Die Nachtigall

Сержанту медицинской службы Анастасии Андреевой на войне везло, будто бы чем-то приглянулась эта скромная темноволосая девушка изменчивой Фортуне. Ранена была лишь однажды, да и то легко. Зимой сорок второго выходила из окружения, спасала раненных, здание госпиталя покинула последней. В хаосе отступления отстала, долго скиталась по лесам, ела снег, отощала, и когда набрела на своих, уже едва могла ровно стоять. А те ее и не узнали, а когда узнали, то обрадовались. – Ты не обессудь, товарищ сержант, – улыбнулся в усы замполит Федор Иванович. – Мы тебя уже и помянуть успели. А выходит за здравьице твое выпивали. Давай, отлеживайся, поправляйся, да иди работай. Рук в госпитале не хватает. Ася поправилась быстро, сил набралась, даже порозовела. Бойцы таскали ей американскую тушенку из своих пайков, Ася отнекивалась, но ее не спрашивали. – Обижаете, сестричка, – покачал головой танкист Шишкин. Был он весь в шрамах от ожогов, но продолжал улыбаться всеми двумя рядами белых зубов. Он некоторое время провел в госпиталях в глубоком тылу, окончательно встал на ноги и теперь вернулся в свой полк. – Раньше вы с нами нянчились, а теперь уж наша очередь. Мы к вам со всей душой. Ася устыдилась и покорно принимала тушенку. Отъелась, мясо на костях нарастила, а то Александр Андреевич все изволил шутить, что при ходьбе она гремит костями, и на поле боя выпускать ее нельзя, а то немцев этим громом взбудоражит. Ася смеялась, вернувшись в свой родной полк, она почувствовала себя здесь почти, как дома. Только дома о ней так искренне заботились. Дело свое Ася знала хорошо и исполняла достойно, начальство хвалило, а в сорок третьем Ася удостоилась медали «За отвагу». Таскала с поля боя раненых. Спину надорвала так, что та теперь частенько ныла, когда менялась погода, но все из тех, кого Ася тогда вытащила, остались живы – вот она награда лучше любой медали. Асин полк освободил Белоруссию, доблестно прошагал по Польше, гоня врага все дальше и дальше в его логово, и, наконец, вступил на территорию фашисткой Германии. Многих за годы войны потеряла Ася, сотни молодых ребят умерли у нее на руках, но многих и спасали они с неутомимыми докторами. Каждый день в их госпитале был свой бой. Бой за жизни, за здоровье, за будущее для молодых, не видавших еще жизни ребят. Несвоевременные смерти и изломанные жизни бойцов все больше распаляли в сердце Аси жгучую ненависть, но воспоминание о Вернере не давало ей окончательно ожесточиться. Когда наступало затишье, Ася часто снова возвращалась к мысли о том, сколько их там, таких вернеров, или он был один единственный? Думала, и не находила ответа. Коли попадались еще немецкие раненые – лечила, коли приходилось стрелять во врага – стреляла, не дрогнув. Фотографии же, которые Вернер ей отдал, она таскала с собой, считая своим долгом выполнить его последнюю просьбу. Однажды, уже под Варшавой, их госпиталь сильно бомбили, они спешно бежали в укрытие, тащили на себе тех, кто не мог идти. Бомбы рвались практически рядом, глубоко врываясь в землю и разбрасывая осколки, оглушая метавшихся в панике людей. Оказавшись, наконец, в подвале, Ася с другими сестрами осмотрела всех, кому-то поправила повязки, кому-то наложила новые, а кого-то они не досчитались… Помолчали, опустив головы. Недолго, как это бывает на войне. Долго молчать не получалось, иначе и вовсе рта никогда не раскроешь. Как только осмотр был закончен, Ася с сильно бьющимся сердцем облокотилась о стену, ощупала себя: вроде цела. Только привычной жесткой пачки в кармане не было. Ася вся похолодела, на коже тут же выступил липкий пот, она меньше бы испугалась, если бы была ранена. Застонала, вскочила резко, рванулась прочь из подвала. – Стой, дура, куда? – закричал капитан Мищенко – раненый с ампутированной кистью. – Мне надо, – пробормотала Ася синими губами. Как же так? Как же так, ведь осталось всего-то ничего. Вот она, Германия, совсем рядом. Почти три года таскала Ася эти фотографии, через лес пронесла, через поле боя, через артобстрелы и пулеметный очереди, через полстраны. А теперь, когда до цели было рукой подать, она их потеряла. – Помереть, что ли захотела? – капитан преградил ей дорогу. – Мне правда очень нужно, пустите, – Ася чуть не плакала. – Ну, уж нет, – решительно произнес капитан. – Ты, может, и помешалась, а я тебе со смертью встретиться не дам, во всяком случае, не теперь. Другие раненые капитана Мищенко поддержали, и Ася поняла, что сейчас ей отсюда уж точно не выбраться, если надо, они все перед дверью встанут, чтобы ее не пустить. А расскажи им, зачем она так рвалась наружу, то еще посмеются, или, того хуже, укорят. Пропали фотографии! Совсем пропали. Ася села на каменный подвальный пол и расплакалась от жалости к самой себе: ни на что она не годна, раз такую простую просьбу не смогла выполнить. Капитан, решительно растолкав остальных, устроился рядом с ней, обнял здоровой рукой, и зашептал, чтобы никто больше не слышал: – Ну что ж ты ревешь-то так, товарищ сержант, жених там у тебя что ли? – Нет у меня жениха, – всхлипнула Ася и, сама того не замечая, прижалась к капитану, как к родному отцу. – Родители живы? – спросил Мищенко. – Угу, – кивнула Ася. – Ну вот, и сама жива, да здорова, руки-ноги на месте. А из-за чего другого рыдать не надобно, – капитан улыбнулся. – А теперь, товарищ сержант, приказываю немедленно успокоиться и не разводить здесь слезы. Удивительно, но приказ капитана подействовал, как волшебное заклинание из детских сказок: плакать Ася перестала, и все время, что наверху рвались немецкие бомбы, пела все песни, что могла вспомнить, пела, пока голос совсем ни устал и она, захрипев, ни закашлялась. Слова песен отлетали от сырых каменных стен, заполняя собой подвал, проникая в каждого, в каждом оставляя свой след. Сначала голос ее звучал одиноко, но потом к нему присоединялись все новые и новые голоса, превратившиеся в торжественный хор. И была в этом хоре любовь, было единение и упорство, была надежда, он заглушал собой немецкую бомбежку, и люди в подвале ничего не слышали кроме своих голосов. Едва налет окончился, и им позволили покинуть убежище, Ася побежала искать свою драгоценную пропажу. Как ее оттуда ни гнали, она излазила все развалины, поднимала тяжелые кирпичи, двигала с несгибаемым упорством балки, но все ничего не находила. И только начала она утрачивать надежду, как фотографии вдруг обнаружились: целые, только пылью их хорошенько присыпало. Ася аккуратно их отряхнула и, счастливая, засунула в карман. На душе вдруг сразу стало очень спокойно. – Нашла? – спросил, подмигивая, капитан Мищенко. – Что нашла? – Ася быстро напустила на себя удивление. – Не знаю, что ты там так долго искала, – покачал головой Мищенко. – А по глазам вижу, что нашла. Ася лишь пожала плечами, да улыбнулась.

***

Осталась позади Польша, началась Германия. Немцы сопротивлялись отчаянно, бои были тяжелые, с огромным количеством потерь. Снова приходилось тяжело, снова госпиталя были переполнены, а Ася не чувствовала ног от усталости. От постоянных нагрузок спина теперь болела постоянно, но Ася зажмуривалась, стискивала зубы и не разрешала себе останавливаться. Таскала на себе, бинтовала, делала уколы и просто разговаривала. Получила еще одну медаль, но даже порадоваться этому у нее не было сил. Гордилась и радовалась за нее мама. Родители, пережив всю блокаду, теперь были в безопасности, и Ася вздыхала от облегчения хотя бы потому, что теперь не нужно было за них волноваться, лишь исправно писать письма, чтобы не волновались они. Иногда, в редкую минуту отдыха, когда удавалось ненадолго прилечь и позволить превратившимся в железо мышцам немного расслабиться, она все-таки вспоминала о так бережно хранимых ей фотографиях, и раздумывала, как бы она могла их отправить. В одном городке у самой границы Ася пошла было искать почту, но здание почтамта лежало в руинах. Ей попадались запорошенные пылью почтовые ящики, но она не верила, что кто-то забирает из них письма. Нет, доверять почте сейчас ни в коем случае нельзя: фотографии пропадут. Но что же делать? Поразмыслив, Ася решила ждать конца войны: тогда уж не будет боев и бомбежек, и почта заработает, как прежде. А фотографии все лежали у Аси в кармане, ждали вместе с ней. Тайком, она, бывало, рассматривала их, вглядываясь в немного серьезные лица, замершие перед объективом фотографа. Вернер давно уже лежит в могиле, а его задумчивые глаза смотрят на нее с этого клочка бумаги. Что же стало с остальными? Живы ли они, или жернова войны перемололи и их? – Дождитесь меня, – шептала Ася лицам на фотографиях. – Нельзя, чтобы все это зазря было. Все новые и новые города переходили в руки Красной Армии, все ближе был Берлин, еще немного и враг, наконец, падет навсегда. Вот тогда уж заживем, говаривали Асины товарищи. Всем им чудилось, что как только будет подписана безоговорочная капитуляция, мир снова станет прежним, таким, каким они оставили его 21 июня 1941 года, заново вырастут разрушенные здания, восстанут из могил павшие, присоединившись к ликованию живых. Все они ждали, отчаянно желали этого и упорно шли вперед, сламливая стальное сопротивление врага и отчаянно боясь не дожить до того дня всемирного торжества. Асин полк занял очередной городишко. В здании бывшей гостиницы развернули госпиталь. Хозяин ее – герр Шмукер – был до смерти напуган, они нашли его в подвале, дрожащим от страха, но когда старик убедился, что трогать его не собираются, и даже продуктами с ним готовы делиться, он оживился и предложил госпиталю помощь. Ася с ним очень подружилась. А работа шла, тяжелая, кровавая работа. Ася так измоталась, что однажды уснула в палате прямо на стуле, проснулась от громкого шепота одного из раненых: – Молчите! – он приподнялся на руке и грозил остальным пальцем. – Молчите, вам говорят. Пусть спит девчонка! Ася улыбнулась. Поспать ей, правда, в ту ночь больше не удалось. Зато с защитником своим она крепко подружилась, звали его Сашка Павлов – Асин земляк из Ленинграда, старший лейтенант, артиллерист. Он неизвестно откуда раздобыл гитару, и по вечерам она пела, а он играл. Без этих ежевечерних концертов раненые отказывались засыпать, и даже герр Шмукер сидел где-то в углу, а потом плакал в выделенной ему каморке. Однажды, когда Ася шла спать, он вручил ей дольку шоколада – самое ценное, что у него тогда было. – У меня дочку бомбой убило, – сказал он, протягивая Асе шоколад. В тот вечер Ася плакала вместе с ним. Когда Саша смог, наконец, вставать, он часто приглашал Асю гулять в саду, много рассказывал. Сначала просто армейские истории, случаи из жизни, занимательные факты, а потом все больше стал говорить про себя, про детство, про институт, про работу. Про семью. В мирное время он был историком, писал статьи, собирался защищать кандидатскую диссертацию. В госпитале у Саши под подушкой постоянно лежали книги, он обладал настоящим кладезем знаний, и Ася рядом с ним чувствовала себя совсем глупенькой, слушала его с упоением. А он поглядывал на нее искоса, да только странно как-то улыбался. Историю города, в котором они теперь очутились, Сашка, оказывается, тоже знал, болтал про то, что основали город еще римляне, про средневековых купцов, про ярмарки, проходившие на рыночной площади, про курфюрста, построившего огромный дворец, который теперь лежал в руинах. Болтал и болтал, и вдруг на полуслове Ася его перебила. – Саша, подождите, Саша! – воскликнула она и схватилась будто бы за сердце. Достала из кармана конверт, прочла адрес. Да это же здесь! Она в том самом городе! Заулыбалась, а Саша нахмурился. – Саша, вы не представляете, какая история со мной однажды приключилась. И как на духу выложила Саше историю с фотографиями. Хмуриться он перестал, головой покачал только: – Ну и стоило столько переживать из-за фрица какого-то? – пожал он плечами. – Он хороший был, Саша, понимаете, совсем ребенок, – защищалась Ася. – Да и как отказать человеку в последней просьбе? – Этот ребенок ваш наших ребят стрелял, – Саша сложил руки на груди. – Бросьте вы это дело, Асенька. – Нет-нет, – Ася говорила очень возбужденно. – Не могу я бросить. Немедленно пойду искать этот адрес. Я уже столько с этими фотографиями прошла, а отступить сейчас позорно будет. Саша недовольно хмыкнул, а в ответ только головой покачал. Знал, что спорить бесполезно.