***
В один из дней он зашел ко мне, когда я пыталась хоть как-то справиться с длинными черными волосами цыганки. Для меня, как для человека, который всю жизнь ходил с короткими стрижками, это была та еще задачка. Заплетая косу, я пела «только мы с конем по полю идем…». Не знаю, почему эта песня, видимо сказывалась тоска по России, так домой хотелось, к маме. Я настолько ушла в воспоминания о доме, что невольно вздрогнула, услышав, что кто-то подошел к моей келье, естественно перестала петь. Тут же пожалела об этом. Квазимодо упал передо мной на колени, умоляюще сложив руки, и проговорил: — Умоляю Вас, продолжайте, не прогоняйте меня. Остолбенев от неожиданного поступка горбуна, я не сразу нашлась, как мне поступить. Но видеть его на коленях было невыносимо, я, мягко говоря, к такому не привыкла. Я решительно преодолела разделявшее нас расстояние взяла его за руку и потянула вверх, — Встань сейчас же, что ты делаешь? Пойдем, — и попробовала завести его в келью. Он как всегда только покачал головой на мою попытку номер уже черт знает, какой. Напомнив себе, что в этом деле терпение мое все, я нашла выход. Мне уже давно хотелось выйти на крышу увидеть весь Париж, но мой страх высоты каждый раз останавливал меня. — Тогда пойдем на крышу, я хочу посмотреть, — и я для убедительности показала наверх. — Как Вам будет угодно.– Он сделал было движение, словно хотел взять меня за руку, но в последний момент передумав, как-то неловко качнул головой, приглашая меня следовать за ним. И в следующий миг я уже шагала вслед за горбуном по длинным коридорам собора. Он то и дело оборачивался на меня, словно боясь, что я либо передумаю, либо потеряюсь. Когда мы вышли наверх, у меня перехватило дыхание от восторга и страха одновременно. Далеко внизу красно-синей мозаикой простирались ряды из домов, разорванные белесой Сеной. Люди сновали туда-сюда по Соборной площади, но до нас практически не долетали голоса и прочий шум. Небо было затянуто облаками, так что солнце не мешало мне любоваться видами Парижа с высоты птичьего полета. Город лежал, как на ладони, и пусть, я не запомнила названий всех зданий, описанных в романе, это ничуть не портило мне впечатления. Я невольно вцепилась в руку Квазимодо. — Не бойтесь, я не дам Вам упасть. Садитесь.- И он поддержал меня, помогая мне сесть подальше от края крыши. Когда он опустился рядом со мной, я снова покрепче ухватилась за него. — Красиво здесь, — я смотрела прямо в лицо звонарю, чтобы он мог понимать меня. — Красиво, — эхом отозвался он, однако на город он не смотрел. Пожалуй, впервые он встретился со мной глазами и тут же не отвел взгляд. Я с удивлением отметила, что глаз у него был зеленый, с чуть заметными золотистыми вкраплениями. Взгляд его обыкновенно приобретал какое-то особое ласковое выражение, стоило ему лишь посмотреть на меня. Мне кажется, общаясь с ним, я научилась читать эмоции по лицу не хуже самого Квазимодо. — Скажи, а ты никогда не думал, что я и впрямь какая-нибудь злая ведьма? — задала я дурацкий вопрос. Хотя мне и правда было интересно, должен же он был подобрать хоть какое-то объяснение для моей казни. — Приговоры людей не имеют значения для меня. Я не верю им. Я знаю только, что Вы сделали однажды для меня. Не переживайте, я никогда не подумал бы про Вас подобного. — Ммм…а тебе не страшно на такой высоте, — вдруг неуверенно спросила я. Потому что, по правде говоря, если бы я не цеплялась за него, мне кажется, у меня давно бы закружилась голова, и я слетела бы вниз. — Я жил в соборе сколько я себя помню. Это мой дом. И тут мне пришла в голову гениальная мысль. Я ж психолог, блин. — Расскажи мне, — попросила я. Квазимодо с сомнением смотрел на меня, — Вы хотите, чтобы я рассказал Вам о себе? — тут его голос задрожал, и я подумала, что была первым в его жизни живым человеком, который захотел выслушать его. Но я только крепче сжала его руку: — Да, — кивнула я, — пожалуйста. Он медленно отвернулся от меня, словно собираясь с мыслями. Сначала он говорил сбивчиво, делая паузы, но постепенно расслабился. Взгляд его словно бы затерялся где-то вдалеке, и за весь рассказ он так и не посмотрел на меня. Он говорил мне о жизни в соборе, о любимых колоколах и об еще более любимом господине. Я была просто поражена, с какой любовью он отзывался об этом человеке. Горбун так ушел в свое повествование, что, кажется, забыл, что я вообще сидела рядом. Господи, как же ему, оказывается, необходимо было выговориться живому человеку, а не горгулье! Постепенно, рассказ его сменил направление. Он сам не заметил, как начал изливать мне то, что с годами накопилось в сердце: — Они всегда ненавидели меня. Правильно. Они боялись уродства. Когда-то в детстве, когда я еще не был звонарем, я ушел далеко от собора, я хотел посмотреть. Там играли дети, и мне хотелось к ним, Вы не представляете, как. Но, когда я подошел, они начали кричать, подбежали женщины и мужчины. Они били меня тогда. Обступили вокруг и не давали мне вырваться. Они смеялись: «Отродье дьявола» — так говорили они. — Он вдруг горько улыбнулся, — я знал, что они правы, я ведь и есть дьявольское отродье, обычный человек не может быть…таким. Даже сейчас я не могу вспомнить, как вырвался от них.– Он вздохнул. — Затем мой господин сильно наказал меня, за то, что я ослушался. Больше я близко к людям не подходил. А теперь они сами стараются не приближаться, — единственный глаз горбуна как-то странно сверкнул, а в голосе появились стальные нотки, — и правильно делают. Находятся еще смельчаки, готовые поразвлечься с булавками или собаками. Но по глупости скорее. Я всегда смогу постоять за господина и за Вас. Я слушала его, забыв о времени. «Я не разревусь. Я не разревусь прямо сейчас. Я не разревусь при нем» — как заклинание повторяла я про себя. А он продолжал: — А потом они выставили меня у позорного столба. Я не мог ничего сделать, как тогда, много лет назад. Терпеть только, нужно было вытерпеть. Я не слышал их, но знаю, что они кричали. Мой господин… Он не пожелал помочь мне, он…все правильно, ведь я виноват, я плохо выполнил приказ, я заслужил. Понимаете, я знал, что никто кроме него не помог бы мне, но не смог вытерпеть. Было слишком…плохо. А потом… Вы…я ведь ненавидел Вас. Ненавидел! Простите меня только. Но за ту каплю воды, за ту каплю жалости я буду счастлив отплатить своей жизнью. Пока он говорил, у меня перед глазами вставали воспоминания Эсмеральды о том дне, так четко, как будто это произошло вчера. Я видела, во что превратились его спина, руки и плечи после 50 ударов плетью с коготками. Наверняка после такого к его уродству добавились еще несколько десятков страшных шрамов, которые останутся с ним на всю жизнь. Не каждый бы вообще выжил после такого. Я также отчетливо видела, как жестоко народ издевался над абсолютно беззащитным в тот момент горбуном. Мама дорогая, неужели у него вся жизнь ТАК прошла? Тут он впервые поднял на меня глаза, словно вспомнив, что он не один, и осознав, сколько всего он мне наговорил. На секунду наши взгляды встретились, и он резко отвернулся, я успела заметить только, что губы у него подозрительно дрожат. Мне кажется, если бы я не продолжала держаться за него, он убежал бы куда подальше. Так мы сидели добрых пять минут. Он все безуспешно пытался взять себя в руки. Желая его немного успокоить, да и вообще сделать уже хоть что-нибудь, я тронула его за плечо. Но он вздрогнул от моего прикосновения. — Тебе все еще больно? — Нет, — выдавил он, — я бы пережил тот день еще раз, если б знал, что Вы снова поднесете мне воды. Тут вся моя стойкость иссякла. Я потянулась, крепко обняла его и, к своему ужасу, расплакалась ему в плечо. Сказать, что он задрожал, не сказать ничего. Его затрясло. Но он не пытался отстраниться, а дыхание перехватило настолько, что он не смог бы ничего сказать, даже если бы захотел. Несмотря на то, что я не могла перестать реветь, я была еще в состоянии понимать, что это я его должна утешать, а не наоборот. Так что я еще крепче обняла его за шею и принялась гладить жесткие рыжие волосы. Но мои слезы уже заставили его напрочь забыть о собственном горе. Я почувствовала, как теплая широкая ладонь коснулась моей спины: — Ну что Вы, что Вы. Не плачьте, не надо. Ничто не стоит Ваших слез, а я в особенности. Простите за все, что я Вам тут наговорил, лучше бы молчал… Пожалуйста, не плачьте, я умоляю Вас. Но от его слов и от нежности, звучащей в его грубом хрипловатом голосе, я заревела еще сильнее, ненавидя себя за это. — Вернемся в келью? Я понесу Вас? — тихо спросил он. Я только быстро закивала, покрепче прильнув к нему. Тогда Квазимодо невероятно легко поднял меня на руки и понес прочь с крыши. Принеся меня в мою комнатушку, он попытался уложить меня на постель, но я вцепилась в него мертвой хваткой. Черт знает, из-за чего я ревела, то ли из-за рассказа горбуна, то ли просто выплескивала, все, что накопилось за последнее время. Скорее всего, и то, и другое. Опустившись на пол возле моего ложа, Квазимодо покорно позволял мне выплакиваться в свое плечо. Он ничего больше не говорил, но я чувствовала, как его огрубевшая ладонь невесомо, почти не касаясь, проводит по моей спине, словно я была какой-то святыней. Он так и не осмелился на объятия, казалось, он вообще не знал, куда девать руки. Наконец, рыдания сменились судорожными вздохами, я понемногу успокаивалась, но все никак не решалась оторвать лицо от могучего плеча и посмотреть ему в глаза. Когда я все-таки подняла голову, увидела, что горбун и сам не спешит встречаться со мной взглядом. — С Вами все в порядке? — на мгновение взглянул он на меня. — Да, — я кивнула. — Мне нужно идти. Скоро звонить к вечерне. А Вы отдыхайте, я после принесу Вам ужин. Только не плачьте больше. И он оставил меня. Нам обоим нужно было переварить то, что произошло сегодня. Я читала роман и прекрасно знала, что звонарь любит меня. Нет, не так. Он БОГОТВОРИТ меня. «Я душу дьяволу продам за ночь с тобой»! Какой идиот это написал? Я не знаю, о чем думала Эсмеральда на моем месте, но мне было очень страшно обидеть его, что-то сделать не так. При этом мне безумно хотелось помочь ему. Особенно теперь, когда я была полностью в курсе его судьбы, так как ему, я не сочувствовала никому и никогда. Ужасное одиночество всю жизнь. Всеобщая ничем необоснованная ненависть, камни, собаки, насмешки. Единственный хоть как-то принявший его человек вырастил себе преданного исполнительного раба в его лице. Этим всем и обоснованно его отношение ко мне/Эсмеральде. Ведь кроме как поклонением и покорностью выражать свою любовь он просто не умел. И был готов горы свернуть за любого, кто проявил к нему хоть каплю доброты. При всем при этом я не могла не уважать его. Он был неимоверно силен в моральном плане (я думаю, насчет физической силы тут вопросов не возникнет). Каким-то непостижимым для меня образом НАСТОЛЬКО тяжелая жизнь не сломала его. Он сохранил человечность, у него было свое мнение, что он доказал, когда спас меня, и он был готов до конца защищать то, что ему было дорого. Опять же меня. Конечно же, я не могла ждать, что в считанные дни сумею хоть немного залечить его раны, но пообещала себе, что пока я буду в соборе, звонарь не будет одинок. Тем более, я была одна в этом мире, и он был нужен мне не меньше, чем я ему. Когда он принес мне ужин полтора часа спустя, я уже спала. Он не решился разбудить меня. Поправил покрывало, которым я была укрыта, оставил корзину рядом с моей кроватью, и вышел, неслышно прикрыв за собою дверь.Разговоры по душам
2 июля 2019 г. в 14:21
Прошло несколько дней. Я уже почти окончательно успокоилась и уверилась, что все происходящее со мной не было бредом сумасшедшего. И началась смертная скука. Я просыпалась, кушала, смотрела в окно, играла с Джали, дремала, мерила шагами келью, и еще раз все по новой. В итоге я уже готова была лезть на стенку от тоски, а тоска влекла за собой апатию. Я, конечно же, подняла с пола свисток горбуна, но так и не решилась использовать, тем более что он сам время от времени заходил ко мне, как я и просила. Да только после нашего первого разговора тем утром, когда мы вели себя как школьники на первом свидании, ничего не поменялось ровным счетом. Вот, к примеру, сегодня он снова появился у моего порога. В руках у него я заметила большую жестяную кружку.
— Я принес Вам воды, — начал он, остановившись, по своему обыкновению, в дверях.
— Может, зайдешь? — без особой надежды поинтересовалась я.
— Я не могу, — чуть слышно произнес звонарь, качая нескладной головой, словно я просила о чем-то неприличном. Вот ведь упрямый! Я встала и осторожно приняла из его рук полную кружку.
— Спасибо. Не уходи, останься.
Он, не споря, опускается на пол напротив меня, но разговор не клеится. Я никак не могу привыкнуть к выражению, с каким он смотрит на меня. Во взгляде смешиваются нежность, благодарность, восхищение и что-то еще, чего я не могу понять. Все наше общение обычно заканчивалось неловким молчанием, и звонарь печально уходил. А я ломала голову, как мне подступиться к нему. Должно же было что-то сломать его барьеры. И однажды у меня получилось.