Перед ужином она решила вымыться — не садиться же за стол грязной. Она приказала нагреть воды, чем вызвала недоумение слуг. Оказывается, на этой неделе Изабель уже мылась, это было совсем недавно, а мыться так часто крайне вредно для жизни и здоровья. А кроме того, она, похоже, слыла опасной чистюлей среди друзей. С ума сойти! И они ещё удивляются, откуда столько эпидемий!       — Молчать! — неожиданно для себя вдруг рявкнула Кэтрин. — Не пререкаться! Делайте, что я говорю! Распустились!..       Жюли исчезла молниеносно — бегом. Внизу начался переполох, это было слышно даже здесь. Кэтрин привыкла принимать душ утром и вечером. И ей люди, мывшиеся раз в неделю, не казались чистюлями.       Оставшись одна, она решила обследовать свою территорию — надо же иметь представление о месте жительства. Судя по тишине, в обозримой близости никого не было, и Кэтрин выползла из-под одеяла. Шёлковая ночная рубашка и пеньюар приятно холодили щиколотки. Пол был холодным. Она отыскала тапочки, открыла дверь спальни и вышла.       Двери спальни выходили светлый коридор. Светлый, потому что в дальнем конце его было большое, не занавешенное шторами окно. На полу во всю длину коридора лежали тёмно-красные ковровые дорожки, стояло несколько столиков с цветами, висели маленькие картины. А начинался он с большой двустворчатой двери. Видимо, здесь были её личные покои.       Кэтрин вернулась, взяла канделябр и вошла в гостиную. Эта комната была существенно больше спальни — три высоких окна поднимались к самому потолку. Дверь в неё тоже была двустворчатой (первой от входных дверей, по правую руку), и служанки, делая уборку, открыли обе створки, вот почему ей показалось, что её спальня выходит прямо в будуар. Здесь было много мебели: несколько кресел с подушками и мягкий диван, обитые, судя по расцветке, английской тканью, — молочного цвета с крупным цветочным рисунком. Такими обоями до сих пор оклеивают спальни, и смотрится это очень уютно. Круглый чайный столик между креслами. Диван стоит перед камином — как чудесно будет провести здесь вечер! У окна ещё один круглый столик поменьше — очевидно, за ним Изабель и пишет свой дневник. Большие напольные часы с маятником. Ковры и хрустальная люстра. Кэтрин взяла в руки одну из ваз — медную, покрытую эмалевыми цветами. Возможно, она из Индии. А может быть, и нет. Скорее всего, в этой гостиной бывают только по личному приглашению графини. Для особ менее близких есть гостиная где-то в доме.       Молодая женщина присела за столик у окна. На улице уже ничего было не разглядеть, кроме нескольких желтоватых прямоугольников — видимо, нижний этаж всё ещё был освещён, и отсветы из окон падали на траву. Канделябр стоял на столе рядом, и Кэтрин решила осмотреть будуар с этого ракурса. Прямо перед ней висел портрет Изабель. Тот самый. В полный рост. Голова Изабель повёрнута вбок, как если бы она смотрела на идущего рядом ребёнка. Чёрные волосы уложены в мягкий узел, букли по бокам. Бархатное лиловое, шитое золотом платье. Туфелька, кокетливо выставленная из-под края юбки, одерживаемой панье. Портрет был вставлен в золочёную широкую раму. Внизу на холсте виднелась подпись художника — М.В. «А, старый знакомый… Ты уже здесь!». Значит, она опоздала к моменту вручения и выяснять, кто даритель и кто художник, придётся самой.       Следующей комнатой оказалась библиотека. Она шла по той же стороне, что и гостиная и была вполовину меньше по размеру. Три её стены были закрыты открытыми деревянными шкафами на манер стеллажей, от пола до потолка уставленные книгами. Окно здесь было только одно. Левым боком к нему был повёрнут массивный письменный стол с резными ножками и такое же резной стул с высокой спинкой. Напротив стоял другой стул. В дальнем углу — большое мягкое кресло, скамеечка для ног и круглый столик, очевидно, предназначенный для книг. Больше здесь не было ничего.        Следующей по правой стороне шла музыкальная комната. Здесь было светло, потому что одновременно комната была торцевой и окна располагались в двух стенах. Здесь стояли клавесин и шкаф с нотами, было несколько стульев у стен (видимо, сюда Изабель иногда приглашала подруг, возможно, даже устраивала музыкальные вечера). На стенах висели музыкальные инструменты — лютня, флейта, скрипка, кларнет, свирель… А названия остальных Кэтрин не знала.       Она присела за клавесин. Никогда прежде ей не доводилось на нём играть. Но ведь нет разницы между роялем и клавесином — они устроены одинаково. Неужели пианистка растеряется только оттого, что звук у клавесина несколько иной?       Да, но что играть? Что играть, когда никакой музыки XVI в. Она не знает? Бах, Шопен, Гендель, Гайдн, Моцарт, Чайковский, Шуберт, Вивальди, Бетховен, Сен-Санс, Глюк… Не то что произведения их — сами они ещё не родились. Да, можно присвоить их творения! Но это изменит историю. К тому же произведениям каждого из них присущи свои, совершенно уникальные особенности — нельзя просто взять и соединить это всё в одном человеке!       Наверное, она не понимала, что делает, когда пальцы скользнули по клавишам. Будто сама собой зазвучала волшебная мелодия «Тихой ночи». Музыка лилась и лилась. Кэтрин была профессиональной пианисткой с почти абсолютным слухом, и ей не составило бы труда просто подобрать сопровождение, но она специально изучала манеру игры своего любимого исполнителя, — Ричарда Клайдермана, она тщательно штудировала ноты всех произведений, что играл и переписывал под себя её кумир, — находила их в Интернете, покупала, бывала на его концертах, сама записывала нотами его партитуру в исполняемых музыкальных композициях, пару раз даже получала от него лично… И вот теперь радовалась, потому что «Тихая ночь» звучала в точности как под его руками. Наконец-то получилось. Наконец-то играется легко! А какое богатое звучание!       Сыграв пару куплетов, она тихонько, для себя, запела: Ночь тиха, ночь свята, Озарилась высота. Светлый ангел летит с небес, Пастухам он приносит весть, «Вам родился Христос, вам родился Христос». Ночь тиха, ночь свята, В небесах горит звезда. Пастухи уж давно в пути, К Вифлеему спешат прийти, Там увидеть Христа, там увидеть Христа. Ночь тиха, ночь свята, Счастья ждут все сердца. Боже, дай ко Христу прийти, Радость светлую в Нём найти. Вечно славься, Христе, вечно славься, Христе. [1]       Она всё играла и играла, слегка обалдевая, — не то от звучания клавесина, не то оттого что играет на древнем раритете, не то оттого что получается так необычно и красиво. «Спасибо тебе, мамочка!». За то спасибо, что, в отличие от детей из других семей, воспитывала её как леди — учила свою дочь петь, играть на фортепьяно, танцевать. Танцевать в прямом смысле. Благодаря матери и учителям, Кэтрин достигла неплохих высот в бальных танцах и умела исполнить не только что-нибудь средневековое типа морески или паванны, но и более цивилизованное — менуэт, полонез, фигурный вальс, польку, кадриль и прочее.       А пальцы уже выводили «Мечтаю я о белом Рождестве», потом «Только ты» Элвиса Пресли, «Этот прекрасный мир» Луи Армстронга… Переходила от одного произведения к другому, забывая о времени и месте… Слёзы бежали по щекам — от встречи со старым другом, музыкальным инструментом.       В дверях появилась любопытная голова, потом другая, третья… Женщины молча стояли на пороге. Кэтрин им не мешала — пусть послушают. И, когда, наконец, устала, Аньез, которая пришла первой, помолчав с полминуты, заговорила:       — Мадам, вам нельзя вставать. Господин Нуартье запретил…       — Мне уже получше, — отмахнулась Кэтрин. «Ага, доктора зовут Нуартье!».       — Вода готова.       — Хорошо, приготовьте всё и уходите. Я позову, когда вымоюсь.       — Будете мыться сами? — изумилась служанка.       -Да.       — Но…       — Есть возражения?       — Нет, мадам.       — Тогда идите.       Когда прислуга очистила покои графини, Кэтрин встала и закрыла входные двери на большую задвижку, решив про себя на ночь закрываться, — любая приличная женщина в наши дни сделала бы так.       Туалетная комната, она же ванная, находилась по левую руку от спальни. Даже странно, что нет туда двери непосредственно из спальни! В дальнем углу была ещё одна дверь. Оказалось, там туалет. Ну, это, конечно, громко сказано — просто ведро. И ещё там было очень холодно. Но и за то спасибо.       Вернувшись в ванную, Кэтрин нашла там большую металлическую лохань, наполненную горячей водой, рядом на столике всякие флакончики и баночки-скляночки. На вешалке висели простыни, очевидно, заменявшие собой полотенца, халат.       Напротив, над чудесным туалетным столиком с коваными ножками и деревянной столешницей, инкрустированной перламутром, висело зеркало, а у другой стены зеркало было напольным, в большой тяжёлой раме. То самое, через которое она у себя дома проникла сюда несколько часов назад.       Она сняла пеньюар и сорочку. И тут похолодела от ужаса: татуировка!!! Татуировка на спине никуда не исчезла! А кто её раздевал — видел ли её со спины?! Оооооо, такая татуировка, в случае попадания её обладателя в тиски инквизиции, может стать или спасением и, в идеале, получением небольшого аббатства, или основанием для аутодафе — пятьдесят на пятьдесят.       Кэтрин повернулась к зеркалу спиной и постаралась из-за плеча рассмотреть своё отражение. Всю спину покрывали вытатуированные Крылья Ангела. Они никуда не исчезли.       Она забралась в лохань, погрузилась в горячую мыльную воду и уставилась в зеркало, в котором видела только себя в окружении нескольких канделябров.       Ей было четырнадцать, когда оголтелые, безбашенные друзья уговорили её сделать себе татуировку. Кэтрин мужественно вытерпела мучительную процедуру, и на её спине распахнулись белоснежные крылья. Сзади вид был очень внушительный.       Увидев это, отец, ярый атеист, пришёл в такое бешенство, что схватился за ремень. Кэтрин со страху залезла на крышу. Семья тогда жила в красивом георгианском двухэтажном доме. Впрочем, кое-где крыша была и повыше. Вот туда-то девочка, спасаясь от отцовского гнева, и взобралась. Вероятно, она оступилась, потому что с воплем полетела вниз под испуганные возгласы нескольких соседок, беззастенчиво глазевших на весь этот переполох.       То, что она ничего себе не сломала и не повредила, люди сочли истинным чудом, и мистер Страйд оставил дочь в покое, решив, что в этом, похоже, что-то есть.       В двадцать лет она снова «летала». Хотела спасти мальчишку-подростка, решившего покончить с собой, спрыгнув с крыши шестиэтажного дома. Мальчишка, насмерть перепуганный высотой и уже не так уверенный в своём желании, оттолкнул её, и Кэтрин полетела вниз на глазах у толпы. И опять ничего не случилось — она приземлилась на газон. Перепуганные люди шарахнулись в стороны, когда к их ногам упало тело. Но тело благополучно ожило, и об этом заговорили.       Увидев статьи в газетах, отец сказал:       — Уезжай. Они не дадут тебе житья. Одним нужно чудо, чтобы было что обсудить за ужином, другим — чтобы на нём заработать. А потом есть ещё и спецслужбы — не дай бог заинтересуются и они!       Кэтрин переехала. Поселилась в Эдинбурге, устроилась на работу, потом по служебным делам её стали командировать в Штаты, в филиал компании. А потом и вовсе предложили должность арт-директора в Филадельфии. Теперь она старалась вести себя осторожно, понимая, что отец говорит правду: в последний раз она явственно почувствовала, как Крылья «задержали» её в воздухе. Может быть, правда, тату-мастер был прав, утверждая, что это татуировка выбирает себе хозяина?       Как следует отмокнув в горячей воде, Кэтрин тщательно вымыла голову и как следует растёрла тело какой-то вехоткой. Может, при нынешнем короле, который, как известно, принимал ванну всего трижды в жизни, гигиена и считалась опаснейшим занятием, но она-то, Кэтрин, привыкла мыться дважды в день и у неё не было в окружении горе-врачей, которые испоганили бы ей всю жизнь. Бедняга Людовик XIV! Это ж надо — слушаться таких палачей! Один своему повелителю все зубы выдрал, сломал челюсть, вырвал нёбо, так что еда у короля вечно застревала в носу. Другой «кормил» пургеном, чтобы устранить расстройство кишечника, вызванное присутствием цепня и оттого неумеренным аппетитом. Хыыыы, ходить степенно через весь дворец в «туалет» по 14 раз в день! Да кто ж такое вынесет! Вот порой он и не выносил, вернее, не доносил — до туалета. Третий разрезал королевскую задницу, чтобы удалить оттуда опухоль — без наркоза, заметьте! А король, нет, чтоб отменить все эти свои церемониалы хоть раз в жизни! Он просидел разрезанным задом на троне пару часов, потому ещё и ходил туда-сюда. А уж о запахах немытых всю жизнь тел в Версале, где, а это знают все, нет ни одного не то чтобы унитаза, а даже какого-никакого ведра, а ходят за шторку, и говорить нечего. Словом, наслушавшись обо всём этом от родителей-историков, она поклялась себе никогда, за всё время пребывания здесь, ни подпускать к своей особе всяких там «врачей», ни слушать тех, кто утверждает, что через расширенные от мытья поры кожи проникают инфекции и, прежде всего, чума. И пусть на неё смотрят как на дуру. А ей дураками кажутся все те, кто романтизирует эпоху Короля Солнце и всяких там Анжелик, потому что, если вдуматься, то всё это совсем не романтично.       Завернувшись опять в ночную одежду, она долго сушила волосы у камина в гостиной. Подали ужин, приготовленный и сервированный, надо сказать, замечательно. Кэтрин, вопреки нынешним обычаям, давно не позволяла себе вина, даже за ужином, тем более ей не доводилось пить настолько чудесного, не испорченного цивилизацией вина. С удовольствием поужинав, она ужаснулась только тому, что нет зубной щётки, удовольствовалась зубным порошком, натёрла лицо, руки и ступни каким-то душистым кремом из серебряной коробочки на туалетном столике и завалилась спать в кровати Изабель, заперев входную дверь на засов. Наконец-то день закончился!