Рябина

      Лето приходит чуть раньше, чем предполагалось. Воздух уже насквозь пропитался сладким цветением орешника, просыпающейся от зимне-весенней спячки трескучей травы и позднего, затхлого сена. Шани хочется смеяться, но руки почему-то по локоть в чужой крови и пахнет вокруг формалином, бинтами и гноем. Хочется танцевать в расписном платье: таком красивом, кружевном, с ало-красными узорами, но стоны раненых солдат вырывают её из ароматных мыслей.       Она возвращается с фронта с тяжёлой, набухшей от неприятных событий головой. Оксенфуртская лечебница гудит от давящей, гнетущей тишины. Поэтому Шани использует свадьбу своей давней подруги — Альдоны, как спасительный якорь. Последний луч солнца на её розоватой, покрытой пушком, словно спелый персик, коже. И мёртвый болтливый дворянин в планы поразвлечься явно не входил, но что уж поделаешь.       От обилия ярких цветов, людей и распускающихся бутонов в глазах просто рябило, а сами они то и дело разбегались, не зная, за что ухватиться взглядом. Аромат духмяного, свежеиспечённого хлеба и других яств кружил голову, венки на чужих макушках плясали в орнаментированном вальсе.       Девичье хихиканье со всех сторон было обращено в сторону седоволосого ведьмака, который расхаживал здесь, как зажиточный горожанин перед лавкой с сочным мясом. Шани не знает почему, но ей ревностно. Укол чего-то горького проходит под сердцем, но она старательно игнорирует его: бросается в сторону белеющей фигуры Альдоны.       Витольд-Геральт ведёт себя как придурок. Шани стыдно за него, но одновременно весело. Наверняка Геральту, наблюдающему за всем этим со стороны, потом будет ещё стыднее.       Дворянин никак не затыкается — неуверенно касается её плеча своей-не-своей ладонью, а потом в примиряющем жесте поднимает их вверх, мол, «да я случайно! само вышло!», отвешивает неловкие комплименты, моментально тонущие в сдержанном смешке Шани. Абсолютно не хочется признавать, но ей.. нравится. Слишком горда, чтобы признать это. Чтобы попросить не останавливаться, но внутренне — просит, а на душе с каждым его словом становится почему-то легче, мягче. Саднящие раны на мышлении и жизни немного утихают, боль замолкает, позволяя хоть на одну ночь погрузиться в обычное, сельское, беззаботное веселье. И цветы уже не кажутся такими нелепыми, бессмысленными, а кажутся распускающейся со временем красотой, и мёртвый дух, вселившийся до полуночи в чужое тело, уже не такой прилипчивый, а забавный в своей дурноте.       Он великодушно достаёт для неё башмачок со дна озера, затянутого тиной и вязким илом на глубине. Снова неуклюже и чересчур вульгарно пытается произвести впечатление. Шани смеётся, ухмыляется, и на самом дне салатовой зелени её глаз проблёскивают озорные, заинтересованные искорки. Понимает, что без этого взбалмошного дворянина-разбойника никакого веселья не было бы, и не смеялась бы медичка так открыто и лучезарно.       Они останавливаются у раскидистого дерева, так величаво возвышающемуся над всей свадебной поляной. На тоненьких веточках аккурат покачиваясь ритмичному шёпоту ветра маленькими, кругленькими, сладкими и такими ярко-ярко оранжевыми повисли ягодовидные плоды. Девушка смеётся каким-то своим мыслям, прикрывая губы тоненькой ладошкой.       — Какая красивая рябина! — Шани в восхищении замирает. — Когда я была ребёнком, то делала из неё бусы.       Витольд-Геральт скептично склоняет голову набок:       — А я в щенячьи годы гнал из неё бормотуху вместе с Ольгердом!       Шани собирает в своей душе все крупицы недовольства, чтобы кинуть в не-ведьмака искромётный взгляд. Тот её напускной суровости не верит, но всё равно подыгрывает. Глупая игра. Ему не нравится. Ему нравится Шани.       По-летнему тёплый ночной ветер приветливо треплет её перламутрово-рыжие волосы. Игриво поднимает края длинной тёмной юбочки, и Витольд присвистывает, довольный зрелищем. Шани без злобы, раскрасневшись до кончиков ушей, пихает его локтём в бок, но паскудная ухмылочка не сползает с него, наоборот — теперь искрится чем-то, отчего у Шани в груди теплеет хрупкая надежда на счастливую жизнь, не омрачённую ужасами войны.       Витольд танцует слишком хорошо для разбойника, всю жизнь не вылезавшего из седла. Его бахваления казались дубовыми и бредовыми, но он движется плавно, будто не пляшет, а скользит в воздухе, даже не задевая его. Девушке смешно и радостно до колик в животе и солнечного счастья на молодом, точёном лице.       Неожиданно дух пропадает куда-то. Ненадолго, нет, но этого хватает, чтобы заметить. Из-за спины не сыплются неуместные комплименты, а на душу опускается тяжёлая грозовая туча — Шани хмурится, что-то мрачное тянет внизу живота.       Витольд вырисовывается во входе в старый ссохшийся амбар и выглядит ещё счастливее чем прежде. Улыбка Геральту не идёт, она идёт Витольду. В руках он держит.. красные бусы? Нет, верёвка. Что на ней?       «Бусами» оказывается простая, тонкая конопляная верёвочка с кое-как натянутыми на неё крошечными, пузатыми ягодками рябины. Некоторые плоды уже чуть раздавлены неумелыми слишком большими пальцами мужчины, их мясистое, сочное нутро торчит из сплюснутых плодов, откуда уже начинает течь кисловатый сок. Дух в чужом теле завязывает узелок за её тонкой шеей.       Рябиновые бусы смотрятся на ней так, словно были там всё время, с самого первого их знакомства в старом фамильном склепе. Витольд не разбирается в моде и «сочетании», но считает, что к её волосам они подходят. Не ошибается.       На фоне звонкого, заливистого девичьего смеха меркнет всё вокруг: шум, громкие переговоры и напевная музыка. Её отражающееся звучное счастье показывает всё гораздо лучше любых слов. Впервые в жизни после смерти Витольду кажется, что в его тоскливом, прозрачном, глухом существовании промелькивает силуэт, похожий на радость.       Искренний смех Шани в сто крат лучше даже самой затейливой пирушки.