Точки поражения

Солнце пламенело в небесах, а на земле ослепительно сверкали мечи. На тренировочной площадке подле одного из самых больших, самых красивых и величественных домов Кабира азартно и радостно звенела Беседа: юный Чэн из Анкоров Вэйских лихорадочно, раз за разом атаковал своего дворецкого, с азартной жадностью пытаясь отыскать хоть малейшую брешь, крошечное слабое местечко в его защите, но чуть изогнутый, зазубренный в многочисленных Беседах эсток, казалось, был одновременно везде и всюду, пресекая всякие попытки мальчишки прорваться и сократить дистанцию. Глаза Чэна горели весёлой, нестрашной злостью — Кос ан-Танья слегка улыбался, умело и плавно уходя от одного удара за другим с таким видом, словно это не стоило ему совершенно никаких усилий. Но, справедливости ради, и ему всего пару раз удалось подобраться к мальчишке, а по вискам, прямо по бешено пульсирующим жилам, уже струился пот. — Ты хорош! — весело выкрикнул Чэн в перерывах между стремительными выпадами. Единорог, родовой меч, пел и сиял в его руках, и казалось, что он тоже смеётся, отражая смех в глазах хозяина вместо солнца. — Но я всё равно… найду! Куда тебя… ударить! Дворецкий легко усмехнулся. — Не советую тратить дыхание, Высший Чэн. Кос мягко поймал на клинок меч молодого хозяина… И тут же понял, что угодил в ловушку. Улыбнувшись — за эту мальчишески-беззаботную и вместе с тем азартную, чуточку надменную, чуточку жестокую улыбку юнца напротив назовут однажды Чэном Улыбчивым — подросток сделал крошечный, почти незаметный шаг вбок, пропуская своего дворецкого чуть дальше, чем он планировал… И, наконец, прорывая защиту. Острый и яркий блеск в темени зрачков, острый и яркий блеск клинка — и Единорог деликатно, почти нежно поцеловал Коса ан-Танью чуть ниже ключицы. В точку поражения. Со-Беседники замерли, словно скульптурная пара: один тонкий клинок замер у ключицы, безмолвно обозначая поражение, другой, чуть изогнутый, скользнул по боку под рёбрами, взгляд скрестился со взглядом: ещё немного ребяческое «получилось! я же говорил! я победил!» и удивлённое, мягкое, самую чуточку раздосадованное: «Хм… Ну надо же. Вырастил на свою голову». — А я тебя отвлекал, — блеснул острыми зубами Чэн. — Получилось. — Получилось. — Скульптурная пара распалась, вновь превратившись в людей. Кос церемонно отдал молодому хозяину почтительный поклон по всем правилам Беседы — Чэн мгновенно ответил точно таким же, даже без свойственной ему легонькой насмешки в движениях, церемонно и аккуратно, как на занятии по этикету, только на губах всё ещё горела улыбка. Отсалютовав, Кос плавно вогнал меч в ножны и убрал с лица мокрые волосы. — Поздравляю, Высший Чэн. Очень недурственная Беседа. На диалекте ан-Таньи это означало высший комплимент. Чэн усмехнулся и небрежно крутанул меч в воздухе, любуясь его сиянием, его стремительностью, вслушиваясь в мягкий свист рассечённого воздуха. Единорог танцевал в его руках, лёгкий, почти неощутимый, словно продолжение его самого. Намного лучше, чем Дан Гьен, с которым юноша ходил за пределами тренировочной площадки. И рукоять его всегда оставалась ободряюще-тёплой, словно согретой многими поколениями Анкоров Вэйских до него. Чэн улыбнулся, нежно поглаживая её большим пальцем. — Однако, если покорному слуге будет дозволено высказать своё скромное мнение, к которому молодой господин вправе не прислу… — Да говори уже, — рассмеялся мальчишка. Что у Коса за привычка соблюдать абсолютно все церемонии? Конечно, приятно поклониться друг другу по всем правилам после Беседы, приятно соблюсти все ритуальные мелочи, вступая в неё, успокаивая ритуалами гудящую в предвкушении кровь, приятно по всем церемониальным канонам пить чай, наслаждаясь каждым мгновением, но ради всех богов… С ним-то, Чэном, зачем? Кос ведь его едва ли не в колыбели качал! — Как мне кажется, несмотря на успешность Вашей стратегии сегодня, не стоит прибегать к приёму отвлечения внимания разговором во время Беседы слишком часто, Высший Чэн. Пока Кос говорил, он не стоял на месте: не желая расставаться с Единорогом, Чэн один за другим выполнял любимые приёмы, сплетая из свиста и блеска стали, из кошачьей плавности собственных движений, из напряжения мускулов и пульсирующего внутри тепла разогретого тела безмолвный танец Беседы с самим собой. Заслышав слова дворецкого, юноша чуть насмешливо пожал плечами: — С тобой получилось. — Да. Но речь — ненадёжный помощник в Беседе. Вы теряете дыхание. Теряя дыхание — сбиваетесь с ритма. Слишком высок риск потерпеть поражение от собственной же хитрости. Как кажется скромному слуге, пытаясь схитрить таким образом, вы идёте на неоправданный риск; помимо этого, на турнирах такие приёмы считаются… Чэн бросил на него быстрый взгляд. — Подлыми? — На грани того. Вам, скорее всего, присудят победу, однако судачить будут, что она нечиста. Между бровей юноши пролегла задумчивая складка. С несвойственной ему неспешной плавностью он выполнил «Осенний лист, скользящий вниз к ручью», прислушиваясь к ощущению упругой силы в собственных мускулах. — Хм… Хорошо. Я подумаю. Кос кивнул. — Также, как мне кажется… Если слуге дозволено будет сказать… — Уголки его губ дрогнули в едва заметной улыбке, когда Единорог в руках Чэна свистнул с отчётливой насмешкой, словно дразня, поддевая. — …Вам хорошо даётся атака, я не стану спорить с этим, однако всё же ваше главное оружие — «пьяный меч». Эта техника подходит вам в совершенстве. Вы выносливы и быстры, поэтому вам легко даётся изматывающая стратегия боя; вы хитры, и потому легко заставляете противника играть по вашим правилам. К чему избегать то, что само плывёт в руки? Чэн остановился и задумчиво покачал Единорога на ладони. С опущенными уголками губ, с чуть опущенными ресницами он казался совсем другим… Больше похожим на мэйланьца, пожалуй, чем на кабирца. Чэн Задумчивый. — Я знаю, ты прав… Но мне скучно постоянно использовать один только «пьяный меч». Почему, ты думаешь, я Беседую с тобой или с Фальгримом? Чтобы научиться чему-нибудь новому. Пьяный меч, жбаны, пиалы, бочонки, с самого детства кругом только они — так ведь с ума можно сойти. Почему бы не попробовать что-нибудь новое? Кос склонил голову набок, изучая молодого господина внимательным взглядом. Чэн пока ещё был немного ниже него, но в будущем обещал даже перерасти, хотя мэйланьцы обычно ростом не отличаются, тем более, южные. Тёмные глаза легко вспыхивали и насмешкой, и весельем, и азартом, и гневом, который порой делал молодого господина слишком порывистым, но ещё в них светился живой и острый ум… Будь это не так, Кос не стал бы с ним даже разговаривать. — Я понимаю вас. Но, если мне дозволено будет сказать… — Я знаю. Традиции рано или поздно возьмут своё. Посмотрим, быть может, ты прав. Ведь я не отказываюсь от «пьяного меча», — Чэн слегка пожал плечами, — мне всего лишь интересно попробовать что-то ещё… — Чуть нахмурившись, юноша вдруг плавным движением шагнул вперёд, оказавшись так близко к дворецкому, словно хотел нанести ещё один удар, но не мечом — только лишь неожиданно пристальным взглядом. — Кос… Прости. Я порвал твою рубашку. Дворецкий машинально посмотрел вниз. И правда, на ключице, там, где её касался Единорог, осталась крошечная дырочка: нитки разошлись под сталью. — Ничего страшного. Вам стоит поработать над Искусством Контроля. — Небо, небо, ответь: как Кос ан-Танья умудряется говорить одновременно таким почтительным, и таким учительским тоном, что его хочется чем-нибудь треснуть по лбу?! — Я зашью. Тут Чэн почти подпрыгнул от возмущения. — Ничего подобного! Зашьёт он… Чтобы дворецкий Анкоров Вэйских ходил в штопаной одежде?! Да ты и себя опозоришь, и меня! Меня вдвойне: будто я ни одеть тебя, своего дворецкого, не могу, ни удержать меч во время Беседы! — Скулы ан-Таньи вспыхнули тёмным румянцем, и Чэн тут же, не удержавшись, поддел: — Тоже мне, знаток этикета… Сегодня же попрошу деда: нужно купить тебе новую рубашку, вот и всё. И никаких «зашью». Кос поклонился со всей церемонностью, сложившись пополам и так затейливо изогнув руку, что она стала похожа на лихо закрученный ус Его Светлости эмира, да пребудет он живым и здравствующим под ласковым солнцем до скончания веков. — Как прикажет Высший Чэн. Теперь могу ли я вернуться к своим обязанностям, или, быть может, это означает опозорить вас среди слуг вашего дома? Чэн усмехнулся. — Я милостиво позволяю тебе вернуться к своим обязанностям. А я ещё потренируюсь. Кос помедлил пару мгновений, наблюдая за плавными движениями подростка. В пятнадцать лет юноши обычно угловаты и неловки: их тела меняются, и им приходится заново привыкать жить в них, заново узнавать, как владеть собственными руками и ногами, исследовать, сколько места они занимают в пространстве, докуда могут дотянуться, докуда шагнуть… Чэн счастливо избежал всего этого. Если в его движениях и присутствовала порой угловатая неловкость (особенно в те моменты, когда он встречался с благородной госпожой Ак-Нинчи), то на тренировочном поле, с Единорогом в руках, она исчезала вовсе. Чэн двигался с той самой убийственной грацией, которая в будущем сделает его лучшим клинком Кабира и заставит публику восторженно реветь во время его Бесед на турнирах. Несмотря на схожесть между ними, Кос не мог не отметить и различий… Он и молодой господин различались так же, как их клинки: эсток Коса был тяжелее в руке и жёстче в очертаниях — Дан Гьен молодого Анкора казался обманчиво лёгким, почти хрупким, словно серебряное пёрышко. Так же и молодой господин. В его движениях сквозила лёгкая грация кошки, изящество тонкой кисти, плавно скользящей по пергаменту, и едва ли это заслуга одного лишь юного возраста, скорее, такая же грация останется с ним до конца жизни. Косу такой не достичь никогда (да он и не стремился): он в Беседе был изящен, как металлическое кружево из-под пальцев умелого кузнеца. Однако движения Чэна постепенно замедлялись под взглядом дворецкого… замедлялись, замедлялись, пока не остановились вовсе. И Кос почему-то тоже остановился, хотя самое время было идти в дом, приводить себя в порядок после Беседы и готовиться к прибытию господина Янга. Но Кос не двигался. Чэн тоже не двигался. В глубокой задумчивости он пристально смотрел на свой меч. На своего верного Единорога. Лёгкий и тонкий клинок — продолжение его самого, почти его плоть и кровь, только… лучше. Совершеннее, ведь ему не нужно бояться повреждений: что для хрупкого человеческого тела было бы смертью, для стали — пустяк, не стоящий внимания, ведь сталь твёрже… Сталь острее. Чэн медленно повернул голову, вновь пристально скользя взглядом по фигуре своего дворецкого. На тёмной ткани дырочка казалась почти незаметной, но всё же сквозь неё проглядывало смуглое золото кожи. А если бы он не удержал руку? Если бы позволил Единорогу скользнуть… чуть дальше? Чуть… Глубже? Чэн сглотнул — в горле неожиданно пересохло, хотя Беседовали они совсем не так долго, чтобы начать мучиться от жажды. Глубже… От этой мысли по коже побежали холодные мурашки. — Кос… Мне вдруг стало интересно… Они встретились глазами. — Почему точки поражения находятся здесь? Ключица, бок, бедро… Живот… Шея… Грудь… Почему? Кос в задумчивости свёл брови. Странный вопрос… И ответ далеко не сразу пришёл ему на ум. И правда — почему? Так сложилась традиция… Прописные истины о точках поражения, об Искусстве Контроля вдалбливали в головы детям с самых ранних лет, с первого, ещё учебного клинка, повсюду, от Кабира до Мэйланя, от Хакаса до родины северянина-Фальгрима, и это казалось очевидным, как дышать. Никто ведь не спрашивает, почему перед едой нужно омывать руки? Он мог бы, наверно, так ответить, но молодой господин лишь фыркнет в ответ и в очередной раз съязвит по поводу его слепой приверженности традициям. Такое объяснение пытливого мальчишку не удовлетворит, нужно думать дальше. — Что ж, если поразмыслить логически… — медленно, с трудом, начал дворецкий. — Я читал некоторые трактаты о медицине… В них говорится, что именно в этих местах близко к коже расположены наши вены. Сосуды, по которым течёт кровь. Следовательно, если бы не Искусство Контроля, и мы бы били в эти точки до конца, позволяя клинкам пронзать плоть, тогда… Похолодев, Чэн отступил на шаг. Тёмные глаза расширились в ужасе, пальцы невольно судорожно стиснулись на рукояти Единорога… И впервые ему захотелось их разжать. …тогда… Естественно, во время обучения, во время турниров бывали случаи, когда мечник наносил другому ранение до крови: например, если вышел Беседовать пьяным по недосмотру судей, или если у него дурно обстоят дела с Искусством Контроля. Но ранения — так ведь это называется? ранения? — всегда были лёгкими, и такого неудачливого со-Беседника мгновенно выгоняли с турнира, а то и светлейшей волей эмира запрещали участвовать в парочке следующих. Если же ребёнок только учился и по неумению повредил тело своего учителя, то ему объясняли, насколько это недопустимо, и усиливали тренировки в Искусстве Контроля. Но всё же точки поражения находятся здесь. Там, где ближе всего к коже находятся вены. Вены, полные горячей, красной… Чэн резко помотал головой. Кажется, от зноя у него помутилось в голове: на сияющем, светлом, словно ручей, клинке Единорога ему вдруг померещились алые потёки, словно какой-то шутник плеснул на сталь вином, только не сладким — Чэн вспомнил, как зализывал расшибленные костяшки — а солёным, солёным, солёным… Рукоять меча обожгла ладонь куском льда, Чэн почти отбросил его с криком, словно ядовитого змея — но удержался. Глубоко втянул в себя горячий полуденный воздух, так глубоко, что закружилась голова, и в растерянности уставился на своего дворецкого. — Это… Это так странно… Ты хочешь сказать, что прежде мечами… Убивали? «Нет», — хотелось сказать Косу. Это даже звучало безумно. Убивать — мечами. Да и просто — убивать. «Нет», — хотелось сказать ему, но Чэн, прозорливый мальчишка, уже прочёл правду в его глазах. — Но… зачем? — Он выглядел сейчас одновременно и старше, и младше своих лет, с детским непониманием в глазах и взрослой, жёсткой морщинкой между бровей. — Я не понимаю… За что? Какой в этом смысл? Разве это принесёт ему… тому, кто… «Убийце». — …гордость? Или почёт? Ведь это преступление! Чэн лихорадочно расхаживал по тренировочному полю, не в силах осознать, не в силах принять эту мысль; наконец, остановился. Резко повернулся к Косу. И из дырочки, крошечной дырочки на его одежде хлынула кровь. Густым масляно блестящим темно-алым потоком, словно шкура какого-нибудь зверя или огромной рептилии, кровь хлынула по его телу, кровь хлынула прямо наземь, окрашивая её в цвет маковых лепестков, кровь, кровь была везде, пропитывала одежду его дворецкого, и он бледнел, зеленел, серел… мертвел… падал на колени, хрипя, пытаясь зажать ладонями открытую рану — рану от его меча, от его Единорога, рану от его рук! Чэн моргнул — будто взмахнул ножами ресниц. Воображение. Только воображение. Слишком яркое воображение. На самом деле не бывает столько крови, в человеческом теле её не океан, в конце концов! Но… Но такое всё-таки — было. Хлестала из ран кровь. Люди падали на колени, серея и хрипя. Люди — умирали. И он, Чэн Анкор… Юношу пробрало ледяной судорогой до самых кончиков пальцев, судорожно стиснутых на рукояти Единорога как на единственном, что оставалось в этом странном мире неизменного. Он, Чэн Анкор… Если бы он не остановил руку… Если бы позволил мечу скользнуть самую малость дальше… «Я мог убить его». У мальчишки посерели губы. — Как… Как у них рука поднималась?.. Искалечить… человека… Осквернить… — Чэн яростно встряхнул Единорога, словно он был живой. — Осквернить меч!.. И юноша вновь вздрогнул, как от холода, вдруг вспомнив… Ятаган эмира. Не тот ятаган, что носит молодой Шершез, нет, ятаган его дяди, ритуальный ятаган, реликвию стародавних времён, давным-давно не используемый в турнирах, не оружие — скорее, символ, символ власти фарр-ла-Кабир, вот только обычно символы власти изукрашивают драгоценностями, прячут в богато расшитые ножны — а этот ятаган лишён всяческих украшений, как лишена красоты сама смерть. Сумрачный блеск стали в солнечных лучах (будто не отражает, а поглощает их), клинок лежит на подставке, изгибается, словно дремлющий змей, поджидающий неосторожного кролика. Возможно, змей слишком стар, и у него давно уже выпали зубы. Возможно — нет. «А ведь мой Единорог…» — Высший Чэн… Кос не дрогнул лицом, ни единым мускулом, но Чэн кожей почувствовал, что его замечательный дворецкий на чём свет стоит ругает себя за то, что не ляпнул попросту «такова традиция». Сейчас они бы шли, привычно обмениваясь остротами, вглубь дома, обсуждали стратегию Беседы двое на двое с Диомедом и Фальгримом, потом Чэн отправился бы читать, а Кос заниматься своими делами… А вместо всего этого Кос шагнул к посеревшему, бледному мальчишке и решительно взял его за плечи. — Посмотрите на меня, прошу вас. Чэн покорно сфокусировал взгляд. Спокойное, сосредоточенное лицо дворецкого оказалось совсем рядом. Тёмное, сухое, строгое лицо, такое же, как всегда. Сжатые губы, тёмные глаза, горячие пальцы на плечах. Пристальный и строгий взгляд, как у учителя, взгляд, без слов пытающийся что-то сказать. — Мечами действительно убивали. — Кос говорил негромко, веско, раздельно, как с ребёнком. — Давно. Во времена Диких Лезвий. Сейчас этого не происходит. Вы сами знаете это. Никто не убивает людей мечами. И вы… — Пальцы сжались крепче. — И вы никого не убьёте. Вам стоит немного поработать над Искусством Контроля, но в целом… Чэн криво усмехнулся. Кос — не Кос без нравоучений. Голос дворецкого успокаивал. Ровный, размеренный, Чэна даже не раздражали, как обычно, эти учительские нотки — пусть учительствует, если ему так нравится, лишь бы… Слишком ярко встала перед глазами картина: раскроенная ключица, льётся потоком кровь, сереет лицо ан-Таньи, останавливается дыхание, останавливается сердце, останавливается жизнь… Под его рукой. Под его мечом. …пусть говорит, что хочет. Лишь бы говорил. Чэн вновь опустил на миг ножи-ресницы — и по его губам скользнула привычная лёгкая, чуточку самоуверенная, чуточку мальчишеская улыбка. — Да, ты прав! Что-то я немного… — Юноша виновато усмехнулся. — Извини, Кос. Наверное, на солнце перегрелся… Дворецкий взирал на него, словно опытный кади: меня, мол, на мякине не проведёшь, но допустим, сделаю вид, что поверил, но глаз с тебя не спущу ближайшие… долго! Пропадёшь же без меня, непутёвый. — Пойду-ка я лучше в дом, — продолжал болтать Чэн, — перегрелся, перетренировался… Может, мне вообще лучше… «…пока без тренировок… без Бесед… без Единорога…» — …вина выпить. Пиалу-другую. Холодного, с фруктами. Как думаешь, Кос? — Конечно, Высший Чэн, — голосом безукоризненного дворецкого откликнулся ан-Танья. Не успел Чэн опомниться, как уже оказался в родных покоях, просторных и светлых, за накрытым столом. Вместе с холодным вином предупредительный ан-Танья собрал ему полноценный ужин: жаркое с острыми специями, суп из кролика со сладкими травами, фазаньи крылышки, восхитительный сочный кебаб, целое блюдо фруктов, пахлава… Поначалу Чэн только хмыкнул: его дворецкий, конечно, замечательный, но неужели он всерьёз думает, что ему сейчас кусок в горло пролезет? Однако — миг, другой… дразнящие обоняние запахи, сладкие, густые, сытные… глоток вина… ну хорошо, один кусочек, в качестве закуски… и ещё кусочек… и ещё… Через пару минут Чэн обнаружил себя алчно уплетающим всё, что не приколочено. Он наелся до отвала: сказалась и долгая тренировка, затем Беседа с Косом, затем ещё и этот разговор… В общем, молодое тело требовало компенсации за причинённые страдания, и, как это всегда бывает после хорошей еды и доброго вина, Чэну ощутимо полегчало. «Да… — Мысли его сделались медлительными, неповоротливыми. Юноша медленно потягивал холодное вино, рассеянно глядя в окно на залитый солнцем искусственный прудик в саду. Кто-то из слуг подстригал кусты, ещё кто-то лениво поливал клумбы. Жужжали шмели. Откуда-то издалека, из-за забора, доносились привычные звуки шумного, многоголосого Кабира — такого же, как и всегда, наполненного звоном Бесед, мирного и прекрасного. Мир не пошатнулся, не встал с ног на голову… — Просто я переволновался. Ну… Одно дело — знать, что это когда-то было. Давно и не с тобой. Другое — понять, что ты, оказывается, всё это время… Был опасно близко к тому, что когда-то было. Давно и не с тобой». «Сейчас никого не убивают, — сказал ему Кос ан-Танья уже из воспоминаний. — И вы никого не убьёте». Да. Да. — А ты прости меня, приятель, — Чэн виновато усмехнулся, поглаживая рукоять Единорога на своём колене. — Прости, что подумал тебя бросить. Не брошу. Куда я от тебя? — Улыбка его сделалась нежнее, хоть и оставалась чуточку ироничной: Чэн отдавал себе отчёт, с кем говорит — с куском железа! Никак, умом тронулся слегка. Перегрелся на солнышке, как Косу и сказал. — Может, твои пра-пра-пра… прадеды и… Прадедами и убивали людей. Слова эти всё ещё горчили на языке своей жестокой неправильностью, и горечь не перебивала даже сладость прекрасного вина и сочных фруктов, но Чэн твёрдо закончил: — Но ты к этому никакого отношения не имеешь. Совсем я что-то… Если бы я от страха отказался от тренировок — чем бы это закончилось? Я бы и от Бесед отказался? И от меча?! — Чэн решительно покачал головой. Без меча в руке он себя и представить не мог, без меча — это был бы уже не он. Всё равно что руки лишиться. — Это была бы трусость, приятель. Трусость, вот и всё. От меня зависит, как тобой распорядиться. И я… И мы с тобой, Единорог, никого убивать не станем. Мы станем Беседовать. И радоваться. И жить. Единорог ярко блистал в солнечных лучах, отражая свет, а не поглощая его, как и полагается нормальному, уважающему себя мечу. Должно быть, он был с ним согласен. Жужжали шмели. Откуда-то издалека доносилось многоголосье весёлой жизни прекрасного Кабира — города, где никого не убивают. До дня, когда человек по имени Асахиро Ли шагнёт под тень его благословенных стен оставалось приблизительно пятнадцать лет. Где-то далеко, в стране, о которой Чэн Анкор из Анкоров Вэйских ещё не знал, вовсю бушевал жестокий и радостный той, совсем не похожий на знакомые Чэну Беседы, и яростно гремели барабаны, требуя крови, требуя жертвы, и ликующе вопили люди, которых Чэну Анкору, Чэну Улыбчивому, Чэну-В-Перчатке ещё предстоит узнать: на поле для битвы бледный, как смерть, кабирец впервые в жизни дрожащими руками стирал со своего клинка кровь, красную, как вино, и солёную, как слёзы.