Poor poor Persephone

      Мы с Трэверс дернулись одновременно. Она побледнела, отшатнулась и повалилась в кресло, пытаясь восстановить дыхание. Перси сжалась от страха и боли, и сделала безуспешную попытку забиться в самый угол и стать еще незаметнее. Руки Грунвальда на ее плечах даже не дрогнули.       — Ты на это и рассчитывал, — бросила Трэверс, повернувшись к Блишвику. — Что ей будет больно?       — Можно подумать, ты не знала, — безмятежно ответил ей Блишвик, откинувшись на спинку кресла. — Мы с тобой вместе читали об этом, если ты не помнишь.       Трэверс хотела ответить что-то резкое, но осеклась, заметив движение в углу. Студент, наблюдавший за ними молча и неподвижно все это время, наконец, встал, и мне удалось его рассмотреть. Он подошел к Перси, сверкая жутковатой улыбкой, и она дернулась от испуга и попыталась вырваться снова. Грунвальд, не ожидавший такого, дернулся вместе с ней, и рукав его мантии сполз достаточно сильно, чтобы я рассмотрела шрамы от непреложного обета, которые видела во сне.       Память Перси отзывалась на знакомые образы, но все еще отказывалась возвращаться.       — Пей.       На свет появился флакон с зельем мутноватого зеленого цвета — стандартный хрустальный, из наборов, которые все студенты закупали перед школой. Перси даже не сделала попытки поднять руки. Я была уверена, что в этот момент ее интуиция вопила об опасности, потому что как только этот, четвертый, появился в поле зрения, померкла даже паучья аура Блишвика.       — Я бы тоже ничего у тебя не взял, Миллар, — скучающим тоном сказал тот. — Ты пугаешь Персефону.       Миллар был невысоким, немногим ниже Трэверс, и довольно неряшливым в одежде. Ткань его мантии не выглядела изношенной, однако сама мантия была прожжена в нескольких местах. Синяки под глазами в сочетании с прямоугольными очками делали его старше, несмотря на то, что временами его лицо казалось совсем детским. Что-то в нем производило жуткое впечатление, и я не сразу поняла, что именно.       Взгляд карих глаз оставался ледяным и практически неподвижным, как бы он ни старался улыбнуться.       Он совсем немного сутулился, но это только усиливало отталкивающее впечатление, несмотря на то, что его совсем нельзя было назвать некрасивым. Скорее, как и профессор Снейп, он просто положил на свою внешность все, что можно было бы положить.       — Твоя голова перестанет болеть, Уизли, — продолжил он, не слушая Блишвика. — Если бы я хотел тебя отравить, ты бы этого не заметила.       Перси никак не отреагировала, даже когда Миллар, словно не заметив ее бездействия, положил флакон с зельем ей на колени. Я старалась не смотреть на ее лицо — оно вызывало у меня чувство отчаяния, смешанное с чем-то… С чем-то, у чего пока не было названия (или я пока не готова была себе в этом признаться).       Наблюдать за реакцией профессора Снейпа было бесполезно. С момента появления Миллара в поле зрения он смотрел на все с абсолютно непроницаемым лицом и как будто бы сам отступил в тень, скрестив руки на груди.       — Ни у кого не получается с первого раза, Трэверс, — бросил Миллар, перестав улыбаться. Его худое лицо сразу же приняло выражение ледяного безразличия. — И даже с десятого раза редко получается. Надеюсь, что наш декан хотя бы тренировался на грязнокровках.       Профессор Снейп даже не дернулся, но не нужно было обращаться к профессору Трелони, чтобы предсказать: Миллару лучше не появляться с ним на одной узкой дорожке в ближайшие лет (сто) пятьдесят.       — Только не говори, что не участвуешь в этом, — по-прежнему скучающим тоном продолжил Блишвик, еще более вальяжно развалившись в кресле. Трэверс, повернувшаяся к нему с решительным видом, сверкала глазами (это было заметно даже несмотря на расплывчатую картинку — такую неожиданно яростную для слизеринки атмосферу она создавала вокруг себя). — У тебя больше не будет такой легкой возможности попрактиковаться. Ты не станешь полезной для своего дорогого дядюшки, когда он выйдет из Азкабана. Моей семье нужен свой легилимент. Миллару нужно его исследование. Нам всем здесь что-то нужно, кроме Грунвальда, конечно, но будем считать его святым мучеником. Поэтому прекрати драматизировать, Трэверс, и займись делом. Гриффиндорский щеночек не сможет рассказать своему дорогому братцу о злых слизеринцах. А злые слизеринцы, так и быть, не расскажут твоей принцессе, какое ты чудовище.       Упоминания Джеммы действовали на Трэверс и отрезвляюще, и отупляюще одновременно. Она дернулась и выпрямилась в кресле, решив что-то для себя почти мгновенно.       Почти мгновенно сделав неправильный выбор.       — Выпей зелье, Персефона, могу дать тебе клятву, что оно безвредно, — продолжил Блишвик. — Будет жаль, если ты не успеешь накопить на свои похороны. Надеюсь, твоим родителям не придется продавать дом, чтобы их оплатить.       На Слизерин не попадали те, кто не справился бы с выдуманными страхами.       На Гриффиндор не попадали те, кто пасовал бы перед страхами реальными.       Временами на Слизерин попадали те, кто мог без труда спланировать безвыходную ситуацию для кого-то другого.       Временами на Гриффиндор попадали те, кто мог проломить новый выход головой, если потребуется.       Когда Перси откупоривала флакон с зельем, ее пальцы совсем не дрожали.       Я была уверена: именно в этот момент, пока Юфимия Трэверс брала себя в руки и настраивалась, Перси Уизли приняла одно из самых важных решений в жизни.       Совершенно по-гриффиндорски       и исключительно по-человечески,       что бы ни случилось дальше,       она решила бороться.

* * *

      У профессора Северуса Снейпа наверняка было множество моментов, когда он искренне жалел о том, что своими руками сломал свою жизнь и докатился до преподавания в Хогвартсе. Возможно, такие моменты наступали каждый день, когда он просыпался, и он думал об этом перед тем, как засыпал.       Он был виноват, целиком и полностью, и сложно было найти ему хоть одно достоверное оправдание. И прямо сейчас, когда он выглядел так, будто вся усталость мира неожиданно навалилась ему на плечи (и сделала его лет на двадцать старше), я чувствовала легкую жалость и легкое сожаление, что череда неправильных выборов превратила его жизнь в круг, замкнутый на самых ненавистных (ему) существах во вселенной — детях.       Он молчал.       Я сидела на самом неудобном стуле во всей магической Британии и тоже молчала. Дверь за моей спиной не открывалась, и это могло значить, что разговор не окончен (ровно как и что профессор Снейп просто слишком глубоко погрузился в свои мысли).       Текст клятвы был составлен так, что у Перси почти не оставалось лазеек (“дай мне руку, Персефона, и повторяй за мной. Или, может быть, стоит стереть тебе память и действительно попытаться с твоими братьями?”).       О том, что происходит, не должна догадываться ни одна живая душа.       (“И ни одна мертвая. Мне кажется, или раньше призраки не были такими болтливыми?”).       — Сожалею.       Коротко и сухо. Без лишней драмы, без извинений и объяснений.       Но о чем-то профессор Снейп действительно сожалел.       Может быть, он сожалел о том, что не замечал, что творилось глубоко в подземельях.       Может быть, он сожалел о том, что это происходило с ребенком.       Может быть, он сожалел о том, что этот ребенок выжил.       Я сомневалась, что узнаю правду, даже если каким-то чудом смогу залезть ему в голову. Но эта правда не была мне нужна.       — Сэр.       Постепенно все возвращалось — и давящая негостеприимная атмосфера, и ощущение, что я нахожусь в норе у загнанного больного чудовища. Профессор Снейп сцепил руки перед собой и поднял на меня взгляд. Смотреть ему в глаза было почти физически тяжело, но мой окклюментивный блок остался нетронутым. Никакой попытки вторгнуться в сознание не последовало.       — Почему ей было больно?       Профессор Снейп ожидал от меня любого другого вопроса. Вероятно, что-то вроде “почему это произошло?” или “почему вы это допустили?”.       Вероятно, поэтому он не заметил оговорки (или сделал вид, или решил, что о той Перси, в воспоминаниях, было намного легче говорить в третьем лице).       — Это естественная реакция незащищенного разума волшебника на вторжение, особенно такое топорное, — отрывисто произнес он после паузы. Вид у него при этом был такой, словно необходимость что-то объяснять причиняла ему острую зубную боль. — У мисс Трэверс есть способности к ментальной магии, довольно редкие. Но даже талантливый легилимент, не имея никакого опыта, пытается сделать свой вход в чужое сознание вместо того, чтобы найти уже существующий.       — Спасибо за объяснение, сэр, — вежливо сказала я. — Я могу попросить вас не сообщать об этом директору?       Профессор Снейп не был моим деканом. По большей части я пошла к нему потому, что ему было бы все равно, чем эта история закончится конкретно для меня. Но он не мог не сообщать о таких случаях директору.       А профессор Дамблдор написал бы об этом Молли и Артуру. Или рассказал бы им лично. Я не хотела даже представлять, что бы за этим последовало.       — Вы не хотите добиться правосудия?       Прямо сейчас я хочу их смерти, сэр, хотела ответить я.       Я хочу, чтобы они страдали перед этим, сэр, хотела ответить я.       Я хочу, чтобы они до самого конца жалели о том, что сделали, сэр, хотела ответить я.       Но вместо этого спросила:       — У меня есть шансы, сэр?       Вопрос о шансах был немаловажным, но пока еще — не совсем своевременным. Я не знала, что случилось дальше. Я не знала, при каких обстоятельствах Перси срезала у Трэверс прядь волос. Я не знала, кто дал ей яд.       Но даже если кого-то из них удастся отправить в Азкабан, через три года мне, скорее всего, не повезет столкнуться с ними лицом к лицу. Стоило быть готовой к любому раскладу.       — Я сообщу вам, — по-прежнему отрывисто ответил профессор Снейп. — Когда досмотрю их до конца.       Это был тот момент, наступление которого я бы, если бы это зависело от меня, отложила бы до последнего. Но, похоже, “последнее” наступило.       — Простите, сэр, — медленно начала я. — Я хотела бы досмотреть их с вами. Или, — пришлось поспешно добавить мне, потому что желание вышвырнуть меня за дверь приняло почти материальные формы, — получить от вас возможность сделать это самостоятельно.       Молчание, повисшее в воздухе, стало еще тяжелее, чем то, что было, когда воспоминание кончилось. Прямо сейчас профессору Снейпу было гораздо важнее докопаться до правды, узнать, что произошло, насколько все было плохо. Этическая сторона вопроса, мое эмоциональное состояние — все это его ни капли не волновало. Прямо сейчас, в Хогвартсе, в его обществе мне не угрожала никакая опасность, на этом сфера его интересов ограничивалась. Я не обольщалась насчет проявлений заботы, которых и быть не могло, но знала, что получу ответы на те вопросы, которые не смогу решить самостоятельно.       А также пару полезных советов.       И, вероятно, помощь.       Не потому, что профессор Снейп испытывал вину.       А потому, что у меня были знания, которые могли его скомпрометировать (и было бы глупо с его стороны пытаться стереть мне память, зная, что один раз я уже оставила себе множество подсказок). Я не думала о том, чтобы его шантажировать. Но была уверена, что ему будет гораздо спокойнее совершить “обмен полезной информацией”. А еще лучше — оставить в долгу уже меня.       — Вы получите возможность сделать это самостоятельно. На каникулах. Сейчас у меня нет времени с вами возиться.       Иногда профессор Снейп использовал свою способность говорить так вкрадчиво, что казалось, что его голос звучал в голове. Но я была уверена, что этот трюк он берег только для того, чтобы производить впечатление на уроках.       Стоило отдать ему должное: при разговоре лицом к лицу впечатление было гораздо сильнее. Даже будь у меня твердое намерение спорить, я бы не смогла. Такой тон будто подавлял волю.       — Спасибо, сэр, — сказала я, поднимаясь со стула (спина заныла еще сильнее, чем когда я сидела на нем — возможно, так и было задумано). — В таком случае, я оставляю это вам.       Я представляла такой исход, поэтому заранее забрала из шкатулки тетрадь, волосы Трэверс и последний флакон с воспоминаниями — тот, что лежал отдельно. Я была почти уверена, что знаю, что это за воспоминания, поэтому хотела посмотреть их сама.       Они не относились к субботам.       Они относились к самой Перси и к миру вокруг нее.       Я вышла, не прощаясь.       И в этот раз дверь кабинета закрылась за мной очень тихо.

* * *

      Первая пропавшая суббота датировалась двадцать пятым февраля. Шестнадцатого февраля Перси писала, что снег уже растаял, и Чарли вывесил в гостиной объявление о том, что возобновляет квиддичные тренировки.       Записи о сделанных домашних заданиях начали появляться с пятнадцатого апреля, то есть, почти два месяца спустя. Значит, за три четные субботы произошло что-то, что натолкнуло на эту мысль.       Или кто-то вложил эту мысль ей в голову.       Перси записывала каждый заработанный кнат, потому что хотела, чтобы у Молли не возникло вопросов насчет заработанных ею денег. Она думала о технической стороне вопроса, но явно не представляла, насколько будет тяжело читать об этом.       С середины второго курса дневники стали подробнее, детальнее, ироничнее. Перси ломалась, но ее, в отличие от других подростков, ломали обстоятельства, а не переходный возраст. Она становилась старше, зануднее, тверже, смелее — рывками, без остановок, не давая себе отдыхать.       И ей нужна была помощь. Но не с тем, о чем она не могла никому рассказать.       Миртл Уоррен была студенткой Рейвенкло при жизни и наверняка осталась рейвенкловкой по духу после смерти. У нее было на пятьдесят лет больше опыта, чем у Перси. И даже если она не могла читать книги, вряд ли она отказала бы себе в возможности незаметно посещать занятия. Впитывая теорию год за годом, ловя обрывки разговоров, Миртл становилась все более ценным кладезем знаний.       И, возможно, таким же ценным генератором идей.       В нерабочем туалете на втором этаже было тихо и сухо. Кто-то открыл небольшое окно под потолком, поэтому сыростью почти не пахло, но было довольно холодно. Я закрыла его заклинанием, потому что не дотянулась бы рукой при всем желании.       Круглая раковина в самом центре оставалась неподвижной. Кем бы ни был наследник Слизерина, он считал понедельник неподходящим днем для того, чтобы захватывать мир.       — Привет, Миртл.       У меня оставалось не очень много времени. Вчера я уснула практически сразу после того как забралась под одеяло, и спала так крепко, что проснулась только вместе с колоколом, оповещавшим начало обеда. Мне еще нужно было вернуть Флинту палочку до того как у шестого курса Слизерина начнется урок ЗОТИ. Я планировала заглянуть к Миртл на несколько минут и совсем не по-гриффиндорски подготовить почву на будущее.       — Тебе опять что-то нужно, Перси? — раздалось из ниоткуда. Хэллоуин давно прошел, худшее было позади, я отлично выспалась, поэтому пугающие спецэффекты Миртл меня почти не нервировали.       — Да, — не стала отрицать я. — Поблагодарить тебя за помощь.       — О. Ты что-то вспомнила?       Миртл показалась из ближайшей кабинки. Я могла с уверенностью сказать, что еще несколько секунд назад ее там не было. Она смотрела на меня без надежды, но и без обиды или раздражения.       Несмотря на то, что мне снова предстояло немного ее расстроить.       — Нет, — честно ответила я. — Я догадалась. Прости, это заняло больше времени, чем могло бы.       Перси не только пряталась здесь от мира. Здесь был центр ее личной борьбы с ним.       — И ты думаешь, что я теперь тебе все расскажу? — фыркнула Миртл, отвернувшись. — Или буду следить за тем, кто приходит сюда и открывает это жуткое место? Ты думаешь, я не видела, что это ты запирала дверь, чтобы никто ко мне не пришел?       На последней фразе ее голос стал опасно высоким. Она вот-вот собиралась впасть в истерику. Я прикусила щеку от досады — совсем забыла об этом. Совсем ничего не придумала на этот случай.       — Прости, Миртл, — оставалось только сказать мне. — Я делала это не для того, чтобы к тебе никто не пришел. Но я не подумала о том, что ты будешь чувствовать. Это было глупо с моей стороны.       Миртл, собиравшаяся сделать свой коронный трюк и спрятаться от всех печалей в канализации, замерла на повороте.       — Прежняя ты никогда бы не заговорила о чувствах, — медленно проговорила она. — Что бы ты ни задумала, Перси, у тебя не выйдет. Ты стала слишком хитрой.       Я была уверена, что что-то — выйдет. Потому что иначе Миртл бы не ответила мне.       — Я никого не видела, мне было страшно смотреть, — зачем-то бросила она, прежде чем окончательно скрыться в кабинке. Никакого плеска воды не последовало, но, похоже, это значило, что разговор был окончен.       — Спасибо, что поделилась, Миртл, — сказала я искренне, прежде чем развернуться и с облегчением выйти отсюда.       За время короткого разговора мои пальцы заледенели так, будто я несколько часов простояла на холоде. Я достала палочку, чтобы по очереди наложить на руки согревающие чары, но дернулась от неожиданности, и первое заклинание улетело в пустоту.       Моя магия потемнела.       Нежный светло-зеленый цвет стал леденцово-зеленым. Цветом гидротермальных изумрудов, бездушных, но удивительно сверкающих при ярком свете.       Цвет магии еще ничего не значил, пусть и перемены могли неприятно удивить. Ослепительно белая магия профессора Дамблдора не могла означать, что он не делал ошибок или не испытывал неприятных чувств. Вполне возможно, что за любовью к шалостям, улыбками и витиеватой речью скрывалось усталое равнодушие человека, который прожил больше сотни лет.       Не в моем характере было желать кому-то смерти и планировать ее я тоже не собиралась, но перспектива испачкать руки не казалась страшной. Быть хорошим другом и хорошей сестрой не обязательно означало быть хорошим человеком в целом.       Люди оставались самыми удивительными, яркими, любящими и теплыми созданиями в мире. А также они были самыми жестокими, жуткими, коварными и отвратительными тварями.       Я поднималась на третий этаж с этими мыслями — до урока оставалось чуть больше четверти часа, этого хватило бы, чтобы и самой не опоздать на маггловедение. Что-то темное поднималось во мне с каждой пройденной ступенькой. Я равнодушно смотрела вперед, даже когда лестница пришла в движение, и не испытала ровным счетом ничего похожего на ощущение оставленных внизу внутренностей.       А потом все резко исчезло, схлопнулось, как наваждение, как будто вместе с воздухом я выдохнула маленького гадкого монстра, который подсовывал мне неприятные мысли. Но в том, что этот монстр вернется, я ни капли не сомневалась.       Они уже были здесь. Стояли чуть поодаль от своих и негромко говорили о чем-то, соблюдая вежливую дистанцию (основанное на взаимном уважении расстояние между людьми, которые не особенно любили ненужные прикосновения). Флинт держал дистанцию со всеми, кроме своей команды, Оливера и меня. Джемма скорее не допускала мысли, что кому-то необходимо было вторгнуться в ее личное пространство, но зачастую спокойно делала исключение для тех, кто выражал непреодолимое желание до нее дотронуться.       Джемма заметила меня первой. Прервала разговор, повернула голову — при этом уголки ее губ дернулись (про себя я называла такое явление “очень рада видеть тебя, Перси”) — и коротко махнула мне рукой в знак приветствия. Флинт повернулся не сразу, сначала окинул рассеянным взглядом стену за ее спиной (мы никогда не говорили об этом, но я была уверена, что и я, и он, и Оливер чувствовали себя одинаково неуютно здесь, потому что знали, каким коридор на самом деле был в прошлом году) и только потом посмотрел в мою сторону.       Флинт и Джемма были похожими и контрастными одновременно. Они создавали вокруг себя спокойную и уверенную атмосферу, на них всегда отдыхал взгляд (особенно если пространство вокруг было ярким из-за самой разнообразной магии). Но при этом Джемма была образцом аккуратности, а Флинт (иногда мне казалось, что в первую очередь их с Оливером дружба строилась именно на этом, хотя Оливер, несомненно, был мастером спорта по доведению профессора МакГонагалл до белого каления одним внешним видом, и переплюнуть его было сложно) тянул на самого небрежного в одежде Слизеринца из всех, что сейчас присутствовали в Хогвартсе.       Рядом с ними оказалось так тепло и спокойно, что мне мгновенно расхотелось уходить.       — Спасибо, — сказала я, протягивая Флинту его палочку. Я была уверена, что если попросить его больше так не делать, он просто не будет вручать ее мне именно так. В любой моей формулировке обязательно найдется лазейка, и к концу шестого курса я смогу собрать целую энциклопедию слизеринского мышления.       Чем больше я смотрела на него, тем больше хотела сбежать с ним куда-нибудь прямо сейчас (отличный способ проверить, можно ли стать еще более нелюбимой студенткой профессора Локхарта — начать уводить других с его уроков).       Но перед любым побегом, так или иначе, стоило закончить дела. А мои дела не закончатся, кажется, до конца жизни в этом теле.       — Джемма, — начала я, пока моя решимость не растаяла. — Ты поможешь мне с рунами сегодня вечером?..

* * *

      С вопроса “Ты поможешь мне с рунами?” в прошлом году началась эпопея с драконом. Я знала, что такое начало истории обязательно становится кодовой фразой. В этот раз Джемме не потребовалось бы нарушать правила, но она шла со мной в выручай-комнату, где нас никто бы не потревожил, с пониманием, что разговор будет серьезным.       В том, чтобы беречь ее чувства, не осталось никакого смысла. Я узнала ту тайну, для которой она не находила слов с начала года. Для Джеммы было смелым поступком уйти из дома, чтобы не превращаться в принцессу, запертую в башне, а прожить полную и яркую жизнь. Но ее родители тоже были слизеринцами. Это означало, что они не перестанут пытаться, пока не перекроят ситуацию в свою пользу. Не будут применять силу, но постараются договориться. Найти компромисс.       Так или иначе, ее дальнейшая жизнь была бы исключительно ее выбором, но не рассказывать ей о подводных камнях было бы несправедливо.       Сегодня комната с мягкими стенами встретила нас нейтральными бежевыми тонами. Я рассеянно поглаживала бархатную обивку, пока ждала, когда тяжелое затянувшееся молчание, наконец, оборвется.       Джемма думала. Сегодня я впервые увидела, как она хмурится (при этом ее лицо стало удивительно живым, и от этого — еще более красивым), и даже ждала после этого пары непечатных выражений, но, выслушав от меня подробный рассказ об увиденном воспоминании, она просто замолчала.       Я могла бы рассказать только про Блишвика, но лгать про Трэверс тоже не имело смысла — я не знала, в каких они состояли отношениях до сих пор. И как на них повлияла бы наша с Джеммой дружба.       Возможно, каждый день Джемма писала Трэверс такие же длинные письма, какие я писала Оливеру.       И точно так же не собиралась ничего с ними делать.       — Вот, — воспользовавшись моментом, я протянула Джемме хрустальный флакон, который использовала для зелий, но в этот раз поместила в него свое воспоминание.       Извлекать воспоминания было забавным опытом. Они не пропадали насовсем — оставались знания об увиденных событиях, но это больше походило на прочитанный в книге текст, на информацию, принятую к сведению.       — Что это? — спросила Джемма. Ее голос звучал немного сипло, как будто это она сейчас говорила непрерывно почти полчаса, а не я.       Мы сидели напротив друг друга, но все это время она старалась не смотреть на меня, как будто ей физически было тяжело это сделать.       — Ты можешь показать это своим родителям, — сказала я. — Может быть, они изменят свое решение, и ты сможешь вернуться домой на каникулы и поговорить с ними.       — Я не вернусь домой, — неожиданно твердо сказала Джемма, но воспоминание все же взяла. — Но покажу им, если они будут… Настаивать.       — Прости, — выдохнула я. — Это должно быть тяжело для тебя.       — Это не тяжело для меня, Перси, — покачала головой Джемма, наконец, подняв на меня взгляд. В ее глазах появилось какое-то совсем новое выражение, совершенно незнакомое, и за короткое время разгадать его было совершенно невозможно. — Я была готова к тому, что она… Такая.       Она помедлила. Затем произнесла:       — Мне жаль, что это случилось с тобой.       А потом, чуть более решительно:       — Я хочу посмотреть с тобой твои воспоминания.       Я слегка опешила и не сразу смогла найти какие-то слова даже мысленно. Я бы рассказала ей потом, если бы она спросила, что произошло.       Поэтому, возможно, не было никакой разницы — показывать или рассказывать.       — Я не думаю, что профессор Снейп будет в восторге от этой идеи, — осторожно сказала я. — Мне не стоит просить его об этом.       В конце концов, он не мог позволить ей узнать про яд. Если, конечно, среди слизеринцев это не было открытой информацией.       В чем я, конечно же, сомневалась.       — Я сама с ним поговорю, — кивнула Джемма.       Что-то менялось в ней в такие моменты. Тепличный цветок, выброшенный на улицу, неожиданно пускал корни в промерзшую землю, поднимался, тянулся к солнцу.       — Хорошо, — кивнула я. — Ничего не говори Флинту. Пожалуйста.       Джемма замерла и посмотрела на меня с долей непонимания.       Я не знала, насколько окрепли их отношения, основанные на том, что они доверяли друг другу.       Доверяли друг другу в пределах одного факультета.       И доверяли друг другу меня.       — Ты не будешь ему рассказывать? — рассеянно спросила Джемма после короткой паузы. — Ничего?       Когда-нибудь, так или иначе, мне придется, но…       — Не сейчас, — покачала головой я.       Джемма смотрела на меня, пристально, тяжело и долго. Я ожидала от нее чего угодно, только не того, что после этой тяжелой паузы она потянется вперед и обнимет меня.       Так порывисто и крепко, как до этого делала только Пенни.       — Ты же знаешь, почему он беспокоится о тебе, Перси, — пробормотала Джемма у меня над ухом, и я поняла, для чего были эти объятия — говорить на такие темы для нее было в новинку, и она боялась, что не сможет контролировать выражение лица.       Свое смущение.       Боязнь быть навязчивой и обнаружить, что лезет не в свое дело.       Я вздохнула и обняла ее в ответ, с удовольствием зарывшись пальцами в гладкие волосы.       — Я знаю.       Я ни с кем не обсуждала это — ни с Джеммой, ни с Пенни. Они позволяли мне уходить от ответа и ничего не объяснять.       Это было первое чувство, которое (с моей стороны) никаким образом не принадлежало Перси. Я не хотела ни с кем говорить об этом, не хотела как-то намеренно показывать его — тем, кому оно не предназначалось. Оно было моим, только моим. Моей бережно хранимой и оберегаемой яркой гирляндой. Моей внутренней восторженной полярной совой.       Я испытывала благодарность по отношению к тем, кто догадывался, но молчал. Но не хотела говорить об этом прямо.       Но прямо сейчас, для Джеммы, которая постоянно переступала через себя, взрослела и училась быть другой, просто для того, чтобы начать понимать окружающих лучше, я могла сделать совсем небольшое исключение.       — Моя причина беспокоиться… — медленно начала я. Говорить об этом кому-то другому (третьему) оказалось гораздо тяжелее, чем я могла бы себе представить.       Я вздохнула еще раз и обняла ее крепче.       — Точно такая же.