Poor poor Persephone

      На каждой трибуне на квиддичном поле была скамейка, под которой капитаны вырезали свои инициалы перед выпуском из Хогвартса. Некоторые особенно удачные выпускные проекты, если они включали в себя что-то материальное, оставались в школе на память.       Некоторые имена появлялись в зале наград.       У каждого был шанс оставить что-то после себя.       Но были и те, кто забирал что-то с собой.       Без Эдит Фрай в Хогвартсе стало значительно тише. Свой маленький рост она компенсировала громким голосом, который временами доносился буквально отовсюду. Активная, верткая, тактильная и общительная, она могла побывать в нескольких разных компаниях за считанные минуты, и со всеми находила, о чем поговорить.       Можно было сказать, что она дружила со всей школой, но, тем не менее, лучший друг у нее был только один.       — Доброе утро, — негромко сказала я, подходя к одному из центральных столов в практически пустой библиотеке. — Я могу занять у тебя пару минут?       При всей своей общительности Фрай чувствовала себя неуютно, если не тащила Таркса за собой воплощать гениальные идеи. Поэтому он выработал у себя привычку приходить в библиотеку ранним утром, сразу после открытия, чтобы успевать учиться самому и после использовать любой удобный момент, чтобы засадить ее за учебники.       Я пришла сюда, потому что не планировала идти на завтрак (не хотела есть) и не могла больше оставаться в своей спальне (не хотела спать) или в гостиной (не хотела становиться частью шумного многорукого чудовища, которое унесло бы меня в большой зал). Мне нужно было чем-то занять себя до собрания старост, до которого оставалось чуть больше часа, и я решила, что все неприятные разговоры можно уместить в один день.       — Доброе утро, Уизли, — не отрываясь от своего занятия, отозвался Таркс. Пергаментный свиток, на котором он писал что-то мелким почерком, уже свешивался с другого конца стола. Мы часто виделись здесь, потому что были единственными посетителями библиотеки в такую рань, но обходились только вежливыми кивками (и я считала это идеальным, потому что мне не приходилось долго смотреть ему в глаза). — Уверена, что я могу помочь тебе с чем-то, что не сможет сделать Клируотер?       — Можешь, — ответила я. — С Луной Лавгуд. Это первокурсница с твоего факультета.       Таркс поднял голову. Смотреть ему в глаза было легче, чем профессору Снейпу, который не хочет никого видеть, но не то чтобы намного. Тарксу не хватало опыта и, может, ненависти к людям.       Судя по словам Оливера, он собирался отправиться в путешествие после школы и изучать традиции и магию в разных странах. Это была такая же отличная идея, как и перебраться в домик в глуши и видеть людей раз в год. Я даже немного завидовала — жизнь в дороге была бы выматывающей, но страшно интересной.       И для этого нужно было тоже иметь определенную смелость. Совсем не рейвенкловскую смелость.       — Я знаю, кто такая Лавгуд, — помедлив, сказал Таркс, после чего снова вернулся к свитку. — Эдит нравится читать ту чушь, которую публикует ее отец. А тебе стоит сходить в больничное крыло. Ужасно выглядишь, Уизли.       — Спасибо за беспокойство, — буркнула я. — Я в порядке.       Я не смогла уснуть ни на минуту, и наутро выглядела так кошмарно, что получаса перед зеркалом хватило только на то, чтобы замаскировать заклинаниями покрасневшие глаза и синяки под ними. Бледность никуда не делась, даже веснушки, казалось, посветлели от безысходности. На контрасте с рыжими волосами выглядело так себе.       — Даже если мистер Лавгуд “публикует чушь”, — продолжила я. — Это не повод издеваться над Луной. Мне казалось, на ваш факультет попадают те, кто лучше всех способен понять разные точки зрения.       Таркс ответил не сразу. Он дописал абзац, высушил чернила, свернул пергамент в идеально ровный свиток и, отложив его в сторону, перевел взгляд на меня.       Они с Фрай занимали этот стол, похоже, все те годы, что дружили, и прямо сейчас вторая половина была безукоризненно пуста. От этого веяло одиночеством.       Насколько я знала, в этом году Таркс общался с кем-то только на квиддичном поле, а все остальное время был один.       Хотя не то чтобы особенно страдал от этого.       — Клируотер следит за тем, чтобы Лавгуд не трогали. Как и, — Таркс неожиданно хмыкнул, и я была уверена, что в этот момент мы подумали об одном и том же, — твоя сестра.       — Это не я ее научила, — проворчала я. Благодаря бесконечным шуткам от Фреда и Джорджа Джинни теперь знали все, и порой она не понимала, как на это реагировать. Я же считала, что то, что какой-то второкурсник получил от нее в нос, было исключительно проблемой второкурсника.       И ему очень повезет, если цвет его магии не бирюзовый.       — Пенни не может присматривать за ней постоянно, — сказала я после небольшой паузы. — Как и мы. Кто-то из ваших выбирает время, когда никого рядом нет. И нет, — опередив вопрос, продолжила я, — Луна не говорит, кто именно.       Для любого студента Хогвартса было важно, чтобы дела факультета остались внутри факультета.       Луна, несмотря на свое нестандартное мышление, стремилась к тому же. Это не могло остаться незаметным.       — Посмотрим.       “Посмотрим” было лучшим результатом из тех, на которые я могла рассчитывать. В исполнении Таркса это означало скорее да, чем нет.       — Спасибо, — искренне сказала я, поднимаясь с места. Если день начался так легко, появлялась небольшая надежда, что все продолжится в том же духе.       — Твоя сестра, Уизли…       Я напряглась. Джинни делала все, чтобы не занимать у Луны время на учебу. Их темперамент был слишком разным, они не могли подстроиться друг под друга, чтобы заниматься вместе. Ни у кого с Рейвенкло не было повода для упрека.       — …хороший друг.       — Я знаю, — чувства облегчения хватило на то, чтобы выдавить из себя улыбку. — Спасибо.

* * *

      — Это всего лишь шоколад, — сказала Джемма, когда я придирчиво осмотрела ее руки на момент слизеринских многоходовочек. — В нем никаких сюрпризов.       Я представляла, как Джемма ходит по магазинам с волшебными сладостями, и выбирает только те плитки шоколада, которыми в случае чего можно отбиться от тролля.       Предыдущей мне хватило на две недели. Эту, судя по размерам, я буду есть до конца каникул.       — Спасибо, — слабо улыбнулась я, убирая шоколад в рюкзак. По весу он превосходил лежавшую на дне шкатулку с воспоминаниями. Похоже, Джемма считала своим дружеским долгом обеспечивать меня шоколадом до конца жизни.       Меня и несколько будущих поколений моей возможной семьи.       — Ты плохо выглядишь, Перси, — серьезно сообщила мне Джемма, дождавшись, когда из учебного класса выйдут все остальные. В этот раз Майлз проявил небывалое великодушие и все же разрешил отдать палочку Стивенсону, поэтому я не чувствовала себя так гадко, как в прошлый раз. — Хуже, чем вчера.       — Все в порядке, — заверила ее я, едва сдержавшись, чтобы не закатить глаза. Похоже, мне следовало держаться подальше от людей, чтобы не услышать об этом еще с десяток раз сегодня. — Я чувствую себя лучше, чем выгляжу.       — Если тебе сложно рассказывать о том, что происходит, ты можешь написать мне об этом, — прямо сказала Джемма, посмотрев мне в глаза. Она говорила со мной практически моими же словами, ясно давая понять, что в одну сторону искренность не работает.       Я знала. Но было слишком мало вещей, которые я могла бы ей рассказать. Разве что стоило отряхнуть от пыли личные эмоции — было бы не страшно вывернуть перед ней душу наизнанку.       Джемма росла и менялась гораздо быстрее, чем окружавшие ее люди. Возможно, потому что раньше у нее не было повода так досконально прочувствовать мир вокруг себя. Совсем недавно она начала улыбаться: вежливо (если мои шутки были дурацкими или непонятными) или коротко (если я говорила что-то действительно смешное). Она запоминала все недоступные для понимания вещи и откладывала их до тех пор, пока не набирала достаточно жизненного опыта.       Поэтому легче всего было бы сказать Джемме о том,       что кто-то мне нравился,       что по кому-то я скучала,       а за кого-то боялась.       (И что это не обязательно были разные люди).       — Хорошо, — согласилась я, погладив ее по руке. То, что руки Джеммы тоже всегда были холодными, дарило какое-то печальное, но вместе с этим приятное ощущение. Как маленький способ перестать чувствовать одиночество. — Я напишу тебе. Или расскажу. Когда найду слова для этого.       — Ладно, — кивнула она и потянула меня за рукав. — Тебе пора.       Я хотела сказать, что собрание закончилось раньше, и до отработки еще оставалось время (например, на то, чтобы со скорбным лицом медленно и важно дойти до кабинета трансфигурации), но, стоило двери открыться, поняла, почему в шоколаде сюрпризов не было.       Ровная спина Джеммы исчезла в коридорах подземелья раньше, чем я успела что-то сказать. Изящный уход по-английски.       — Вы сговорились, — вместо приветствия сказала я, сделав несколько шагов к противоположной стене.       — У нас это называется обменяться важной информацией.       Деталей, из которых состоял Флинт, становилось больше и больше, но они все еще не складывались в одну картину. Я знала, что услышу честный ответ на любой вопрос, но не была уверена, что смогу противопоставить этому такую же искренность. Поэтому продолжала собирать детали, бережно и деликатно, раскладывала их, как ракушки на песке, рядом с морем воспоминаний.       Но не существовало достаточно сильной волны, чтобы их уничтожить.       Флинт стоял у стены, сложив руки на груди, и смотрел на меня сверху вниз со странным выражением.       Освещение в подземельях было дурацким, и с начала этого года начало вызывать у меня массу невнятных, но неприятных ассоциаций. Мне не нравилось здесь (возможно, точно так же слизеринцам не нравилось находиться недалеко от гриффиндорской башни — не столько из-за предубеждений, сколько от ощущения, что дом слишком далеко).       — Не закрывайся от меня, — попросила я, потянув на себя рукав его мантии и вынуждая тем самым опустить руки. Стоило прикоснуться к теплым пальцам, как мир привычно (кардинально) изменился, и подземелья перестали давить своей сыростью и мрачностью. Это было бы похоже на ощущение солнца в ладонях, если бы к этому солнцу не прилагался огромный, холодный и темный космос.       В какой-то момент не говорить неделями вошло в ужасную привычку, от которой я никак не могла избавиться.       Время стало идти по-другому. Пара блокнотов — темно-синий и красный — перекочевала из сундука в ящик стола, но что-то мешало взять один из них с собой и отдать по назначению.       — Что происходит?       Покрытое пылью сердце екнуло, стоило пальцам переплестись, и даже от такого простого жеста появилось ощущение, что где-то рядом с выжившей (но основательно потрепанной) собакой-подозревакой в моем сердце поселилась маленькая восторженная полярная сова, обмотавшаяся моей гирляндой и светившаяся из-за этого всеми цветами радуги.       Чувства вспыхивали ярко, ярко и неуместно, у них не было расписания. Они могли спать под слоем пыли целыми днями, а потом словно вытаскивали меня из болота за волосы. Заставляли чувствовать себя лучше, практически насильно, потому что химия в мозгу была намного сильнее тонизирующих зелий.       И с каждым днем эти чувства становились объемнее и живее.       Существовал внутренний блок, который помог бы контролировать их проявление.       Но не существовало такого, который помог бы от них избавиться.       Я понимала разницу между “не показывать” и “не чувствовать” каждый раз, когда ощущала тепло чужой руки.       Каждый раз, когда осознавала, что за эту руку мне можно будет схватиться в любой момент.       — Не могу сказать, — честно ответила я, понимая, что простое и излюбленное “ты не хочешь знать” здесь не сработает. — Не сейчас.       — Ладно, — подозрительно легко согласился со мной Флинт, и я начала думать о том, что они с Джеммой слишком много общались в последнее время.       Оставалось только надеяться, что они не дойдут до того, чтобы подключить Пенни к своим многоходовочкам.       Иначе у меня не останется ни шанса что-то скрыть.       — Мне пора, — тихо сказала я, и Флинт неожиданно послушно выпустил мою руку.       Но, как оказалось, только для того, чтобы вложить в нее свою палочку.

* * *

      Дверь открылась ровно в восемь, несмотря на то, что я постучалась несколько минут назад, показав тем самым, что не планирую опаздывать.       — Добрый вечер, сэр, — вежливо сказала я. Взгляд профессора Снейпа ясно давал понять, что я могу сделать с добром этим вечером, но, тем не менее, обнадеживало то, что я была внутри его кабинета, а не снаружи.       Обстановка здесь немного изменилась. Появился стул (настолько неудобный на вид, что спина заныла от одного взгляда на него), и после короткого кивка я позволила себе опустить на него рюкзак, чтобы достать воспоминания; со стола исчезла гора свитков, благодаря чему стало видно, что черная поверхность протерта или прожжена в нескольких независимых друг от друга местах.       Маги ревностно сводили шрамы со своих тел, но любили вещи с историей. Похоже, что профессор Снейп в каких-то аспектах не особо отличался от тех, кого ненавидел.       На столе стоял думосбор. Массивная темно-серая каменная чаша, как будто покрытая миллионами мелких трещинок. Я не сразу осознала, что так выглядела магия, пропитавшая его насквозь — трещинки были такими же черными, как провалы окон в давно покинутом доме.       Эта магия была… Не человеческой. Несмотря на то, что думосборы создавали люди.       Или просто волшебники так считали.       Профессор Снейп наложил на дверь несколько запирающих заклинаний. Цвет его магии мне удавалось увидеть редко, потому что он почти не использовал ее на занятиях.       Но вряд ли я когда-нибудь смогу его забыть.       Это был безнадежно. Одинокий. Темно-серый цвет.       Профессор Снейп мог вызывать трепет, страх, ужас.       Но больше всего он вызывал жалость.       — Сколько их здесь? — спросил он, когда я осторожно поставила шкатулку на стол и открыла ее.       — Тридцать восемь, сэр, — с готовностью ответила я. — Это дни, когда мой брат Чарли не мог за мной присматривать.       Восемь пропавших суббот с середины второго курса.       Четырнадцать — с третьего.       Шестнадцать — с четвертого.       Квиддичные тренировки прерывались на два-три месяца с наступлением холодов и возобновлялись в зависимости от погоды весной. Поэтому количество пропавших суббот так разнилось.       Зима на втором курсе, судя по дневникам Перси, выдалась довольно теплой, а весна началась рано.       — Сколько вы не помните?       Подробный ответ на этот вопрос я готовила только для Флинта, который при всем желании не смог бы влезть ко мне в голову.       Профессор Снейп спрашивал не из любопытства. У него были какие-то свои теории (которыми он, впрочем, делиться явно не собирался), и он искал им подтверждение, чтобы быть хоть немного готовым к тому, что увидит.       — Я не помню ничего, — собравшись с мыслями, начала я, — с первого по четвертый курс, сэр. Но я вела дневники. Вероятно, на такие случаи.       Лгать в лицо человеку, владевшему ментальной магией, было бы так же опасно, как и лгать в лицо профессору, который работал с детьми не первый год.       Все дети лгали.       Поэтому я не сказала ни слова неправды и, чтобы не тратить время и не раздражать профессора Снейпа еще больше, достала из шкатулки первую субботу и поставила ее на стол рядом с думосбором.       Было бы опасно вынуждать профессора брать что-то у меня из рук. Между нами установился мост, собранный наспех из прогнивших и отсыревших досок, и он мог рухнуть от любого неосторожного движения.       Поверхность думосбора тускло замерцала, стоило мягкому облачку воспоминания коснуться дна.       Короткий рваный жест со стороны профессора Снейпа можно было расценить как “дамы вперед”.       И уже через пару секунд выражение “погрузиться в омут с головой” приняло совсем другой смысл.

* * *

      Все вокруг казалось очень материальным и четким, но цветопередача создавала ощущение, что я оказалась в одном из первых цветных фильмов.       Думосборы создавались таким образом, чтобы воспоминания, которые они показывали, отличались от реальности.       Так у магов, которые хотели проживать один и тот же момент раз за разом, было намного меньше шансов сойти с ума.       Профессор Снейп застыл в двух шагах от меня. Здесь не требовалось двигаться — мир сам двигался вокруг нас, и от этого временами немного укачивало.       Прямо сейчас мы были в коридоре, в подземельях, судя по ощущениям — намного глубже, чем я бывала. Здесь горели факелы, но слой пыли на полу говорил о том, что эльфы не тратили время на уборку там, где почти никто не появлялся.       Маленькая Перси как раз проходила мимо нас, а за ее спиной, как надсмотрщик, шел другой студент.       — Кто это, сэр? — негромко спросила я. Источник информации у меня был так себе, но выбирать не приходилось. Мы были в подземельях, а моя маленькая копия шла куда-то в сопровождении слизеринца.       У профессора Снейпа не оставалось выбора.       — Карл Грунвальд, — процедил он. Судя по тому, что дальше имени ничего не последовало, профессор решил им и ограничиться.       Карл Грунвальд был одного со мной роста. Несколько красноватых шрамов начинались под ежиком светлых волос на затылке и спускались к шее, как будто его неприятно оцарапала какая-то довольно крупная тварь. Его мантия была немного ему коротка, а рукава довольно сильно истрепались — такого не было даже со старыми мантиями Билла и Чарли, которые мама перебирала в прошлом году в поисках чего-то подходящего для Рона, который грозил вырасти из всей своей одежды за несколько месяцев в школе.       Дети из бедных семей не были чем-то из ряда вон для Хогвартса, но на Слизерин такие попадали редко. Происхождение ценилось здесь — не столько с точки зрения чистоты крови, сколько с точки зрения возможных полезных связей. Выходцы из тех семей, у которых таких связей не было, за редким исключением обрекались на одиночество.       Я перевела взгляд на маленькую Перси, которая шла вперед, подняв голову. От осознания, что она, как и Джинни, копировала поведение Молли на публике, когда не знала, как себя вести, у меня сжалось сердце.       Маленькая Перси была очаровательным ребенком. Она была довольно высокой для двенадцати лет, но пока еще не превратилась в угловатого подростка. Не было кошмарной косы — довольно короткие волосы она собирала в смешной пучок на затылке. И очки на ней в то время были гораздо менее жуткими, хотя и делали ее немного старше.       — Налево.       От одного короткого слова у меня пересохло во рту. Голос у Грунвальда был довольно низким и незнакомым, зато интонации — очень узнаваемыми. У тех, кто привык командовать, они становились особенными.       И вокруг них легко выстраивалось квиддичное поле.       Свернув налево, Перси уткнулась в приоткрытую дверь, довольно темную и старую. Но, несмотря на это, от толчка Грунвальда не последовало никакого скрипа.       — …не для того, чтобы какой-то магглолюб…       Говоривший (у него был довольно заметный акцент, делавший его речь очень выразительной) сидел в одном из трех вычурных старых кресел с бархатной обивкой. Он замолчал, как только заметил движение, и повернул голову.       — Эдриан Блишвик, — с непроницаемым лицом сказал профессор Снейп в ответ на мой вопросительный взгляд. Прямо сейчас он был похож на человека, который знал правду, но не хотел верить в нее до конца.       Свет в комнате давали четыре факела по углам и искусственное пламя в старом камине. Этого оказалось достаточно, чтобы сделать неутешительный вывод: Эдриан Блишвик был самым красивым подростком, вероятно, из всех, кого Хогвартс видел за последние (сто) десять лет. Он был буквой “а” в слове “аккуратность”, и это относилось как к одежде (Джемма явно училась у лучших, когда решила, что ее внешний вид должен быть безукоризненным), так и к чертам его лица. Отвести от него взгляд казалось нереальной задачей, настолько гипнотичным эффектом обладала его неожиданно живая мимика. Прямо сейчас он улыбнулся вошедшим (холодно и очень остро, от этой улыбки создавалось впечатление, что в спину мягко и плавно втыкали нож), и от этого стало хорошо и плохо одновременно.       Я смогла отвести от нее взгляд только тогда, когда профессор Снейп неожиданно произнес:       — Юфимия Трэверс.       (И я готова была поклясться, что произносить это имя ему было неприятнее всего).       Юфимия Трэверс стояла у маленького искусственного окна, которое прямо сейчас показывало какой-то ночной пейзаж. Она обернулась, чтобы посмотреть, что стало причиной затянувшегося молчания.       И мгновенно стала частью красивой картины, созданной присутствием Блишвика. Это было даже немного обидно — осознавать, что настолько красивые уже в подростковом возрасте люди могли оказаться гнилыми и мерзкими внутри.       У Юфимии Трэверс были волнистые черные волосы и очень темные, почти черные миндалевидные глаза. Кто-то из ее предков явно родился намного, намного южнее (и, скорее всего, намного восточнее) Англии и внес в ее внешность просто удивительные мягкие черты.       Она была живым доказательством тому, что не стоило верить картинке.       В комнате был кто-то еще — он сидел в углу под факелом и почти не шевелился, поэтому не выдавал тем самым свое присутствие. Профессор Снейп игнорировал его с таким упорством, что я не рискнула спрашивать.       — Что это? — надменно спросила Трэверс, окинув Перси довольно неприятным взглядом с ног до головы. — Я думала, что у нас тут будет другой щеночек.       — Ох, — картинно выдохнул Блишвик, поднимаясь с кресла. Он явно копировал манеры кого-то из старших, но в его исполнении они не выглядели неуместно. — Грунвальд решил, что не хочет расстраивать Флинта, нам стоит уважать его капитанские чувства. Я думаю, это разумно: никто не знает, в кого вырастет этот маленький монстр. Сегодня он дружит с гриффиндорцем, а завтра начнет бросаться на своих.       Он двинулся вперед, и Перси невольно отступила на шаг и хотела развернуться, но рука Грунвальда удержала ее на месте. Увидев ее плотно сжатые губы, я поняла, почему она не говорила все это время, хоть и в ее воспоминаниях могла различать только ту магию, которую она сама видела.       — Будь как дома, Персефона, — почти нараспев протянул Блишвик. — Я как раз рассказывал, как моя семья провела на материке почти сто лет. И, когда мы вернулись и решили отпраздновать, нам было очень неприятно столкнуться с такими магглолюбами, как твой уважаемый, — он сказал это слово таким тоном, будто собирался сделать с этим уважением что-то неприятное, — и очень дотошный отец. Лояльность министра и некоторых членов Визенгамота стоила нам поместья в Йоркшире. Оно мне нравилось.       — Играй в свою политику сам, — бросила ему Трэверс, развернувшись по направлению к двери. — Я не пойду против всех Уизли разом.       — Выслушай до конца, Трэверс, — сладко сказал Блишвик, удержав ее за руку. Я заметила, как она дернулась — то ли от страха, то ли от чего-то еще. — Я знаю, что ты хочешь попробовать. Поэтому какая разница, какой именно щеночек? Мы возьмем с щеночка обет, и она ничего не расскажет своему любимому старшему братцу. Тебе не стоит так бояться. К тому же, ее уважаемый, — снова эта интонация, — отец считает, что “это позорит честь волшебника — издевательства над теми, кто не имеет к магии никакого отношения”. Как видишь, он не сказал ни слова о тех, кто к магии отношение имеет.       Трэверс вырвала свою руку из его хватки и уже почти дошла до двери, пройдя сквозь профессора Снейпа, который даже не думал отойти в сторону, но застыла, услышав:       — Подумай о своей принцессе Фарли.       Я вздрогнула, потому что к этому моменту еще не успела переварить информацию, что на месте Перси мог оказаться Оливер. Участие Джеммы, даже косвенное, было неожиданным.       Блишвик сделал несколько шагов вперед, и я невольно отступила в сторону, не желая, чтобы он проходил сквозь меня. Он взял Трэверс под локоть и вернул ее в комнату, после чего плотно закрыл дверь, словно отрезав тем самым путь назад.       — Отец недавно написал, что между нашими с ней семьями теперь… Некоторого рода договоренность.       Блишвик говорил так, будто наслаждался каждым словом. Как охотник, который знал, что ловушка или вот-вот захлопнется, или уже захлопнулась. Он создавал вокруг себя такую атмосферу, что по сравнению с ним все остальные в этой комнате казались незначительными.       — Только от тебя зависит, насколько приятной будет семейная жизнь твоей принцессы. Она может получить от меня то, что заслуживает, а может страдать до конца своих дней. Давай. Я знаю, что тебе все равно хочется попробовать.       Трэверс колебалась довольно долго. Минуты текли за минутами. Я переводила взгляд с нее на Перси, которая постепенно осознавала, что происходит, и теперь бледнела от испуга, а после смотрела в особенно мерзкий угол, где четко виднелись только зловеще поблескивавшие стекла очков.       — Усади ее.       Усадить Перси в кресло оказалось непросто даже для того, кто был в несколько раз сильнее. Она отбивалась, молча и яростно, пока не выдохлась совсем.       Никто не вмешивался.       Блишвик улыбался.       — Слышал, что в семье Уизли есть очаровательные близнецы, Персефона, — сказал он, когда Перси закрыла глаза, вздрогнув от прикосновения пальцев Трэверс к своему лицу. — Они пойдут в школу в следующем году, кажется? Если не получится с тобой, у нас будет целых две новые попытки.       Трэверс сняла с Перси очки, чтобы не мешались, и воспоминание сразу же стало еще более блеклым и размытым. Но я отметила, что зрение Перси в то время еще не было таким же плохим, какое досталось мне.       Что-то поднималось внутри, что-то темное, малознакомое, неприятное. Оно усиливалось от взгляда на Блишвика, который оставался издевательски красивым даже сейчас. Это был не уровень змеи.       Не уровень пятикурсника Слизерина.       Это был уровень огромного мерзкого паука, который плел эту паутину не один день. Он продумал все — от времени до рычагов давления. Я была уверена, что у Грунвальда и у того, четвертого, тоже нашлись железные причины прийти сюда.       — Бедная, бедная Персефона, — прокомментировал Блишвик, снимая с Перси заклятие немоты. — А я переживал, что после Шармбатона здесь будет скучно.       Добившись контакта, Трэверс взмахнула палочкой.       Несколько секунд ничего не происходило.       А потом Перси пронзительно закричала.