sun and emerald

Середина августа обжигает лица ярким, горячим светом и тремя лунами. Обжигает ноги горячей дорогой и колет высокой травой, в которой они играют в прятки и теряются каждый раз. Горячий воздух тяжело и противно застывает в горле, обжигая. Каждый притворяется, что все хорошо. И что проблем совершенно нет. Каждый притворяется и не показывает настоящего лица. Лето — одна сплошная проблема. Лето — горячее, вязкое и противное. В листьях редко теряется ветер, а они часто прячутся в тени огромного дерева и едят ягоды, собранные неподалеку в лесу, единственном, где не пропадают дети. Руки от сока красятся в красный и фиолетовый и плохо отмываются. А если Грановскому становится очень скучно и на улице небольшой ветерок, то в пятнах от сока еще и лица с одеждой, за что потом каждого ругают родители. Глорию родители не ругают. У Глории их нет. Духота сдавливает горло, запах цветов на поляне туманит разум. Облака медленно плывут по голубому небу (небу, небу, небу; вот бы дождь пошел) и теряются в темных зрачках, как теряется иголка в стоге сена. Или Глория у себя дома. Все слишком умиротворенно. Слишком обыденно и все как всегда, только цветы в палисаднике Илеана теперь поливает в два раза чаще. Все как всегда, пока не наступает середина августа. Все как обычно — противно и душно. И только небо шершавое, а дыхание сбитое из-за бега. Это первый раз, когда лето они проводят все вместе. Не по отдельности и не в одиночестве. Это первое лето, которое наполняется яркими воспоминаниями и горячими руками, скользящими по телу. Это становится таким необычным и таким немного обреченным. Это лето было лучшим, если не считать, сколько было в груди несуществующих стрел. В семнадцать-восемнадцать умирать от потери крови рано, поэтому они старались не умереть душевно. Получается очень плохо.

***

Алекс лежит на траве, прикрыв глаза, иногда смотрит на небо, чаще — кидает взгляд на Глорию, которая читает очередную книгу. Камилла лежит рядом с ней, считает облака и примечает каждое движение стоящего неподалеку от них Беркута. Пахнет полынью, мятой и мелиссой. Лето душит духотой. Сил дойти к колодцу совершенно нет. Сорок три — в виде ботинка, сорок четыре — в виде куста с ягодами, сорок пять — похоже на вечерний костер, разожжённый недавно ей самой в саду их дома, чтобы сжечь тетрадку со стихами трехлетней давности. Камилла считает облака и мысли о Максе Беркуте. На втором она уже давно сбилась со счета, потому что их слишком много, они слишком частые, а у Клайд не так уж и хорошо с арифметикой. И это одно из самых величайших разочарований и главный провал — она, черт возьми, влюблена в Макса Беркута, золотого дракона, повелевающего двумя стихиями и сердцем Камиллы Клайд. Провал — потому что она клялась, что никогда не влюбится в него. Клятва грязно нарушена, и именно из-за этого получается разочарование. А еще из-за того, что из всех существующих в мире драконов она знает только Беркута. Все из-за того, что из всей Зерцалии она по неизвестным причинам выбирает Макса Беркута, который стучит в сердце. Она мечтает, чтобы у нее было все так же просто, как у Глории с Алексом, но мир решает иначе. Он решает, что лучший вариант для Клайд — это глотать железные лепестки цветов. Это не так уж и больно. Небо дерет глотку, Камилла считает облака.

***

В этом доме всегда пусто, и Глория к этой пустоте почти привыкла. Она бы назвала этот дом домом с привидениями и ее страхами, которые прячутся в каждом углу. Глория судорожно сглатывает и делает шаг вперед. Не так уж и страшно, уверяет она саму себя, совершенно не страшно. Ей бы пожать руку собственному страху, но как-то смелости не хватает. На мебели полно пыли, каждая вещь здесь стоит на своем месте и не страшно подвинуть. Каждое место в этом доме кажется мертвым, навсегда застывшим во времени. Глория совершенно не хочет быть частью (историей) этого дома. Глория совершенно не хочет здесь находиться. Этот дом — ее вечное одиночество. Поэтому этим вечером к ней приходит Алекс со своими вещами, веселым настроением и безбашенными, безумными идеями. Поэтому Глория готовит на троих. Лучше бы приготовила на десятерых, хотя даже так Алексу будет мало. Входя в дом, Грановский присвистывает и улыбается, улыбается, улыбается, будто не погружается в полную тьму этого дома. Алекс шутит про то, что его съедят призраки и что он ночует в комнате Глории, чтобы, если что, ее съели первой, а он успел бы сбежать. Алексу смешно, Глории не очень. Они ужинают в полной тишине. Стены дома сковывают Глорию и не дают сделать лишнего вдоха тяжелого воздуха, застывающего на уровне груди. Иногда Глория боится даже пошевелиться, потому что кажется, что в нее сразу же вонзятся тысячи стрел. — Когда твои родители приезжают? — спрашивает Алекс, заваливаясь на ее кровать и хватая подушку. — Без понятия, — пожимает плечами Глория, потому что это вечный вопрос, не имеющий ответа. Ей каждую неделю приходят амальграммы из разных провинций, и ни в одной не сказано, когда родители вернутся домой, но в каждой они пишут, что скучают и хотят, чтобы она была хорошей девочкой. В каждой — пустые слова и обида Глории. В каждой родители обещают, что скоро приедут, но не приезжают уже два месяца. — Не расстраивайся, — подмигивает Грановский, — ты же со мной. А твои родители ловят черных колдунов, которым не место в Зерцалии. Демоническая Пятерка свергнута, а эти идиоты никак не могут это принять. Грановский продолжает что-то говорить, говорить, говорить. Глория почти не слушает, но кивает и делает вид, что ей очень интересно. Глория почти не слушает и обещает себе, что в следующий раз она обязательно будет слушать каждую историю и шутку Алекса. Глория скользит ненужными мыслями по деревянному полу и серым стенам своей комнаты и останавливается на лице Алекса. Он улыбается, смеется и говорит, что завтра они пойдут на озеро. Или послезавтра. Или на выходных. И говорит, что завтра Илеана обещала испечь ягодный пирог. Они ложатся в кровать поздней ночью, когда три луны сияют особенно ярко и переламывают внутри все кости. Глория засыпает под утро, ежась от холода в темном доме (он запирает ее в клетке и сдавливает грудь, чтобы дышать было тяжелее). Тихие, голые стены шепчут, шепчут, шепчут старые заклинания, от которых мурашки по коже, и Глории снятся кошмары. Она спит максимум два часа, пока не просыпается Грановский, не запрыгивает к ней на кровать и не заявляет, что он хочет есть. Алекс заглядывает ей в лицо и щекочет, чтобы Глория проснулась. Алекс заглядывает ей в лицо и видит тени огромного дома под глазами. Алекс притягивает Глорию к себе, прижимает, гладит по волосам, что-то шепчет на ухо, утыкается в плечо и думает, что переедет сюда не на неделю. Алекс думает, что если зажечь свечи во всем доме и открыть окна, то будет намного светлее. Алекс думает, что если Глории показать, что тут совершенно не страшно и не одиноко, то она перестанет бояться идти домой.

***

На улице жутко тихо и спокойно. Солнце осторожно светит на траву и прячется в тени далеких гор. Макс сонно потирает глаза. Дом Клайдов — маленький домик, украшенный цветами, рисунками птиц и голубым цветом. Макс думает, что Камилла именно в таком доме и должна жить. Дом Клайдов — одно из самых уютных мест в Зюйд-Карене. Там всегда тепло и царит цветущая, поздняя весна. Когда входная дверь аккуратно приоткрывается, Беркут резко поворачивается назад (распущенные волосы бьют по лицу). Камилла спускается по ступенькам, заплетая косички и завязывая их ленточками. Светлое платье развевается на легком, прохладном ветерке. Макс не может отвести взгляда. Клайд садится рядом с ним на землю, облокачиваясь на покрашенные в зеленый цвет доски забора. — Я очень сильно хочу спать, — зевает Камилла. — Логично, сейчас только полшестого утра, — хмыкает Макс. Утром дышится свободнее и спокойнее. Утром весь мир кажется намного больше, чем он есть на самом деле. Утром Макс не чувствует себя драконом, и от этого становится легче. Потому что острые когти не царапают кости, клыки не впиваются в легкие и никто не дышит жаром. Потому что внутреннее самовозгорание останавливается на несколько часов. Камилла кладет голову ему на плечо и закрывает глаза. — Посчитай облака, — просит Клайд. Дыханием в шею, глазами вовнутрь. Макс смотрит на Камиллу, смотрит на небо и опять на Камиллу. Он заправляет выбившуюся прядь из косичек и думает, что она слишком красивая. Солнечные лучи пробираются под кожу, и Беркут ворошит небо. Утром оно чистое и ясное, на нем нет ни одного облака, и от этого даже немного обидно. Клайд спит или делает вид, что спит. Макс откидывает голову назад и прикрывает глаза. В глазах все зеленое и изумрудное. Такое же, как летом вчера, сегодня, завтра. (Зеленью можно подавиться). Это все так умиротворенно, что в голове мешаются мысли: маме нужно не забыть выпить лекарства, нужно помочь отцу, Алекс хочет пойти на озеро, в доме надо прибраться, маме не забыть выпить лекарства… И все по-новой, но мысли сбиваются, и в каждой появляется: посчитать облака, посчитать облака, посчитать облака, потому что Камилла попросила. Облака внутри плавятся и растекаются ядами, соком лесных ягод и чем-то очень отвратительным, из-за чего переворачивает наизнанку. Максу почти не противно. Потому что утром воздух свежий и дышится свободнее. Макс косит глаза на Клайд. На прикрытые глаза, бледные губы и пару родинок на щеке. В мыслях совершенно пусто. Так же, как вечером в среду, когда все прячутся в домах, думая, что именно в этот день, в это время на улицу выходят страшные существа, высасывающие душу и танцующие на костях людей. Макс в это не верит, если честно. Это все легенды, которые придумали, чтобы пугать людей. Ему восемнадцать, а в эти сказки он перестал верить еще в десять. Потому что, когда ему только-только исполнилось одиннадцать, сюда приехала Клайд. Потому что тогда он даже не обращал на нее внимания, а она глубоким взглядом заглядывала к нему в душу. Беркут считал, что она ужасна. Камилла считала так же про себя и хотела быть открытой, как Грановский. Макс знает, что тогда у нее внутри все разрывалось от обиды, детских сладких слез. Камилла не хочет быть слабой, поэтому улыбается каждый день яркой, нежной улыбкой. Ему тогда только что (почти) исполнилось одиннадцать, и он не понимал чужой боли. Или не хотел понимать, потому что в груди становилось вязко, и кости хрустели. Сердце пробивалось через ребра, чтобы выскочить наружу, показывая себя: вот оно, я, да, у драконов есть сердце, и они не жестокие, как кажется. Филиппа тогда не болела. Крейн не проводил ночи за книгами и ее кроватью. Макс все еще играл в войну с ведьмой огня, у которой глубокий взгляд, руки в крови и несколько шрамов. Для Макса Камилла — это шаг в пропасть. Необъятную тьму, в которой сжигают душу и оставляют тебя побитым и сломанным. Камилла — мрак, в который хочется погрузиться полностью и испачкать в нем все органы. Беркут считает облака и на двадцать первом засыпает. Ему ничего не снится, кроме чего-то темного, что проникает в грудную клетку и, и, и… остается там. Макс чувствует себя ужасно. Дыхание ломается и, кажется, он перестает дышать. А потом темнота разрывается яркими вспышками, и он видит солнце, на котором сгорает заживо. Про солнце он ничего не знает, кроме того, что в Зерцалии его нет. Не было и никогда не будет. Он думает, что солнца не существует. (На самом деле оно пробито стрелами насквозь, оно кровоточит и убивает. Оно — самое жестокое проклятие из всех). Макс просыпается, когда на часах час дня и хочется пить.

***

Это был чудесный день, пока Алекс не проколол руку чуть ли не насквозь, пока дома со стены не упала полка с книгами и статуэтками, когда отец хлопнул дверью. Озеро было большим и кристально чистым. Вода — ледяная и горьковатая. Она такой не должна быть, а может, у Алекса просто на языке горчит. Он часто натянуто улыбался, прыгал в воду с тарзанки и целовал Глорию в щеку. Алекс разрезал воду руками, смеялся, шутил, ел ягоды и говорил, что в лесу есть пещера с сокровищами. Их там очень много, несколько сундуков, которые полностью забиты золотом. — Мы не пираты, — замечает Макс. У него в глазах буря, и от этого становится в два раза прохладнее. — Сокровища не только для пиратов. Алекс с удовольствием врет и улыбается, и щурит глаза, и проклинает все, все, все, чтобы только найти решение проблемы. Проблема не его, но он тоже Грановский, тоже живет в большом доме с синими стенами и полками, заставленными статуэтками и мыслями, когда дом наполняется отвратительностью друг к другу. Алекс врет, что есть сокровища, врет, что ему нравится на этом озере, врет, что все хорошо. И снова целует Глорию в щеку. Они не встречаются, и даже непонятно, любят ли друг друга, но не ведут себя, как Беркут и Клайд, которым вроде бы все равно на друг друга, а ночью они задыхаются и шепчут имена в подушку. Они друг друга не услышат. Это понятно абсолютно всем. Алекс невероятный лгун и врет даже тогда, когда ему говорят, что он сейчас на куски распадется. Грановский не помнит, когда начал врать. Это вроде бы началось лет в двенадцать. Он тогда соврал, что не плакал из-за очередной ссоры родителей. Ему бы уже с семи привыкнуть. Он привыкает одиннадцать лет и все еще ненавидит себя за то, что не может восстановить свою семью, зашить ее синими нитками (синий — цвет Грановских) и радоваться каждому прожитому дню, как радуются в семье Беркута — новый день, новый ты, и ничто тебе не помеха. Алекс чувствует свое падение второй год подряд. Все начинается, не заканчиваясь, и он уже не может остановить свой полет вниз. Вниз — туда, где его ждут, чтобы загрызть. За ложь, скорее всего. В первое время он считал, сколько раз соврал. На тридцать седьмом разе он сбился со счета. Война внутри начинается на пятнадцатом разе. Грановский кричит в подушку, царапает вены на запястьях и не может себя сдержать. Он сбегает в какой-то лес через разбитое зеркало. Тогда он только начал становиться разбитым мальчиком. Грановский только через два дня возвращается домой, получает в плечо слезы Корделии и наказания Дмитрия. Потому что он поступает очень плохо. Алекс чувствует, что это будет прекрасный день, когда он вернется домой, прямо как и сейчас. Поэтому он травится духотой и ощущает свое падение. Поэтому он специально протыкает руку лежащим на земле осколком. Зеркала, или банки, или чего-то другого. Пока небо отражается в воде, а яркий свет протекает сквозь камни, Алекс кричит, что все у него хорошо и лучше быть не может. Он без конца ест ягоды и целует Глорию. Она вроде бы не против, только путается пальцами в паутине сомнений и собственных страхов. Она не боится темноты, но она боится себя. Больше всего. Алекс знает, поэтому он рядом, мнет крылья и шутит про казнь и чувство, когда водопады внутри пересыхают, смешиваются и хочется танцевать, даже если не умеешь. Алекс шутит про любовь и говорит, что это лучшее, что он познал. Но он плохо понимает, что значит семейная любовь. Это, наверное, когда в семье все друг друга любят. У них было что-то похожее, но совершенно не это. (Стеклышко проходит почти насквозь). (Алекс хочет пошутить, что он теряет драгоценную кровь созерцателя) — Я люблю тебя, — говорит Алекс и протягивает руку, испачканную в крови, яркими каплями падающей вниз и громко стукающейся о голые камни, — выходи за меня. Глория застывает и совершенно не понимает, что ей сейчас делать. У нее такой растерянный вид, что Грановского распирает от смеха. Он не сдерживается. Смеется громко и хочет захлебнуться. — Шучу. Конечно же, шучу. Не лгу, не лгу, не лгу. — Самая ужасная шутка за всю твою жизнь, — говорит Глория. Она обижается на него, потому что хочет настоящую семью. Алекс боится быть чьей-то семьей. — Да, — соглашается Грановский. Да. Потому что ужаснее была только тогда, когда он сказал, что однажды Алекс, Корделия и Дмитрий станут одной семьей. Алекс смотрит на Глорию, Алекс смотрит на Глорию, я смотрю на тебя и каждый раз вспоминаю свою трагедию, которая длится на протяжении всей жизни. Избавь меня от этого, пожалуйста. Глория промывает рану, перевязывает платком и заявляет, что больше с ним не разговаривает. Ага, думает Алекс, больно надо. Все равно он с ней в одной комнате живет. Грановский знает: они все здесь бесконечные, бессмертные, вечные.

***

Он приходит домой ближе к вечеру. Здесь ужасающе тихо и ужасная атмосфера, Алексу кажется, что он наступает не на деревянные половицы, а в вязкое болото, утягивающие его на самое дно к костям других. Он знает, что родители дома. Уверен в этом на все сто процентов. Они в гостиной — мать протирает пыль с полок (сегодня суббота, и Алекс опять сбежал с уборки), отец в кресле читает книгу, под ногами сумка с вещами. Алекс смотрит на настенные часы: шесть двадцать три. Дмитрию на поезд через полтора часа. Но Дмитрий подрывается с места сразу же, как только видит Алекса. О нет, думает он, нет, нет, нет. Дмитрий порывисто обнимает Алекса (режет руками кожу и не обращает внимания на повязку), хватает сумку и уходит. — Мне пора. Дверь громко хлопает, полка со статуэтками и книгами, которую протирала Корделия, с треском падает на пол. Алекс не обращает на это никакого внимания и только смотрит в пустой коридор. — Он не поцеловал тебя на прощание, — хмурится Алекс. Хмуриться у него получается плохо только на людях, потому что при них он такого делать не привык. Дома Грановский не привык улыбаться. — Он спешил, — говорит Корделия. Она дрожащими руками собирает осколки с пола, кладет книги на маленький журнальный столик, покрашенный в темно-синий (под контраст с обоями). — Поезд через полтора часа, — напоминает Грановский. Он видит уставшие глаза матери, когда она поднимает голову и взглядом (в нем читается: у нас будет хорошая семья, потому что у нас есть ты), и взглядом (таким пустым и бесцветным) упирается ему в лицо. — Он спешил, — повторяет Корделия. Алекс идет к Глории.

***

Дверь в маленьком домике никогда не скрипела до этого дня. Камилла возвращается поздно. Мама, наверное, волнуется или волновалась. Или делает вид, что ничего такого, просто устала. Она заходит на кухню, в которой желтые стены, стол в муке и всегда пахнет корицей и цветами (чаще всего ромашками, которые Клайд не любит, но которые любит Генриетта). — Привет, мам, — получается не так ярко, как хочется. И не так смело, потому что Камилла — трусишка. Генриетта выглядит немного взволнованной, она натянуто улыбается, но улыбается. Просит Камиллу сесть за стол, чтобы поужинать, и Клайд слушается. Руки она опять забывает помыть, и они испачканы небом и мыслями. Генриетта прикрывает глаза, когда наливает сок в стакан, руки трясутся, и пару раз она льет мимо. Тарелка с пирогом чуть ли не выпадает из рук. Камилла удостоверяется, что что-то серьезное произошло. Генриетта говорит, что она спокойна и ничего не случилось. Камилла ей не верит, потому что мама обычно ставит цветы в вазу и говорит про какие-нибудь легенды и сказки, рассказывает про новый рецепт пирога, который узнала от Филиппы Беркут или Илеаны. Это обычная идиллия. Камилла выполняет роль примерной дочери с девяти лет, потому что в это время Доминик Клайд начал сходить с ума, а Камилла начала бояться каждого шороха. Генриетта в это время начала интересоваться ядовитыми растениями, но когда она обмолвилась об этом за ужином, то на следующее утро в особняке Клайдов пропали все книги про растения. Камилле было восемь (через два месяца девять), но она все понимала. Сейчас Камилле семнадцать, и она понимает, но не может прочитать чужие мысли, чтобы узнать, что случилось. Генриетта не чужая, но даже свои мысли Клайд не может назвать родными — они длинные, обрывающиеся и ничего не значащие. — Отец хочет с тобой встретиться, — осторожно начинает Генриетта. Руки сильно дрожат, и тарелка выпадает из ее рук. — Я не хочу, — резко обрывает Камилла. У нее между пальцев вырастают огненные цветы, в легких клубится дым. Это так противно, противно, противно, но лучшее, что чувствует Камилла. Это лучшее, что заслуживают Клайды. — Я тебя не заставляю, — говорит Генриетта. Камилла видит, что она боится. Камилла вся в мать — такая же трусиха, теряющаяся среди туманных полей. Такая же слабая и безнадежная, сгорающая от собственного пламени внутри. Генриетта пламенем не владеет. Ее пламя хранится глубоко внутри, в Камилле. — Но я боюсь, что он будет угрожать, — заканчивает. Камилла выдыхает. Она знает, что Генриетта все еще любит Доминика, что она бы с удовольствием вернулась, но вокруг только сумасшествие, это так страшно, это так омерзительно, это так душераздирающе, поэтому они все еще здесь, в этом маленьком домике, в Зюйд-Карене, и Камилла совершенно не хочет возвращаться в тот дом, к барону Клайду. Генриетта готова заплакать, Камилла прекрасно знает ее. Она сейчас заплачет и уйдет в другую комнату, чтобы дочь не видела ее слез. Слезы — непозволительно. Слезы дымятся, и от этого становится еще хуже. Клайд выходит на улицу и считает звезды, которые не складываются в созвездия, или это Камилла не умеет складывать звезды в созвездия. (Ей хватает одного созвездия, подсказка: дракона; вторая подсказка: Макса Беркута). Камилла рисовать не умеет, но пальцем проводит по воздуху, он вспыхивает огнем, и Камилла плачет. У них не семья, она это знает, у них поломанные на части и собранные под одну фамилию люди.

***

Камилла ночью выбегает из дома, бежит так быстро, насколько хватает сил и дыхания, и дыма в легких. Она срывается с неба в полночь. Срывается с обрыва собственных чувств в полночь ноль три. Это ни черта не классно, не весело и не красиво. Это ужасно. Небо — шершавое. Дыхание — сбитое. Камилла бежит к озеру и прыгает с разбега, с обрыва в ледяную воду. Вода вонзает в нее пять тысяч шестьсот семьдесят три иголки. И смыкается над головой. Ей как будто чего-то не хватает. Экстрима, например, адреналина. Или Макса Беркута, у которого всегда теплые руки и который не спит по утрам. Камилла такая разбитая и безнадежная, и слабая, и сломанная, разобранная на части, на осколки, на пылинки. Она раскрывает душу, выворачивает все наизнанку, ломает кости и подает миру: делай что хочешь. Камилла глотает камни и не думает, что после этого что-то изменится. Макс однажды сказал ей: ты — это шаг вниз, в пропасть, к мучительной смерти. Камилла полностью с этим согласна. Вода кристаллами вонзается в кожу, в органы, в вены (артерии, капилляры). Пронзает насквозь, окрашивается темно-вишневым, алым, бордовым, бронзой. Тусклым, желтым цветом. Тьмой и слезами. Озеро перестает быть кристально чистым. Озеро перестает быть. Озеро не небо, но оно в нем отражается — настоящее, звездное, застывшее, в котором запутались миллионы голосов, поющих колыбельные. Камилла не засыпает ни под одну из них. Камилла выныривает, хватает ртом душный августовский воздух. И дышит, дышит, дышит. Лишь бы не задохнуться в один момент. Ей нужно приключение, чтобы запомнить каждый свой день. Ей нужно совсем немного времени, чтобы разобраться в себе, собрать себя по осколкам и наполнить мечтами о том, как они (они — это она, Генриетта, Доминик, кто-то еще, с кем Камилла не знакома) будут жить и не разбиваться о твердую землю, которая не принимает их. Камилле хочется плакать, но она держится. Ночь осторожными касаниями гладит по спине, выкручивает кости (нежно) и избавляет от звезд в органах. Подталкивает Камиллу, мол, пора домой. Ночью не холодно, но она замерзает, ежится, трясется. До дома идти далеко, но Клайд встает и нетвердыми шагами покидает озеро. Оно не скучает, не просит вернуться, потому что крови ему достаточно. Камилла проходит мимо дома Алекса, в котором на холодной постели лежит одинокая Корделия. Проходит мимо дома Беркутов (единственной настоящей семьи) и ничего не слышит. Она там ни разу не была и не знает, что дышится там особенно тяжело, пальцы непроизвольно сжимаются в кулак, и хочется избивать себя до тех пор, пока не перестанешь быть слабым. Особняк семьи Глории возвышается над другими домами темной тенью. Там Алекс и Глория пытаются найти клад, наверное, но находят только приведений. Камилла доходит до своего дома и падает на пороге. Мам, я вернулась.

***

Это лето было самым обычным. Только в последний день шел горький дождь, мягкими каплями падающий на плечи, острыми ножами на распахнутую душу. Это лето было самым обычным.