Пламя-5. Форсаж - и вперёд!

Сын покинул лазарет и, никого перед собой не видя, ушёл куда-то, задумчивый, но решительный. Дана Флейм не стала его останавливать. Что-то подсказывало ей, что именно за тем он и скрылся из виду, чего хотела от него сейчас мать. Жизнь супруги военного всегда непроста и рискованна, но некоторые вещи даже они уясняют не сразу. Пока не загонит судьба в такую передрягу, после которой только и станешь до конца умной. Вдова Флейм проковыляла ближе к дверям лазарета, но заходить туда пока не стала, решив выждать. Уже очень давно немолодую серую мышку волновала судьба её сына. Волновала его неустроенность, нежелание вступать в отношения с женщинами. Война войной, а жизнь со всеми её радостями (хоть редкими, хоть какими-то) – по расписанию. Но сын был глух к тому, к чему само Провидение толкало его, дав любовь и преданность прекрасной, милой женщины по имени Ривер. Что бы ни было в её прошлом предосудительного, а обо всём давным-давно забылось, растаяло, как мгла на рассвете, растворилось в любви и доверии, во всём том, что Ривер в полной мере доказала Флеймам, принявшим её в свою маленькую, но крепкую компанию. Однако сын отчего-то всё равно не шёл своей судьбе навстречу, даже имея её под боком не только в переносном, но и в самом прямом смысле этого слова. Дану это напрягало, но вмешиваться в его отношения с серебристой мышкой она не спешила, надеясь, что когда-нибудь оно всё само собой сладится. Ждала до тех пор, пока не попала в плен сперва к песчаным рейдерам, а потом к плутаркийцам. Зачем вообще псам-работорговцам понадобилась хромая мышь в довольно пожилом уже возрасте, Дана поняла лишь тогда, когда на территории тайной плутаркийской выработки её поставили следить за инкубаторами для червей, которых мерзкие инопланетные двуногие рыбы употребляли в пищу. Псы выполнили заказ – привезти кого-то, кто мог бы просто присматривать и ухаживать за червячной фермой. На это серая мышь была способна, и бегать за более проворной «добычей» похитители не сочли нужным. Бедняжку Марту на выработке сделали уборщицей. Тяжеловато было, на сносях-то, но всё же лучше, чем оказаться на пёсьем невольничьем рынке или – того хуже – у крыс. Долго две мышиные женщины маялись в неведении, в неизвестности, не знали, чего ждать и можно ли надеяться на спасение. Обдумывали побег, и возможно ли его совместить с каким-нибудь, пусть даже небольшим, вредительством. Да всё не выходило. А потом судьба дала Модо Флейму толковых товарищей, объект был взят, а пленники и пленницы – спасены. Но именно там, у мерзких инкубаторов, Дане до предела отчётливо стали ясными многие вещи. Она не вечна. Не вечна, и однажды сын останется без неё. Неприкаянным, неустроенным и, по сути, несчастным. По собственной глупости, и Дана Флейм ничем не сможет помочь ему. И потому, лишь придя в себя и увидав Модо рядом, мать заговорила с ним о серьёзном. Напрямую. Без всяких промедлений, опостылевших уже за столько-то лет. «Женись!» - сказала она, поведав, где в Лабиринте Ночи сделала небольшой тайничок для одной своей фамильной драгоценности. Сын ответил, что уже делал Ривер предложение, но та отказалась. «Не так делал, значит, - пресекла его оправдания Дана, - а вот теперь сделаешь правильно, и она не откажет!» Страшно потом закрутилось всё, завертелось. Ох-ох-ох! Дана Флейм всё же нашла в себе силы войти в лазарет, в ту его часть, где стонала от боли несчастная внучка. Но бабушка несла ей добрые вести: дядя Модо, по всему видать, созрел для женитьбы. *** Серебристая мышка, чистая, но убитая горем, сидела в пустом, медленно остывавшем предбаннике. За что судьба мстит порой так жестоко? Ривер не знала, с чем сравнить всё это, как обозначить. Ей делалось больно при каждом вдохе. И при выдохе. И тогда даже, когда от горя невозможно было вздохнуть. Что творила с ними со всеми треклятая жизнь?! За что же бить так? Зачем издеваться? Как много ты, жизнь, наобещала! Как растеребила беззащитную душу! Не надо было верить тебе! Не надо! А как не поверить было, когда раскинулись такие сети… Дед… Как тепло было двум озябшим сердцам согреться друг подле друга, когда сам собою давался шанс отдать и получить любовь запоздалых «отца» и «дочери»… Праймер… Как радостно было глядеть на девчонку, ещё столь маленькую и такую уже большую, взор которой горел от счастья, от того, что впереди её ждёт нечто лучшее, неизведанное. От того, что она красивая. И заметная для весёлых, симпатичных парней… Модо… Как удивительно и немыслимо-прекрасно было думать о счастье после стольких-то лет отчаянья, смирения перед безразличием любимого, наконец сменившегося притяжением. Неожиданным, непонятным, похожим на сладкий сон… И что теперь? Теперь нет «папы», не к кому прижаться в поисках беззаветного, молчаливого понимания. Красивая девочка, юная мечтательница и прелестница, лежит теперь в лазарете, едва живая, с умершими надеждами. И как же жить? Как дышать после этого? Да ещё этот сон! Будь он проклят, проклят! Кто-то обнял её, незаметно подкравшись сзади, сгрёб в охапку, будто пряча от всех невзгод вселенной. Да разве спрячешься от того врага, что внутри? - Не плачь, Рив. Пожалуйста. Тот единственный, кого Ривер-женщина любила и желала, прижимал её к себе и ласкал, тёрся лицом о её лицо, о шею и дрожащие плечи. Ривер таяла в его руках. Умереть бы! О боги, прошу, позвольте… - Рив, у меня есть для тебя подарок, - большие, сильные руки отпустили её, дав возможность наконец-то вздохнуть. Но уж лучше в блаженном беспамятстве задохнуться от счастья, чем так… Что-то тёплое легло ей на грудь. Ривер открыла глаза и опустила затуманенный слезами взгляд. На груди, оголённой и часто вздымавшейся, на чистом наконец-то, мягком и шелковистом серебре шерсти, утопая в ней, блестел драгоценный камень. Он будто вырос из тела мышки, хранил тепло рук любимого, он был прекрасен… И жёг душу, как адская лава! - Рив, прости если что-то не так… Ты же знаешь, какой я глупый. Но я хочу… чтоб ты стала моей женой. Очень хочу. Прошу тебя. Ривер плакала. Ей хотелось забыться. Не знать ничего. Ни о чём не думать. Просто таять, трепетать в руках милого, в горячих и нежных. Купаться в том, что шло от его антенн, от губ, шепчущих что-то невнятное, от сердца, гулко бухающего в богатырской груди. Купаться в его желании. В желании любить… *** Растрёпанная и несчастная, она стонала в его объятьях, пока он упивался сладостью маленьких, точно бусинки твёрдых сосцов. Он жадно ловил антеннами всё то, что взрывало её изнутри, стараясь подобрать ключики ко всем её наслаждениям, ко всем самым потаённым и сильным её желаниям. Он хотел. Он любил. Он глухо рычал от страсти. От собственной и от общей их страсти… Руки, ласковые и сильные, будто говорили: «Не отпустим, не отдадим никому!». И «голос» их был твёрд, как переплетенье бугристых мускулов. Губы, тёплые и осторожные, милуя, словно твердили: «Зацелуем и не дадим пощады!». Непрерывно «твердили», как заговор, от ворожбы которого нет спасения… Боги! Ну, за что же? За что?! *** - Ривер, маленькая… Идём к Стокеру – он назовёт нас мужем и женой… Мышка, пьяная от любви своего Великана, вдруг замерла и подалась к нему, к его антеннам, и без того желавшим соединения. Их охватило нечто такое, чему, сколь ни бейся, не подберёшь названия. Сравнения все будут жалкими, и не стоит даже стараться искать их. Даже память о безоблачном детстве, о счастье на цветущей планете, обо всём том, что так грело и радовало – ничто не могло сравниться с тем Счастьем, что окутало на миг двух мышей – мужчину и женщину. Если бывает на свете чудо, то вот оно. Не ищи, всё равно бесполезно. - Я хотела сказать тебе, Великан, что ты у меня первый… и единственный, – шелестело сквозь звон в ушах пронзительно-тихо и убито. – Поверь, их всех просто не было… Это было не со мной. И не в этой жизни. - Рив, да разве я… - Чшшш, помолчи! Как же близко они друг к другу! Будто бы и вовсе нет их двоих, по отдельности, и никогда не было. В двух грудных клетках бьётся одно сердце, одни мысли в голове, одни чувства в общей душе. Всё одно… - Я возьму твой подарок, Модо. Он мой, и никто у меня его не отнимет. Как и утро наше… Ты забудешь однажды, а я буду помнить. Оно моё. Только моё! - Рив, я не могу понять… Руки продолжают ласкать, хвост обвивается вокруг стана, прижимает, отрезая все пути к отступлению. «О, да! Не отпускай меня, Великан, и заткни мне рот!» – вопило всё внутри серебристой мышки, но губы вместо того, чтобы выкрикнуть это, выдавили совсем иное: - Тссс! Я не пойду с тобой к Стокеру. Иной раз кажется, что жизнь бывает страшнее смерти. Смерть забирает, а жизнь – без устали мучает. - Почему? Ты, что же, не хочешь? Или я опять сплоховал? Он опешил, но он настойчив. И начинает исполнять её немое, невысказанное желание. Он, всё крепче обнимая, касается её губ, осторожно, чтоб не поранить обломком резца. И в этом он весь: насколько большой и сильный, настолько же милый, добрый и заботливый. Эйфория и боль. Эйфория боли… «О, Боги! Ну помогите же мне, помогите!» - Великан, я видела её… - с зацелованных губ срывается самое страшное. Но Ривер сильная. Да будь всё проклято! Чёрт бы побрал тебя… сильная!» - Кого? – он купается в Счастье, не понимая, откуда исходит Боль. - Твою судьбу. Подожди немного, и ты её встретишь. И узнаешь. Вот по этому… Счастью. Приснилось мне, милый. Приснилось! Терри твоя показала! «Вот и всё, Великан! Вот и всё!» Осталось последнее, и это не столь уж и сложно, в сравнении с тем, что сделано. Ривер вырвалась из объятий Модо и, запахнув на груди одежду, подскочила и убежала прочь.