У каждого человека есть желания, которые он не сообщает другим, и желания, в которых он не сознаётся даже себе самому.
Зигмунд Фрейд
* * *
Лучше всего у Харви получается рисовать Сабрину. Ему ничего не стоит отточенным движением очертить её аккуратный профиль и припомнить каждый волосок безупречно-небрежной причёски, вывести коралловый изгиб губ и широко распахнутые медовые глаза — каждый штрих её внешности давно въелся в его подкорку, став вторым «я». Сабрина заставляет его чувствовать себя собой. Когда её тоненькая хрупкая ладошка ложится в его, Харви чувствует себя большим и сильным, настоящим мужчиной, а не трусом, пугающимся любого шороха. Неизменный ободок, обрамляющие её русые волосы, цветёт подобно ожившему венку, а аромат персикового шампуня заставляет забыть о времени и неминуемой взбучке от отца. Рядом с Сабриной существует только Сабрина. Харви порой кажется, что любовь к ней заложена в нём на молекулярном уровне, прописана в его ДНК задолго до его рождения, допотопным топором выбита на его костях. Лишь рядом с ней сотни нелепых, несуразных кусочков его внутреннего «я» обретают подобие целостности. Быть рядом с Сабриной — самое правильное, что он делает в своей никчёмной жизни.* * *
Сидя на кровати, застеленной выцветшим покрывалом, Сабрина увлечённо просматривает его альбом, подогнув одну ногу под себя. Её и без того короткая юбка чуть задралась, оголяя кайму чёрного чулка, и Харви делает всё возможное, чтобы не смотреть слишком пристально. — Мне нравится, — перевернув последнюю страницу, довольно заключает Сабрина. — Особенно, — её тон становится игривым, — тебе удаются портреты. Особенно — мои. Харви так увлечён соблюдением приличий, что находит в себе силы лишь на неловкий смешок. В альбоме, который он дал Сабрине, нет ничего, кроме неё самой. Он заполнен её точёным профилем и анфасом; её искрящимися глазами и светлыми прядями, отливающими на солнце чистейшим золотом; её узкими кистями и хрупкими пальцами, созданными для тончайших струн лиры; её изящными ногами, целомудренно прикрытыми одеждой. Не то что сейчас. Для таких рисунков у него есть отдельный альбом, надёжно скрытый под матрасом, и, видит бог, его он никогда и никому не покажет. Особенно — Сабрине. — Тебя очень легко рисовать, — он запоздало оправдывается, понимая, что отчасти лукавит: рисовать её и вправду легко, но скорее из-за многолетней практики — вначале ему не давались её густые брови, а тонкие губы всегда выходили изогнутыми в садистской усмешке. Эти рисунки неровным слоем лежат всё под тем же матрасом. — Ты очень фотогенична. — Харви Кинкл, — поддельно возмущается Сабрина, чуть откидываясь на застеленную грубым покрывалом кровать, — ты пытаешься меня соблазнить? — Возможно. — Пойманный с поличным, он только смущённо лохматит волосы, разрываясь между растущей тяжестью в штанах и приличием. — А у меня получается? — Определённо. Этого более чем достаточно, чтобы он забыл о манерах. Едва их губы встречаются, как Сабрина уверенно переворачивает их, оказываясь сверху и лишая его даже иллюзии контроля. Запах её персикового шампуня обволакивает, уводя и без того туманное сознание всё дальше от реальности, глубже затягивая его в сумрачную вакханалию чувств. Кому нужна реальность, когда есть Сабрина Спеллман? Точно не ему: он хочет слиться, раствориться в ней. Или растворить её в себе. Руки Харви сами собой оказываются под её тонкой кофтой, до хруста в костях сжимая гибкое тело, оставляя яркие отметины на нежной коже. Её крохотное сердце исступлённо бьётся, словно пытаясь вырваться из девичьей груди — прямиком ему в руки. Харви слышит себя отчётливее, чем когда-либо, и, повинуясь внутреннему инстинкту, переворачивает Сабрину на спину, вжимая её хрупкое тело в жёсткий матрас. Возвращая утраченный контроль. Душную комнату заполняют звуки мокрых поцелуев и нарастающих стонов. Чувство в его груди — огромное, ненасытное и неуклонно растущее — трансформируется во что-то иное, заполняя все трещинки и неказистые промежутки в душе. Сладость её губ окрашивается привкусом железа, а персиковый шампунь вытесняется запахом горьких трав и горящих костров. Харви чувствует себя пророком, услышавшим голос бога. Он с новой силой впивается в её губы, наслаждаясь свежей порцией крови на языке, туго стягивает светлые пряди, чувствуя, как Сабрина лишь охотнее подставляется под грубые ласки. Руки Харви уверенно скользят ниже, отточенным движением смыкаясь на её тонкой шее. Кружащийся, неустойчивый мир обретает точку опоры — она горит маяком в заполняющихся ужасом медовых глазах Сабрины. Её острые ногти впиваются в его руки, оставляя кровавые отметины, пока тело, секундой ранее выгибавшееся от ласк, начинает биться, стремясь сбросить его с себя. Харви усиливает хватку, чувствуя, как с каждым замедляющимся ударом её сердца становится более цельным. Её шея под его руками — правильнее, чем карандаши или навязанное отцовское ружьё. Её шея под его руками — самое верное, что когда-либо с ним происходило. Её шея под его руками — смысл, к которому он так стремился. Он улыбается, окрылённый открывшейся перед ним истинной, сильнее надавливая на атласную шею, наслаждаясь тем, как постепенно синеет её белоснежная кожа, как закатываются медовые глаза, как коралловые губы раскрываются в безмолвном крике… Харви в ужасе просыпается — в мокрой постели и с неприятной липкостью в области паха.* * *
— Это инстинкты, — авторитетно заявляет Томми, поймавший его за сменой испачканного постельного белья. — Парню нравится девушка — или не девушка, — и его тело соответственно реагирует. Они постепенно сближаются… — Ладно-ладно, я понял! — Харви поднимает руки в поражении, чувствуя, как краснеет под насмешливо-покровительственным взглядом старшего брата. — Я знаю о пестиках и тычинках, я не уверен… как именно это должно происходить? Хотеть… — Он беспомощно замолкает, неспособный произнести последние слова. — В этом деле нет правильного или неправильного, — просто говорит Томми. — Главное, чтобы вам обоим это нравилось. Последние слова леденящим комом оседают где-то внизу живота. Харви далеко не эксперт в отношениях, но даже он предельно уверен, что во вчерашнем сне Сабрина не выглядела довольной — скорее, до ужаса напуганной и… мёртвой. Но ведь это всего лишь сон, верно? — Харви? — Голос брата вырывает его из ямы вины и стыда. — Я говорю, что ухожу на смены в шахты, постарайся не попадаться отцу — он сегодня особенно бешеный. Харви рассеянно кивает, а когда за Томми закрывается дверь, принимается прокручивать в голове вчерашний сон. Звуки их влажных поцелуев, ощущение тонкого, хрупкого тела Сабрины, беспомощной птицей бившегося под ним, — всё это настолько реально, что Харви почти готов поверить в то, что это и вправду произошло. Чем больше он об этом думает, тем ощутимее становится напряжение в джинсах. Отвращение к самому себе ядовитыми розгами гонит его вниз — не важно зачем, — прямиком к пьяному отцу и его отработанным методам воспитания путём выбивания слабостей и позорных наклонностей непутёвого сына. Харви в последний момент останавливает себя и вместо епитимьи¹ открывает чистый лист блокнота. Харви так старается не думать, что не замечает ни пролетевших часов, ни того, что методично выводит на бумаге. Когда с холста на него смотрит Сабрина-из-сна, он не испытывает ничего, кроме отчаяния. Неизменный ободок небрежно отброшен в сторону, оставляя белокурые локоны сбитыми в грязные колтуны; на бледных щеках вместо алого румянца цветут следы от ударов; на шее отчётливо виднеются фиолетовые синяки, оставленные грубыми пальцами. Её медовые глаза широко распахнуты, безжизненно глядя в его душу, пока коралловые губы изгибаются в садисткой усмешке. Харви в ужасе вырывает рисунок и сломя голову мчится вниз по лестнице, минуя спящего перед телевизором отца, прямиком на задний двор. Сжигая Сабрину-из-сна, Харви клеймит себя конченым трусом, когда отказывается думать о своих инстинктах и о том, что они о нём говорят.