Искра

      На мгновение он застывает испуганно: со спины она очень похожа на Софи. Волосы такие же — светлые, длинные, чуть не до пояса. И не седые совсем — даже странно. Но ростом она выше и не такая тоненькая. Что, в общем, не удивительно. Хотя для своего возраста она вполне ничего.       — И… извините.       Вздрогнули оба и отпрянули друг от друга. Как школьники!       Смешно даже.       И посмеялся бы, если б…       — Скай!       Она краснеет, словно девочка, до корней волос — и снова ужасно, нестерпимо напоминает Софи.       — Вы ведь знакомы? Сэм Кармайкл, мой… мой старый друг…       Высокая фигура в дорогом костюме шагает навстречу.       — Привет!       Улыбка — как из рекламы зубной пасты. Во все тридцать два. Интересно, свои или вставные? И лицо такое… гладко выбритое, лоснящееся. А в уголках глаз и возле рта все равно морщины. Глубокие, как борозды. Вот ведь… Неужели и сам таким буду?!       Он невольно сглатывает и берет протянутую ладонь.       — Э… Здрасьте.       Пиджак с иголочки, на штанах ни пылинки, ботинки начищены — аж блестят. И как умудрился-то в нашей глуши, где даже утюг с трудом раздобудешь!       Кое-как улыбаясь в ответ на ослепительную рекламу зубной пасты, он машинально трясет мягкую, явно не знавшую тяжелой работы, руку.       — Я очень… очень… да…       — Скай, милый, я понимаю, сейчас такой момент…       Она все еще пунцовая, смущенная, запыхавшаяся — непривычно. Забавно. И как-то… Трогательно? Да, пожалуй. В конце концов, у стариков ведь тоже любовь бывает. Что ж они, не люди? Только вот лучше себе это все не представлять. А то мутит немного. А ведь когда-нибудь и он… и Софи… Странно. Трудно подумать, что она будет старой. И, наверное, станет еще сильнее похожа на Донну.       — Я только хотел спросить, как она.       — Нормально. Ну… то есть… насколько можно быть нормально, когда…       — Когда сорвала собственную свадьбу?       — Ох, Скай…       — Извините.       Он отворачивается, прячет предательски саднящие глаза.       — Можно мне ее повидать?       — Не думаю, что это хорошая идея.       А тебе-то что?! Старый пижон…       Кулаки сжимаются невольно, сами.       Он выдыхает, размыкая пальцы, и старается, чтобы голос звучал ровно.       — Вообще-то я спрашивал Донну.       — Скай… видишь ли…       Лицо у нее непривычно растерянное, почти беспомощное. Куда только делась железная леди! А ведь еще вчера у нее вся гостиница по струнке ходила.       — Мне тоже кажется, что пока не стоит…       Он выдыхает.       Давится завязшим на языке ругательством и делает шаг к лестнице.       — А вам не кажется, что я имею право знать, почему моя невеста сбежала из-под венца?       — Послушай, парень…       — Сэм! Не надо. Он вообще-то прав.       Вот спасибо!       Шаг — пальцы цепляют перила.       Шаг — он чувствует за спиной высокую фигуру в дорогом костюме.       — Я знаю дорогу!       — Не сомневаюсь. И все-таки я тебя провожу.       Старый самодовольный индюк!       И по какому праву тут раскомандовался?       Застыв на нижней ступеньке, он ждет властного окрика от железной леди (уж она-то всегда умела таких окоротить). Не дождавшись, стискивает зубы.       Ладно, черт с тобой!       Можешь тащиться следом, если хочешь.       Но уж со своей невестой я как-нибудь без твоей помощи разберусь!       Ступеньки скрипят знакомо.       И старенькая крашеная дверь знакомая.       Ручка у нее иногда выпадает.       Он тянет было ладонь, но прямо перед глазами складываются в кулак холеные пальцы. Какого…       Тук-тук.       — Софи!       Тук.       — Милая…       Милая?! Да что он себе вообще…       Тук-тук.       — Это Сэм. Можно войти?       — Уже поздно, Сэм. Поговорим утром.       Даже странно. Думал, после кошмара в церкви и голос-то не узнает. А он все такой же. Знакомый — до каждой нотки. До боли. До обидной, позорной, нестерпимой рези под веками. Чистый и ясный, как горная речка. Этот голос восхищался его нелепыми идеями и смеялся его дурацким шуткам. Делился своими мечтами, страхами, воспоминаниями.       Этот голос признавался ему в любви и обещал быть вместе всегда.       — Софи, впусти меня!       Холеные пальцы сжимают плечо неожиданно крепко.       — Ты что, не слышал, парень? Она не хочет…       Старенькая дверь знакомо стонет на проржавевших петлях, медленно открывается.       — Все в порядке, Сэм.       Пальцы еще держат плечо.       — Ты уверена?       — Да, не беспокойтесь.       Он нетерпеливо дергается в железной хватке, пытаясь разглядеть лицо, но в падающей из коридора тени видит только смутные очертания — тоненький подбородок, хрупкую, беззащитно обнаженную шею, длинные распущенные волосы. Так знакомо. И все-таки есть в этом что-то…       — Да пустите вы меня!       — Если что, я буду внизу.       — Да… хорошо. Спасибо вам, Сэм.       Наконец-то!       Высокая фигура в дорогом костюме поворачивается плавно и нарочито неспешно плывет назад к лестнице.       Старый самодовольный индюк!       Так бы и врезал…       Ох, о чем я вообще!       — Софи…       — Привет, Скай. * * *       Темно-карие, почти черные глаза жгут раскаленной смолой — и она опускает голову, не выдерживая.       Такого взгляда еще никогда у него не видела, а ведь думала, что знает его хорошо.       Впрочем, мало ли что она там думала!       Глупая, взбалмошная девчонка…       — Ну, и что это было, может, объяснишь?       Интонации тоже чужие, незнакомые. Резкие. До боли, до удушья.       Но как можно его за это винить!       — Прости, Скай.       — Прости?! И это все, что ты можешь сказать?       Слова застревают в горле — нелепые, неуместные, ненужные.       — Я не хотела… не думала, что так выйдет… Мне… правда очень жаль…       — Ты меня опозорила на весь остров!       — Скай…       — Но раз тебе жаль, это, конечно, совсем другое дело! У меня прямо камень с души!       — Скай…       Он дергано выпрямляется точно напротив и даже кажется выше, чем обычно. Накачанные плечи застят свет.       — Господи, Софи, ты сама себя слышишь?! Ты вообще понимаешь, что ты… как это все…       — Скай…       — Сначала ты выносила мне мозг этой проклятой свадьбой! Полгода я, как дрессированная собачонка, бегал за тобой и делал все, что ты велела!       — Что? Нет…       — Да! Я предлагал тебе пожениться тихонько, только ты и я, без всей этой петрушки, но ты хотела кучу гостей, белое платье, цветы, торт…       — Я…       — И вот пожалуйста! В церкви плюнуть некуда, все на нас пялятся, я стою у алтаря, как дурак, в этом сраном костюме, а ты — просто разворачиваешься и уходишь! И еще заявляешь, что тебе жаль!       Незнакомые интонации хлещут резко, больно — как пощечины. Но она так и стоит, опустив голову, понимая, что заслужила, что он имеет право…       — Скай…       — Знаешь, Софи, я вообще не пойму, что тебе нужно! Я для тебя все делал! Все, что мог! Когда мы познакомились, я мечтал вырваться из этой глуши. Путешествовать хотел, мир посмотреть!       — Я знаю, Скай…       — Но ты сказала, что должна жить здесь и помогать Донне с гостиницей. И я тебя понял! Я согласился! Я вкалывал тут за гроши, терпел придирки твоей матери, только чтобы быть с тобой! Чтобы ты была счастлива! Я от всего отказался — ради тебя! Ради нас! А ты…       Голос вдруг срывается, и она чувствует, как в ответ надламывается что-то у нее внутри.       Подняв голову, встречает взгляд — и узнает. С такой обиженной растерянностью он, бывало, жаловался на то, что кто-то из парней дошел до какого-то там уровня в новой игре, а у него все никак не выходит и, наверное, он совсем криворукий болван и не сможет создать для гостиницы классный сайт, чтобы к ним повалили туристы и Софи с матерью наконец смогли свести концы с концами. Или на то, что Донна заставила его до темноты выгружать с парома ящики с апельсинами, а ему так хотелось отправиться нырять в лагуну и отыскать для своей Софи красивую жемчужину.       И всего два дня назад она бы кинулась к нему с утешениями и поцелуями, словно к любимому ребенку.       А сейчас — ноги будто к полу приросли, и руки не поднять, и с места не сдвинуться, и нет ни сил, ни слов, ни…       — Зачем ты устроила весь этот цирк? Почему не сказала мне просто, что ты передумала? Еще утром мы могли все отменить! Но тебе надо было покрасоваться в белом платье, так, что ли? Поиграть в счастливую семью?       Она выдыхает — тяжело, больно, снова отводит глаза.       — Нет никакой семьи, Скай.       — Вот именно! Нет и не было! И не появится от того, что ты позовешь трех незнакомых мужиков на свадьбу, гадая, кто же из них твой отец. Потому что все это… черт, все это просто сраный бред!       — Ты прав, Скай.       Собственный голос звучит будто издалека. Такой спокойный, ровный. Почти чужой. А все-таки напоминает что-то. Кого-то.       — Я нечестно с тобой поступила. Если сможешь, прости меня, пожалуйста.       Простенький серебряный ободок с крошечным камушком не отпускает. Словно краб впился клешнями в палец. Она тянет его со всей силы, дергает до боли, до костного хруста и, наконец зажав в ладони, вытягивает вперед, подальше.       — Что… ты что делаешь, Софи?       — Я действительно не знаю, чего я хочу, Скай. Наверное, мама права, я еще девчонка. Но одно я знаю точно. Я не могу за тебя выйти. Ни сейчас, ни…       Дверь хлопает за спиной так, что стекла отзываются тоненьким дребезжащим воем.       Но она даже не вздрагивает.       Медленно поворачиваясь, встречает в зеркале свое отражение, глядит с отрешенным любопытством на застрявшие в длинных волосах ошметки свадебных цветов, на бледные щеки, сухие глаза — и понимает, что не только голосом, но и выражением лица напоминает себе маму. * * *       Мама убьет, если узнает.       Причем всех четверых.       Значит, надо самой караулить свой «сюрприз» на веранде и предупредить, чтобы не вздумал попадаться на глаза хозяйке гостиницы — по крайней мере, до завтра.       Ох, и заварила она кашу!       Но, с другой стороны, разве нет у нее права знать?       Сколько гадала, сколько выдумывала… Как его зовут, какой у него голос, какого цвета глаза, как он улыбается. И, конечно — почему? Почему у них с мамой тогда…       — Попалась!       Ладони теплые, знакомые — хватают, прижимают тесно.       — Скай…       — Я тебя все утро ищу, куда ты делась?       — Мама велела белье развесить. И потом надо было еще…       — Я соскучился!       Темно-карие, почти черные глаза совсем близко. Искрится в них улыбка, как золотящаяся на солнце густая смола.       И она улыбается в ответ.       — Я тоже, Скай.       Смех тоже теплый. И мягкий — прямо над ухом.       — Так иди сюда!       Скользят теплые ладони — вдоль шеи, по ключицам и ниже.       Скользят следом тоненькие лямки простого ситцевого платьица.       — Скай! С ума сошел! Нас же увидят!       Смех над ухом.       И ладони все ниже.       Теплые, знакомые.       — В этот старый сарай уже сто лет никто не ходит, сама знаешь!       — Скай…       Она упирается ладонями в пестрые тропические цветы на рубашке, чувствуя, как под легкой тканью бугрятся мышцы и тяжело, сбивчиво стучит сердце.       — А если и увидят — мы с тобой почти женаты!       — Вот именно, почти!       Выгибая спину, она еще пытается выскользнуть из крепких объятий, хотя и не слишком старательно.       — И вообще мне некогда!       — Ах, некогда?! Как ты с мужем разговариваешь!       Теплые ладони ниже.       Она откидывает голову, глубоко вдыхает и закрывает глаза, позволяя затянуть себя в какой-то темный, влажный, дышащий подгнившей соломой и козьими какашками, угол.       Губы — знакомые, теплые — мягко, неуклюже тыкаются в скулу, в ухо, в уголок рта.       Теплые ладони шарят торопливо, сбивчиво, задирая ситцевый подол.       Она вдыхает.       Торопливо, сбивчиво ее тянут вперед, ближе. Сжимают чуть не до хруста в ребрах.       — Софи… Софи…       Торопливо. Сбивчиво. Прямо над ухом.       Она вдыхает.       Солома колет спину, хочется подняться или хотя бы сесть.       — Софи!       Она стискивает широкие плечи, вдыхает, ищет в торопливых, сбивчивых, неуклюжих движениях не ровное, приятно саднящее тепло, а жар — ослепительный, жгущий, все сносящий на своем пути, не оставляющий ни единой мысли. И, почти найдя, лишь тихонько вздрагивает, оказавшись вдруг в холоде и пустоте, слыша, как рядом шуршит примятая крепким молодым телом солома.       — Софи… Это потрясающе! Люблю тебя!       Она наконец выпрямляется, одергивая подол и стряхивая прилипшие к спине острые сухие травинки. Улыбается, встретив взгляд темно-карих, почти черных глаз.       — И я тебя люблю, Скай.       Солнце бьет прямо в лицо, приходится щуриться, но телу приятно тепло после влажной сырости сарая.       Она шагает быстро, размашисто, из-под стареньких сандалий испуганно отскакивают мелкие камешки и растоптанные ракушки.       Вдруг прозевала?       Вдруг они уже здесь, и мама на них наткнулась и, конечно, устроила скандал, и все теперь насмарку…       Вот ведь Скай! Нашел время для своих глупостей.       Она спотыкается о мысль, словно о бугор на дороге.       И чего люди так с этим носятся? Столько книжек, стихов понаписано, будто и важнее в жизни ничего нет. Вон Али как примется цитировать — не остановишь!       А на поверку так ничего особенного.       Вполне приятно, но чтобы с ума сходить…       Девчонкой, конечно, тоже думала, воображала, все ждала «первый раз», слезы, восторги, небо в алмазах. И когда взмокший Скай, неуклюже скатившись с нее, мыча и задыхаясь, расплывался в счастливой улыбке ребенка, получившего долгожданную игрушку, у нее так и вертелся вопрос: и это — все? Пара минут судорожных, беспорядочных движений, потные ладони на бедрах, сбивчивое сопение над ухом… А может, просто у них что-то не получилось и ей надо попробовать с другим — и вот тогда… Но Али говорит, все парни такие, а у нее их уже целых три было.       И, в конце концов, это же не главное!       И замуж она выходит вовсе не за этим. А потому что любит Ская, доверяет ему и…       — Ой!       Запнувшись о ступеньку, она летит вперед — носом прямо в выцветший рисунок на поношенной футболке, успевая разглядеть длинные измятые шорты с кучей оттопыренных карманов, причудливые узоры татуировок и сбитые, облепленные грязью походные ботинки, прежде чем ее останавливают всего в миллиметре от широкой груди и, крепко взяв за плечи, возвращают в прямое положение.       — Извините, я… вас не заметила.       На выбритом, золотящемся загаром лице улыбка задорная, мальчишечья. Коротко стриженые волосы во все стороны торчат, как солома. Глаз не видно за темными стеклами очков.       — Меня вообще трудно заметить.       Голос низкий, с хрипотцой и какой-то едва уловимой неправильностью. Акцент? Неужели…       Он улыбается — задорно, по-мальчишечьи, шагает ближе, тянет золотистую от загара руку к лицу, снимает очки.       — Билл Андерсон. Я приехал на свадьбу.       На секунду у нее перехватывает дыхание, словно глотнула студеной воды из горной речки. Глаза — прямо в упор. Темно-голубые и ясные. Глубокие — до головокружения, до обморока, до лихорадно-тяжелого, вязкого стука крови в ушах.       — Вы меня, похоже, не ждете.       Он отводит взгляд, медленно осматривает террасу, ослепительно белеющие в солнечных лучах стены, синие ставни, красную черепицу, кое-где предательски осклабившуюся черными провалами, хмыкает каким-то своим мыслям и почти отворачивается.       Только тут она вспоминает, что в легких есть воздух, а язык не прилип к нёбу и может — должен — произносить какие-то слова.       — Нет-нет, что вы! Очень ждем!       Запоздало, но все же приходит и воспоминание о том, для чего он здесь.       Она выпрямляется, встряхивает головой, отгоняя наваждение, как осоловевшую от жары, настырно жужжащую муху, и невольно, поднимаясь на цыпочки, ищет за его плечом.       — А вы… один?       Улыбка все такая же беспечная, но в темно-голубых глазах, где-то на самом дне, вспыхивает мгновенной, ослепительной искрой такой нестерпимый пожар, что ее тело тут же отзывается мурашками и дрожью в коленях.       — Свободен, как ветер. Так что если ты вдруг захочешь показать мне остров, fågel*, буду рад.       Чувствуя, что краснеет — душно-ало, неостановимо, глупо, как девчонка, — она опускает подбородок, выдыхает, заталкивая подальше неуместно мелькнувшие в мозгу райские пейзажи удаленной бухты и романтичную нехоженность горных троп, и надеется, что голос звучит ровно.       — Я имела в виду, не встретили ли вы еще кого-нибудь из гостей по дороге…       — А! Как же! — Улыбка еще шире. — Увязались тут со мной двое хлюпиков. На паром опоздали, пришлось взять их к себе на борт. Те еще салаги, знаешь ли. Но они спеклись.       — Как — спеклись?       Ответ она слышит не от него. Тяжелое сопение за спиной, стук шаркающего об узенькие ступеньки чемодана, незнакомые голоса.       — Господи, ну и верхотура…       — Отличное местечко.       — У меня уже голова кружится.       — Зато какой вид!       — На таком пекле может случиться солнечный удар…       — Да брось, Гарри, погляди, как красиво.       — Да, да…       Сперва ей кажется, что они похожи.       Оба слегка потрепанные, взмокшие от жары, но в белоснежных выглаженных рубашках и великолепных ботинках — тут, на острове, таких и не сыщешь. Оба высокие, стройные, холеные, как со страниц модного журнала. Никакой щетины, немытых патлов, пуза через ремень — словом, всего, к чему она успела привыкнуть в Греции. Вместо острого запаха пота, смешанного с густым чесночным духом, — тонкое облачко дорогого одеколона.       — А, вот и салаги мои! — За спиной низкий, хрипловатый смешок. — Долго же вы поднимались.       — Это ты у нас скалолаз.       — А вы шмоток поменьше берите — глядишь, и сподручней будет налегке. А то как бабы!       — Кх… кхм…       — Ты что, Гарри?       — Н… ничего.       Когда на плечо ложится большая, тяжелая, горячая ладонь, она невольно вздрагивает, но, повернувшись, встречает лишь задорную, мальчишескую улыбку на золотящемся загаром лице.       — Знакомься, fågel, это Сэм и Гарри.       Прямо реклама зубной пасты. Во все тридцать два. И не думала, что такие зубы бывают — безупречно ровные, как крупные жемчужины, ни трещинки, ни пятнышка. Да еще в таком возрасте. Хотя он вряд ли сильно старше мамы. А мама еще молодая.       — Очень приятно. — Голос как бархат. — А вы, случайно, не дочка Донны?       За спиной хрипловатый смешок.       — И то верно! А я все гадаю, откуда мне лицо твое знакомо. София?       Почему-то смутившись, она снова теряется под темно-голубым искрящимся взглядом и, неуклюже перемявшись на месте, поправляет:       — Софи.       — София — по-гречески. Это значит «мудрость». Была у меня когда-то…       — Гарри!       Они оборачиваются одновременно, но она даже не успевает толком сообразить, что произошло, только видит, как большая, золотящаяся загаром рука подхватывает пошатнувшуюся фигуру в белоснежной рубашке.       — Гарри, ты живой?       — Все… нормально…       Голос у него ломкий, как-то потерянно вздрагивающий на согласных, но мелодичный, красивый — как гитарные переливы.       — Кажись, и впрямь солнечный удар. Давай-ка, старина, садись. Вот сюда, в тенек.       И лицо красивое — тонкий нос, высокие скулы. Только побледнел он жутковато.       — Дыши глубже. Дай ворот расстегну.       — Не… не стоит беспокоиться. Мне просто… немного жарко.       Хрипловатый смешок.       — Ну еще бы! Ты на своем Туманном Альбионе, поди, и солнца-то отродясь не видел.       — М… можно подумать, Стокгольм — город-курорт.       Хрипловато, громко — он хохочет, запрокинув голову, сверкая в полдневных лучах короткострижеными волосами, словно вспыхнувшей от огня соломой.       — Раз остришь — то жить будешь. — Темно-голубые глаза ловят взгляд.— Ну-ка, fågel, сгоняй в дом, принеси воды. Только не очень холодной.       — Со… совсем не обязательно… Я… уже…       — И ведро захвати.       — Что?       — Ну, или тазик какой. С непривычки и вывернуть может. Вон он какой зеленый.       — Ничего я не…       — Не слушай его, fågel. Давай, поживее.       Сама не зная почему, она подчиняется.       Только бы мама не увидела!