I will remember you

[Sufjan Stevens - You Are The Rake] - Мне просто интересно, ты хотел умереть? – её голос доходит до его слуха как-то глухо, и Гарри пытается открыть глаза. Он не понимает, почему веки такие тяжёлые, почему что-то мокрое касается лба, когда всё, кроме верхней части лица, горит и пылает. В горле очень сухо. - …Хотя предупреждали, что ты – одна сплошная проблема, - он не знает, почему она с ним говорит. Он даже не может на неё взглянуть. Кажется, прикосновение любого живого существа, по венам которого течёт тёплая кровь, обожжёт его. Смех, детский смех пытается пробиться сквозь ватный, насыщенный жаром воздух. Через какие-то установленные промежутки времени его лоб становится то приятно прохладным, то влажно-липким. Трудно угадать различаемую смесь запахов, но хочется назвать её пряной. Он старается вспомнить, что случилось. Ему едва удаётся произнести мысленно своё имя. Судя по всему, он ещё пока не вспыхнул пламенем, но жарко до такой степени, что хочется содрать с себя кожу. - У тебя температура. Смешно, наверное, что я констатирую такой очевидный факт? – Гарри вдруг кажется, что она красивая. Кем бы она ни была, она, должно быть, красивая. Он всё ещё не может на неё посмотреть; чьи-то голоса ребячески перекликаются весельем где-то вдалеке. Стайлс чувствует дуновение – лёгкое, пробегающее чуть выше его губ. Оно кажется непривычно холодным его пламенеющей коже. Запах мускатного ореха и цедры. Что-то щекочет его кожу едва ощутимо, и он представляет, как она склонилась над ним так, что её волосы касаются его лица. Интересно, какого они цвета? - Тебе надо выдержать первый час. Сможешь, как думаешь? – она говорит тихо, и её голос, кажется, охлаждает его спокойствием. Приятным, почти невесомым. Какой-то шум, словно звук приехавшей машины. Крики, радостные, гремящие ударениями и словами, которые Гарри не может разобрать. Испарение выступает на лбу. Он пытается досчитать до десяти – не успевает сосредоточиться, как выдыхает с облегчением, вновь почувствовав прохладу. Что-то, очень похожее на пение птиц, щебечущих в свежести зелёной листвы, переливающимся звоном интонаций едва доходит до сознания. Когда все звуки пропадают, ему слышится, как бьётся в груди его собственное сердце. …Почему она замолчала? Губы удаётся разлепить каким-то чудом, они словно спаяны, склеены, обросли колючим мхом. Гарри хочет попросить, чтобы она рассказала ему о чём-нибудь. Чтобы ощущение умиротворения снова вернулось и помогло ему дышать ровнее. - Тебе надо ещё попить, - спустя мгновение кто-то осторожно поднимает ему голову, и холод стекла касается его нижней губы. Это она приподняла его. Вода кажется ледяной, её кажется мало. Он осушает, наверное, несколько стаканов подряд. По примерным подсчётам – около шести, минимум пять. Может, даже больше. Да, скорее всего, больше. Когда затылок опять опускается на подушку, Гарри чувствует, что ему легче. Он уже не хочет открывать глаза, но хочет слушать. - Го… Говори, - получается не сразу, и его собственный голос для него какой-то чужой, грубый, вялый. Нет сил добавить: «Пожалуйста». Она молчит. Не отвечает ничего. Но он знает, что даже если она всего лишь переспросит его фразу десяток раз подряд, станет легче. Её голос холоднее воды, холоднее пены Ниагарского водопада. Она делает паузы, он пытается в уме разбить её монолог на строчки. Она говорит: Не знаю, как тебе, но мне иногда становится так плохо, что всё остальное - скажем, к примеру, посмотреть на птицу, сидящую высоко над моей головой на проводах, - кажется таким же значимым, как симфония Бетховена. А потом забываешь это, и всё возвращается на круги своя. И добавляет: - Это Чарльз Буковски*. Он не видит выражение лица, с которым она это говорит. Но все буквы кажутся ему настолько наполненными смыслом, что становится жаль, что он не может сейчас обсудить с ней этот отрывок. Становится не то, чтобы хуже, но по-своему плохо. Однако легче дышать; различима тихая певчая трель, только вряд ли они сидят на проводах. На деревьях, скорее всего. Птицы, которые поют, по-видимому, за окном, - вьюрковые ткачики. Гарри не помнит, откуда это знает. Но уверен, что это те самые крохотные комочки с красным клювом. Ярким клювом, похожим формой на сердце. Она снова кладёт ему на лоб – теперь он может сказать это с уверенностью – смоченное в воде полотенце. Где-то слева загорается луч солнца, ослепляя. Уже знакомой мелодией гаснет в шуме улицы пение той самой птицы, вновь забылось название… Девушка говорит что-то ещё, но он уже едва слышит. Гарри проваливается в сон. ================================================================= ~ *** ~ [Kings Of Leon - Closer (Instrumental)] Виски будто бы проваливается в горло холодом, хотя лёд остаётся в стакане. Надо, наверное, мысленно досчитать до какого-нибудь случайного числа, чтобы дать алкоголю хотя бы попасть в кровь, но Гарри, закрывая глаза, пьёт ещё. И ещё, и ещё. Музыка так гремит, словно вбиваясь в сознание молотком; темно. Как же хорошо, что никого не видно. И есть ли вообще кто-то рядом? Стайлс пьёт больше, не объясняя себе, зачем. Басы и ударные бьют по ушам, не жалея никого, а Гарри не жалеет себя. Заказывает ещё – сразу бутылку. Футболка прилипла к коже, хочется содрать её. На задворках памяти эта фраза – «содрать кожу» - словно заставляет слабо вспыхнуть огонёк какого-то маячка. Стайлс вдруг выхватывает из толпы малознакомую блондинку, притягивает к себе, она целует его сама, пьяно, мокро. Противно. Но он не хочет ничего помнить и отвечает на её поцелуй. Когда она отрывается от него и начинает касаться его шеи своими слюнявыми губами, он касается губами горлышка бутылки. Он действует резко, грубо; прибавьте громкости. Пусть будет горько, а вокруг – ни единой знакомой души и никакого света. Мелькание дрожащих вспышек, в которых люди кажутся неживыми. Его рот снова находит её. Он знает, что бутылка алкоголя - не последняя на эту ночь. Он не хочет ничего помнить. ------------------------------------------------------- *цитата Чарльза Буковски, в оригинале звучит как: «I don't know if this is true to you but for me sometimes it gets so bad that anything else say like looking at a bird on an overhead power line seems as great as a Beethoven symphony. then you forget it and you're back again» ©