***
Красная футболка Эльки скрылась под курткой, щербатый под ногами асфальт сменился каменными плитами набережной. Мы идем молча. Она все ускоряет и ускоряет шаг: то ли идет, то ли бежит, я — стараюсь не отстать и все верчу головой — то на небо смотрю, то на дома, то на Элю, сжимающую в руках этот несчастный букет. Солнце как раз ушло — небо едва ли светлее асфальта, вода — густая маслянистая нефть в чугуне и граните. Хрипло перекаркиваются горбатые вороны, шуршат и катаются брошенные бутылки, голые деревья стоят безмолвно. В этом вся Эля — она весела, так пусть с ней веселится весь мир, грустит — так пусть он катится ко всем чертям! Мысль вызывает невольную улыбку, рука сама тянется к карману, где лежит блокнот с карандашом в кольцах. (Найти бы пустое место, а лучше — новый блокнот — рядом с Элей всегда много удивительного!) — Какая ирония, не находишь? — неожиданно спрашивает она. — А? — недоуменно поднимаю голову я. Эля стоит ко мне в пол-оборота, опираясь рукой о перила, чертов веник из вербы прижат к груди. А глаза у нее серьезные, тоскливые, жутко даже. — Празднуют воскрешение, а убивают. Медленно и в вазе, вдали от солнца и света, — голос Эльки тускнеет и тает, а взгляд устремляется куда-то за горизонт. Срочно нужно сказать хоть что-то: глупое, смешное, дурацкое — что угодно, только бы вместе с цветом и солнцем из мира и из меня не уходила бы жизнь. — Знаешь, они очень похожи на котиков, — брякаю я. Элька оборачивается на меня недоуменно, но в глазах мелькает тень интереса. — Ну… знаешь же, что у кошки десять жизней. — Голова моя пуста, но язык что-то мелет сам по себе — лишь бы не останавливался! — Так кто сказал, что жизни эти только в кошачьем виде бывают? Бред. Дикий бред — только какого-нибудь кошачьего колеса Сансары не хватает. На лице Эльки недоумение — точь-в-точь как на математике — и пальцы подрагивают. Но из глаз медленно уходит тоска. Не хватает лишь одного. — Давай им поможем! — предлагаю я. — Как? — тихо-тихо раздается в ответ. Вырвать из ослабевших пальцев чертов букет совсем нетрудно. Подбежать к ограждению и того проще — шаг-шаг-шаг. Плюх! — и кружащаяся масса ледяной воды поглощает черные ветви с намокшими, посеревшими уже почками, уносит с почти невидимыми льдинками и прочим мусором куда-то вдаль. — Зачем? Ты же за него заплатила, — Эля растерялась окончательно. — А ты из-за него расстроилась, — отрезаю я. — Да ну тебе, всего-то один проезд на трамвае! Зато прогулялись… — А-а-а. Черт, почему я чувствую, что сделала что-то не так?***
По пути домой мне все же удается ее развеселить. Особенно этому поспособствовали проклюнувшиеся во дворах синие первоцветы — Элька скакала вокруг клумбы, чуть сразу в топкую грязь не полезла. (Наверное, выглядели мы очень странно — две взрослые девицы, только одна скачет как пятилетка, а другая глядит на нее с умиленно-усталым лицом молодой матери). Успех закрепили галки — черные, голубоглазые, разомлевшие на солнышке и наглые настолько, что даже взлетать при виде нас не спешили. Хорошо хоть гладить себя не позволили, слишком уж это было бы сказочно. Приземистые серые дома кольцом обступили двор: детскую площадку с пронзительно скрипящей качелью, грязноватый цветник оставленных то тут, то там машин, голые клумбы в облупившихся разноцветных шинах. Но в высоте над стенами двора-колодца пронзительно голубело весеннее небо — только подпрыгни и вверх, взлетай над серыми квадратами дворов, над стально-серой рекой и полосатыми трубами химического завода, взлетай вслед за солнцем, за чарующим ароматом весны, когда любое море по колено, а всякое дело по плечу. — Мяу? — Саша? — голос Эли звучит тоненько-тоненько — я не сразу поняла, что это она. Впрочем, чумазому белому котенку у наших ног было наплевать. «Один, два, три. Пять. Господи!» — кажется, я вцепляюсь в Элькну руку. А она садится на корточки, пытаясь одной свободной ладонью погладить целых пять ушасто-пушистых круглых голов. И смеется, звонко и ясно, как солнце над головой. — Коты! Вербные коты! — Ага… Чертовски хочется верить.