Не плачь, не морщь опухших губ, Не собирай их в складки. Разбередишь присохший струп Весенней лихорадки. Сними ладонь с моей груди, Мы провода под током. Друг к другу вновь, того гляди, Нас бросит ненароком… Но как ни сковывает ночь Меня кольцом тоскливым, Сильней на свете тяга прочь И манит страсть к разрывам. Пастернак
Навсегда. Это навсегда. Нарциссово-желтые предзакатные лучи лезут в маленькие окошки, растекаются оливковым маслом по каменным плитам под ногами — и, словно боясь запачкать белоснежный подол, она ступает осторожно, чуть не на цыпочках, с непривычки покачивается на каблуках, путается в пушистых, как слоеный пирог, нижних юбках, машинально стискивает в потной ладони перевитые гладкой атласной лентой свежесрезанные стебли и на секунду замирает, когда остается всего полшага. Это навсегда. Позади тишина странная, почти могильная — спину невольно прохватывает мурашками и хочется повернуться, убедиться, что это не сон, что она тут не одна, не брошена на растерзание своему детскому упрямству и совсем не детскому ужасу. Хочется найти лицо, встретить взгляд, на секунду, на секунду всего… Она впивается в свой невинно розовеющий, перевитый атласной лентой, свежо благоухающий букетик крепче, чуть не до костного хруста и треска ломающихся стеблей, и, не выдержав, оборачивается, ищет в толпе. И не находит. Взгляды, улыбки сливаются в сплошное тошнотворно-пестрое марево, так что дыхание перехватывает, а в горло лезет отвратительно саднящий кисло-сладкий комок. — Мне душно… Слова заплетаются, она бормочет еле слышно, не надеясь даже, что кто-то поможет, ведь глаз — тех, которые она искала среди разноцветных гостей — нет. Есть другие — такие знакомые, привычные и, как еще совсем недавно казалось, единственные. Темно-карие, почти черные, теплые, словно искрящаяся на солнце, горящей каплей стекающая по сосновому стволу ароматная смола. Они здесь, они рядом, глядят прямо в лицо неотрывно, привычно, тепло. И так и будут глядеть. Всегда. — Софи? Ведь сама решила. Сама выбрала. И сейчас она встретит этот взгляд, как встречала столько раз прежде и как будет встречать до конца своих дней, она шагнет ближе, протянет руку, встанет плечом к плечу с бесхитростно улыбающимся, немного взволнованным и все-таки счастливым парнишкой. И скажет «да». И это будет… — Софи? Правильно, справедливо, так, как нужно. Неизбежно. Потому что по-другому не может быть. И разве она не этого хотела? — Софи? Навсегда. — Мама… Горячий воздух застревает в туго спеленутой белоснежным шелком груди — и хочется сбросить это пышное, вдруг ставшее на удивление тесным и неудобным платье к чертям, вдохнуть глубоко, освободиться. Она путается в юбках, в кружевах, в еще недавно казавшейся такой воздушно-легкой, а сейчас нестерпимо давящей на лоб фате, словно бабочка, застрявшая в паутине, и с небывалой отчетливостью понимает: навсегда. Эта паутина, в которую она загнала себя сама, — навсегда. — Мама! — Софи, милая, что… Голос над ухом, знакомый, родной с детства, самый близкий, самый ласковый, словно надламывает в ней какую-то шаткую последнюю опору. Она ищет прохладные, серебристо поблескивающие кольцами пальцы и, сжав их крепче, чем сжимала всю дорогу подвенечный букетик, выдыхает вместе с горячим воздухом: — Нет! Мамино лицо выплывает из растекающегося оливковым маслом вечернего марева, как когда-то из муторной, полусонной трясины детских болезней, — и, как когда-то, она цепляется за него взглядом, раз уж нельзя уцепиться за другое, еще такое незнакомое, но уже необходимое лицо. — Я не могу… — Что? — Я не могу! Тишина за спиной взрывается, но она уже не разбирает голосов. И ничего не видит, кроме ослепительного, горящего последними лучами прямоугольника двери перед собой — как хорошо, что кому-то пришло в голову оставить ее открытой! Словно заранее давая ей путь к отступлению, словно приглашая бежать. Словно так и нужно. Она не разбирает, не слушает, не смотрит и больше ни о чем не думает. Она шагает в горящий прямоугольник решительно, торопливо и безоглядно. И наконец может вздохнуть.Пролог
10 сентября 2019 г. в 22:05