Поражения

— Я должен был приехать раньше, — он с сожалением качает головой. — Идем, племянник. Зуко позволяет дяде привести себя внутрь, сбрасывая одеяла у двери. Айро зажигает огонь под котелком и приказывает слугам нести белый хлеб и чай с имбирем. Прислуга возвратилась во дворец — или, быть может, игнорировала приказ и осталась: ванна наполнена, рядом с ней сложены свежевыстиранные вещи. Зуко сползает в воду и вдыхает обжигающий пар. Изгнание приучило его к самостоятельности: ему никогда не нравилось, что у правителя есть слуги, которым платят лишь за то, что они его одевают, моют его ноги, чистят ботинки. Но теперь он позволяет вытащить себя, поднять, растереть, позволяет чьим-то нежным рукам массажировать кожу головы и стричь волосы, в этом подчинении похожий на ребенка, и надевает чистые одежды, черные, как небо. Скоро его ведут в личные покои, где с кровати сдернуто белье и Айро суетится вокруг котелка, кипящего в камине. Зуко садится на подушки, держась за углы чайного столика. — Аанг и Катара приехали повидаться со мной, — говорит Айро. — Красивая пара. Хорошо дополняют друг друга. Он зачерпывает ложкой чай и пробует, а потом качает головой. — Не готов, — вздыхает он. — Они сказали, что я должен приехать к тебе. «Почему? — сказал я — Конечно, если бы мой племянник нуждался во мне, он бы дал мне знать. Ведь ему известно, что я всегда приду, быстро и с радостью». Он поворачивается и улыбается, и Зуко встречает его теплый взгляд, но не улыбается в ответ. Усилия, которые требуются, чтобы придать губам и глазам хоть какое-то выражение, слишком велики, чтобы даже думать об этом; тогда Айро вновь занимается чаем. Зуко чувствует разочарование, исходящее от дяди и думает, что скоро за ним последует отвращение. Таков отсвет его собственных чувств, его собственных поражений. Все это — его слабость: бездеятельный Хозяин Огня, человек, так поглощенный своей болью, смог пренебречь своими обязанностями и отвергнуть предназначение. В комнате витает эхо его стыда, и призраки ее предыдущих жителей танцуют в огне, поют, их пронзительные взгляды полны осуждения. — Ты стоишь на том самом месте, где был я, когда она умерла, — вдруг говорит Зуко, и Айро поднимает взгляд от котелка. — Мы должны были держать ее все время у огня. Она была такой холодной. Она порой переставала дышать на несколько минут, потом начинала снова. Медсестра показала мне, как растирать ее… Он медленно ведет костяшками пальцев вниз по грудине. — …чтобы помочь ей снова дышать. Я думал, что она… Я думал, если я просто буду дальше… Вспышка рождается где-то снаружи и опускается, сжимая его грудь, стискивая ребра. Он пытается вдохнуть, точно так же, как пыталась его дочь, вплоть до самого конца. Его грудь горит там, где сомкнулись пальцы — над старой раной, над колотящимся сердцем. Айро обнимает его, прижимая к себе, защищая. Это тепло Зуко помнит с детства, успокаивающее доверие, которого он не чувствовал годами. Здесь, в тихом уединении комнаты, где погибли его дочь и его брак, Зуко начинает плакать — неожиданно, болезненно. Когда он успокаивается и приводит себя в порядок, Айро поднимается и разливает наконец идеальный чай. — Я должен был приехать раньше, — снова говорит он. — Я подозревал, что что-то случилось, когда ты не стал писать о счастливом известии. Но я никогда не думал… Я хотел бы, чтобы ты никогда не узнал этой боли, племянник. — Я провалился как отец еще до того, как смог попробовать, — говорит Зуко, уныло выбирая один из кусочков хлеба перед ним. — Нет, Зуко, — твердо говорит Айро. — Ты не мог ее спасти. Я знаю, что это сложно принять, но это правда. Я знаю, что ты чувствуешь. — Это не то же самое! Ты хотя бы помнишь Лю Тэна, ты жил с ним, пусть и недолго. Вставать так резко было ошибкой: голова кружится, и Зуко почти падает, но Айро подхватывает его и сажает на диван. — Моя… моя дочь так никогда и не открыла глаза. Айро только в радость ухаживать за ним. Он приходит рано каждое утро, чтобы поднять Зуко из постели ради чая, заставляет его есть больше, чем крошки, и долго гулять по городу. Люди и вправду рады его видеть, и теперь он может принимать их соболезнования без стыда. — А ты тут популярен, — замечает Айро. — Более слабый человек стал бы использовать любовь своих подданных. — Жалость не то же, что и обожание, — отвечает Зуко. — Куда мы идем? — Разве ты не узнаешь? Он узнает и останавливается прямо перед воротами. — Дядя, я… Он сглатывает, его взгляд мечется среди надгробных плит, покосившихся от ветра и припорошенных снегом. — Я не готов. — И никогда не будешь, — говорит Айро с грустной улыбкой. — Идем, я должен тебе кое-что показать. Двадцать шагов от ворот, затем резко налево, чтобы попасть к мавзолею — но Айро поворачивает направо и ведет его по извилистой тропинке, стиснутой живой изгородью с обеих сторон. Дорога дается Зуко тяжело, ибо месяцы бездействия забрали его силы, его цвета. Он добирается до конца намного позже Айро и стоит с закрытыми глазами, держась рукой за сердце. — Смотри, — говорит Айро, и Зуко открывает глаза. Они стоят на вершине холма, который мягко выступает из моря покрытых снегом могил, скрытых опустевшими ветвями вишни. Кладбище простирается до самого горизонта. — Дядя, я не… — Вот, — он указывает на почерневшее основание мертвого дерева, где несколько маленьких бело-зеленых цветков проросли сквозь снег. — Что? Цветы? — Подснежники, — говорит Айро и наклоняется, чтобы отряхнуть ближайший бутон. — Первый признак весны. Первый знак окончания зимней темноты. Напоминание о том, что мир начинает обновляться. — И, я полагаю, волшебный источник надежды и связи с умершими? — Зуко почти огрызается. — И это твоя мудрость, дядя? Если я посмотрю глубже на смерть своей дочери, я найду какое-то вдохновение? — Нет, — говорит Айро. — Это просто жизнь, Зуко. Она продолжается, ты продолжаешь жить, готов ты к этому или нет. Одежды Зуко промокают от снега, когда он падает на колени. — Нет в этом мире такой силы, которая вернула бы мне моего сына или тебе — твою дочь, или остановила бы время и позволила тебе утопать в горе. Ты должен продолжать жить просто потому, что ты должен. Потому что не остается ничего другого. Айро опускается рядом, пока Зуко затуманившимися глазами разглядывает ближайший цветок. — Ты всегда будешь нести эту боль, племянник. Всегда. Она никогда не исчезнет, но со временем будет легче. Ты научишься нести ее, жить с ней, отставлять в сторону. Она не поглотит тебя, Зуко. Ты продолжишь жить. Не то чтобы это похоже на просветление, которого Айро, без сомнений, хочет добиться, но Зуко кивает, поднимаясь, слишком уставший для разговоров. Спустя мгновение отдыха Айро берет его под руку и помогает спуститься с холма. И, конечно, он прав. Боль не исчезает, но проходят дни и ночи, и Зуко каждое утро поднимается, чтобы выпить чаю с Айро и поесть, он снова появляется при дворе, возвращается к трону и своим обязанностям, шаг за шагом обнаруживая, что он все еще жив. Что он продолжает жить. Воспоминания о его дочери становятся более расплывчатыми, но остаются, чистые и яркие, глубоко внутри. Снег тает, деревья снова покрываются листьями, и двери террасы открыты теплеющему ветру. Зацветает первая вишня, и Мэй возвращается домой.