Умирать не страшно

      Подобное обычно начинают со слов "однажды, далеко-далеко от дома", или "свеча ещё несмело подрагивала, пока мы говорили", но я сделаю это немного иначе.       Штукатурка сыпалась на нас, пока мы говорили, а когда умолкали дрожала земля.       Он молчал и лежал на койке, заложив руки под голову, и рядом лежала его винтовка со штыком. В свете догорающей свечи его спокойное лицо казалось серьёзным, напускным, немного не от мира сего. — Откуда ты? — спрашиваю я спокойным тоном, продолжая его рассматривать. — С "Пересвета", — так же спокойно отвечает он.       И вновь штукатурка на голову, скрип пошатывающевося стола, дрожащий огонёк напуганной свечи, скользящий по всему — по нам, по облупленным стенам, по койкам и полу. — А ты? — Из Сибири. Я не моряк. — Это видно. — Изволь объясниться. — Сухопутные никогда не любили море так, как любили мы.       Отрешенность тона его спокойного голоса, а также стены, которые ходили ходуном придавали его фразе некоторой загадочности, то, чего в обыденной жизни в обыденный день никогда не было. Этот худой и бледный мальчуган в один момент стал для меня благословением, лучём света в царстве вечной тьмы. Неужели это всё, что солдату нужно для счастья — просто выговориться?.. — Я с Владивостока. — Евпатий, — я протянул тому свою руку. Он заметно ожил, взмахнул головой и вытащил руки из-под головы. — Александр.       Наверное, странно знакомиться под обстрелом, только сейчас. Не по-людски как-то. Но нам, доведённым до отчаяния молодым людям, было уже всё равно. Какая разница, знакомы мы или нет, если не сегодня-завтра ты можешь умереть? Когда всё, что ты когда-нибудь любил рассыпется в прах?..       Мы говорили. Его голос, этот по-детски звонкий и не по-детски серьёзный одновременно рикошетил от стен каземата подобно пули, мысли же, которые он доносил до меня были чёткими и острыми, как штык. Он говорил и говорил, и я не в силах был его перебить. Он рассказывал о внешнем рейде, о внутреннем. Он говорил о своём первом выходе в море, и о том, как важно это для моряка, расписывая романтику морских сражений во всей своей красе. Но он остановился, перестал говорить о своём и спросил о моём. Я почувствовал себя сброшенным с лошади. — ...Ну игнорируешь ты её, и что дальше? Кому от этого лучше? Кому от этого должно было стать хуже? — Мне. — А стало? — Ей, — я виновато опустил голову. — Зачем? Есть причина? — Причин можно придумать сколько угодно. — Нельзя так. Она же женщина, в конце-концов. — А у тебя есть дама сердца? — Нет у меня никого, окроме моря. — Не боишься, что так и умрёшь, не женатый? — Раньше боялся. А потом привык. Со временем перестаешь бояться всего. — Хотел бы и я перестать бояться.       Его ответ грозными раскатами прокатился по замкнутому помещению, слившись со страшным стальным рокотом от взрыва за секунду, как осколок от японской 11-дюймовой гаубицы разорвал ему грудь, похоронив неженатого моряка под обломками. Всё-таки, он был прав. Страшнее всего не умирать, не переживать что-то. Страшнее — жить с воспоминаниями о былом.