Украденная жизнь

▶Agnes Obel — Camera's Rolling

Захлебываясь кровью, я зажала руками нос и рот, задержала дыхание, чтобы не закашляться, но давиться беззвучно все равно не получалось. Легкие, казалось, пытались исторгнуть из себя попавшую в них жидкость, и одновременно втянуть хоть немного воздуха, и каждая такая попытка нагибала меня ниже к раковине. Какая разница? Если он не услышит звук, то услышит запах. Я ощущаю послевкусие его крови даже сглатывая собственную. Значит мою он учует где угодно. Мне некогда было почувствовать себя обреченной. Но я испытала физическое облегчение, вцепившись в края холодной раковины окровавленными пальцами, привалившись к ней грудью и изрыгая кровь вместе с содержимым желудка. Он уже слышит. Уже сейчас. Поддавшись бессмысленному порыву, я двинулась к двери, повернула язычок, запирающий ее, и отскочила на шаг. Конечно, Романа это не остановит, если он захочет войти. Скорее наоборот. Запертые двери всегда его нервировали. Мысль о побеге через окно показалась мне абсурдной, и я мгновенно отмела ее: Роман быстрее меня и сильнее. Даже если мне удастся приземлиться, не поломав конечности, он без труда меня догонит. «Куда ты побежишь? Ты дома, Винни». Я готова была закричать, но крепко зажмурилась, стиснула кулаки и ограничилась лишь сдавленным стоном и волной дрожи. Роман не произнес ни слова, но я почувствовала его прямо за дверью. Он стоял там с минуту, ничего не предпринимая, а затем дверная ручка медленно, бесшумно завращалась.  — Детка? Открой дверь. Попутно пачкая кровью все, за что хваталась руками для опоры, я отошла еще чуть дальше и вновь оказалась у зеркала. Отражение в нем поменялось. Я больше не вижу в нем себя.  — Пух…  — Не зови меня так! Ты придумал мне кличку, как домашнему животному! — внезапно огрызнулась я, с удивлением услышав не только голос, но и отчаяние в нем, и такую злобу, что и вовсе усомнилась, мне ли он принадлежит. Девушка из зеркала, кем бы она ни была, посмотрела на меня с отвращением. Кто я теперь? Вернее, что?  — Открой, ладно? И мы поговорим. Он боится. Могу поклясться, Роман напуган не меньше меня. Не знаю, должно ли это послужить мне утешением. Должна ли я радоваться неразберихе из страха, шока и отрицания, которую он излучает, прикрываясь остатками внешнего равновесия. Так или иначе его хватит ненадолго.  — Что ты со мной сделал? Я теперь как ты?  — Клэр…  — Отвечай! — взвизгнула я истерично, вновь подавшись к двери, будто она была виновата.  — Ты человек. Ты по-прежнему еще человек.  — Я пила твою кровь!  — Я все объясню, только успокойся. Открой дверь, и тогда, обещаю: я все тебе объясню. Я ощущала его панику, волоски шевелились на моих руках по мере того как она росла. Он просит меня успокоиться, но сам заведен до предела. Меня это раздражает. Раздражает его бессилие перед тем, что происходит. За три года я привыкла полагаться на него во всем, и вот сейчас, когда я нуждаюсь, чтобы кто-нибудь разбудил меня и выдернул из этого ночного кошмара, нуждаюсь чтобы кто-то сказал мне это пресловутое «Все хорошо. С тобой все хорошо» — Роман просто не знает, что делать. Гнев заглушил во мне страх перед ним.  — Я тебе не верю. Стоит открыть дверь, и ты тут же внушишь мне все, что взбредет в твою больную голову. Заставишь забыть. Вновь сделаешь из меня марионетку. Мои слова причиняли ему боль. Где-то на задворках, упрямо заглушаемое, во мне вопило и протестовало существо, которое он из меня вылепил. Кто-то, кто без него себя не представляет.  — Я больше ничего не могу тебе внушать. Ты знаешь, что это правда. Черт! Просто почувствуй меня! — заорал Роман, сломавшись, и стукнул в дверь чем-то тяжелым. Возможно, кулаком. Подступающая горечь стиснула его глотку насмерть. О, я чувствовала его едва ли не лучше, чем себя, словно у нас одно на двоих нутро. Я знала, что он не лжет. И что его сердце, или что бы там ни было вместо него, сейчас разлетается вдребезги. Существо внутри меня жалобно взвыло и потянулось к нему. Меня затошнило. Легче воткнуть нож себе в грудь, чем приблизиться к Роману снова, а тем более, простить. Но мне нужны ответы. Рука зависла над дверным замком. Я заставила себя открыть в конце концов. Мне больше нечего терять и нечего бояться. Уж точно не смерти. Роман поднял голову и поглядел на меня, как я часто раньше глядела на него: с надеждой. Умоляюще. Он дернулся было навстречу, но сразу осекся.  — Не трогай! — предупредила я, мгновенно встрепенувшись. «Не буду. Я тебя не трону», — заверил надтреснутый голос в моей голове, а его обладатель попятился к кровати, но уселся не на нее саму, а на пол подле нее. Я не могла заставить себя взглянуть на эту кровать. Сотни раз мы занимались на ней любовью. Сотни раз я шепотом клялась, что люблю, стараясь прижаться к нему, засыпающему, теснее, в и без того тесных объятиях. Сотни раз он укладывал меня прямо на себе и на ночь целовал в макушку так долго и с таким обожанием, что я могла заплакать от нежности.  — Говори, — потребовала я тише, чем рассчитывала, и уже далеко не с таким запалом.  — Ты все еще человек. И останешься им, если захочешь, но… Сейчас ты почти такая, каким был я до того, как вскрыл себе вены. Ты можешь обойтись без крови, но тебя влечет к ней. Ты по-другому чувствуешь вкус. Острее чувствуешь запахи. Ты видишь… Глубже. Ты можешь внушать. Но ты не…  — Что означает «почти»?  — Я был внушаем, ты — нет. Прайс позаботился об этом. Внушение опасно для тебя… С некоторых пор. У меня были вопросы. Десятки вопросов, пусть находиться в этой спальне рядом с Романом и стало невыносимо. Привалившись спиной к стене, я плавно опустилась вниз, почти напротив него, и обняла свои колени.  — Почему? Я схожу с ума, да? Голоса у меня в голове…  — Там только один голос, Вин… Клэр. Мой. И он реален. Мы связаны, ты давно это чувствуешь. И почувствовала сильнее когда…  — Когда что? Стала монстром?  — Я уже сказал, что ты человек. Я не лгу. Но да, ты изменилась. Средство, которое изобрел Прайс… Уколы.  — Господи… Вы целенаправленно делали это со мной?  — Так было нужно, понимаешь? Я никогда бы не позволил… Не допустил бы, если бы был выбор.  — Какой выбор? Что ты наделал, Роман?!  — Иначе ты сошла бы с ума. Ты больна Клэр, очень больна, и это моя вина, — Роман прижал ладони к лицу, и голос его зазвучал приглушенно, вымученный и ломкий, как у человека, который из последних сил сдерживает подступившие слезы. — Не думай, что я не винил себя в том, что сделал с тобой. Я был уверен, что если заставлю забыть о пережитом, ты будешь в порядке.  — Не смей говорить, что лишил меня прошлого ради моего же блага! Ты хотел, чтобы я забыла, каким видела тебя в том мотеле! А заодно и стер все остальное, чтобы у меня не было возможности сбежать!  — Клэр…  — Я уже не Клэр! — меня затрясло от бессильной ярости. — Что ты оставил от Клэр, кроме чертовых цветов? Ты отнял у меня абсолютно все! У меня были близкие, друзья, дом, планы, мечты, я поступила в университет, я только начинала жить, Роман, мне было восемнадцать! А ты сделал из меня домашнюю зверушку — просто так! Ты заставил меня себя полюбить, ты внушил мне это!  — Нет! Не говори так, поняла? — завопил Роман, обезумев, и двинулся ко мне на коленях. — Я заставил тебя забыть меня, ты могла просто уйти, но ты осталась! Ты полюбила меня сама, ты любишь меня, ты знаешь это! Все время, что мы прожили вместе — все это было настоящим!  — Все настоящее, что могло быть между нами, ты уничтожил вместе с Тайлером — прямо у меня на глазах! Ты должен был отпустить его, я пошла бы за тобой. Ты выгрыз для себя то, что мог получить просто так, а знаешь почему? — медленно и с трудом, но я выпрямилась, чтобы отпрянуть. — Потому что ты чудовище. Тебе нравится убивать, нравится насилие, ты обожаешь манипулировать людьми. Мне показалось, я уничтожила Романа окончательно: физически ощутила, как он разлетается на куски изнутри, видела, как искажается его лицо, как трясутся всегда твердые руки, каким жалким кажется сильное, прекрасное тело, ссутулившееся под невидимой тяжестью. Нарциссичный, упрямый и несгибаемый Роман Годфри… Он полз ко мне на коленях.  — Зачем ты так? Ты же знаешь, что это неправда. Ты же знаешь меня… Я не испытала ни радости, ни хотя бы удовлетворения — ничего, кроме хаоса из его боли и черной, всепоглощающей пустоты. Скорее всего, я больше не могу навредить ему без ущерба для себя. Но мне и не хочется мстить. Хочется лишь оказаться как можно дальше отсюда. Обойдя его, апатично застывшего на коленях, с поникшими плечами и ужасом потери на лице, я вернулась в ванную, чтобы умыться и одеться в чистое. «Ты не уйдешь… — шепотом повторял его голос в моем сознании. — Ты не можешь уйти». Тщательно сполоснув лицо и руки холодной водой, я посмотрела в зеркало еще раз. Если не приглядываться и не заострять внимание на глазах — девушка из зеркала выглядит знакомой. Я почти уверена, что это Клэр — изуродованная и запертая на долгих три года. Если намеренно искать душу, можно разглядеть Винни, созданную Романом: одержимую, сумасшедшую, запуганную и принадлежащую. Она тот самый пойманный зверек, которого обязательно нужно заткнуть, а лучше вытравить: без Романа она разболеется только сильнее, она безнадежна. Ну, а я… Я кто-то, кого не знаю и не стремлюсь узнать. Мутировавший осколок. Собрать себя, как мозаику — не получится, я сломана. Но если бы удалось вернуть ту, другую Клэр: открытую миру и уверенную, что мир открыт для нее, чью-то подругу, чью-то дочь…  — Мои родители. Что ты сделал с ними? Где они? Роман отозвался не сразу. Я даже решила, что не услышал — таким потрясенным и опустошенным он чувствовал себя и выглядел. Будто не он, а копия-манекен, изготовленный кем-то, кто видел Романа лишь на фотографиях, и не потрудился придать своему творению хотя бы характерную Роману ленивую грацию в облике и движениях, не говоря уже об обычном нагловато-высокомерном выражении лица.  — Ничего. Я никогда их не видел. Нельзя позволить крошечному огоньку надежды разгореться: любое, даже самое незначительное разочарование может меня убить. Нельзя ни на что рассчитывать. Но у меня появилась цель: я поеду домой, в Вайоминг.  — Почему ты внушаешь легко, будто тебе не больно, а у меня создается ощущение, что меня одновременно бьют по голове и душат подушкой?  — Больно. Но я этого уже не замечаю. К боли привыкаешь со временем.  — Разумеется. Проще ведь калечить себя и других, чем научиться просить, правда? В ответе я не нуждалась, но взгляд Романа, безжизненный и неверящий, перехватила. Повесив на плечо ту самую сумку, что вернул «таксист» сегодня вечером, я повернулась к двери ведущей на лестницу.  — Остановись, — произнес Роман неожиданно повелительно. Совсем как прежний Роман, но с нервной дрожью в голосе. Я чувствовала, каких усилий ему это стоило. Это, и подняться с колен. Не знаю, откуда он берет силы. Свои я черпаю только из ненависти к нему и из прорвы злости на вселенную, позволяющую таким монстрам существовать. Слабый поток нагретого воздуха пошевелил мои волосы, и те защекотали ухо — Роман подошел опасно близко и остановился за моей спиной, дыша надрывно, как загнанный. Его тело источало живое тепло и запах, такой будоражащий и отупляющий в то же время, что подгибались колени. У Клэр он ассоциировался с жестокостью и сексом, у Винтер — с безопасностью и абсолютной эйфорией. Для меня же, с обостренным, как никогда, обонянием, вдыхать его — все равно что нюхать кокаин, имея тотальную зависимость. Все равно что слизывать кровь с Романовой ладони. Это сильнее, чем инстинкт или внушение. Страх, который я испытала, осознав, что беспомощна перед ним даже теперь — не передать словами. Роман знает, что я чувствую, знает, о чем я думаю, знает, как сильно я его ненавижу и как сильно меня к нему влечет. Он найдет меня где угодно, живую или мертвую. Жестокое, беспринципное животное. Я не могла сойти с места. Беззвучно умоляла, чтобы не прикасался, и не сомневалась, что он слышит. И не сомневалась, что его это не остановит. Даже лишенный сил эмоциональных — физически Роман очень силен. Я видела, на что он способен. Он мог бы раздавить меня, если бы захотел, или сломать хребет и прекратить уже мои метания, но его руки обвились вокруг моих плеч и груди не крепче, чем обычно обнимают друг друга люди. Для них это целомудренные, родственные объятия. Так они говорят друг другу «я рядом». Для упырей же, связанных больным, извращенным влечением — целомудрия в этих объятиях примерно столько же, сколько в анальном сексе. «Не лги себе, слышишь? Я люблю тебя сильнее, чем мог бы любить человек».  — Знаю, — отозвалась я вслух, стремительно растворяясь, теряя себя как отдельное, самостоятельное существо и очень пугаясь этого. — Но что это сейчас, если не очередное подчинение? Смятая о его предплечия грудь ныла и потягивала, у меня занемел живот. Только что надетое белье казалось непомерно жарким, словно я оседлала налитую кипятком грелку. Спина непроизвольно гнулась в пояснице, ощущая плотное соприкосновение с его ширинкой.  — Что мне сделать, чтобы ты осталась? — шепотом позвал Роман, ткнувшись горячими, мокрыми губами мне в ухо. Это не слюна. Он плачет.  — Лучшее, что ты можешь сделать, если действительно любишь — отпустить. Поперхнувшись слезами, он усилил захват так, что мне стало трудно дышать. Часть меня не возражала против физической боли. Возможно, она отрезвила бы меня и напомнила, что Роман — не составляющая, нас можно и нужно разделить. Но прежде, чем я попробовала сосредоточиться на ней, удушающие объятия чудесным образом разомкнулись. «Ты никуда от себя не убежишь — значит, не убежишь и от меня. Ты вернешься, Клэр, ты очень скоро вернешься. И я приму тебя обратно». Содрогнувшись при мысли о том, что побудило бы меня вернуться, и какой я бы вернулась, я стряхнула с себя оцепенение. Чуть дальше от Романа — и мне обязательно станет легче. Главное, не оборачиваться.

▶The National — Light Years

Есть что-то абсурдное в том, что мой родной штат граничит с Пенсильванией. Если бы кто-то из близких все же решил меня поискать — далеко искать не пришлось бы. Более того, мы с Романом часто бывали в Вайоминге просто чтобы прокатиться, поужинать в одной из придорожных забегаловок, успеть вернуться в Хемлок Гроув до полуночи и наутро отправиться на работу отдохнувшими. Все это время я жила так близко к дому и ни разу этого не почувствовала. Сейчас, оказавшись в городе моего детства после трех лет отсутствия — тоже не чувствую. Ничего не чувствую. Улицы Рок-Спрингс исхожены мною вдоль и поперек. Кажется невероятным, что я вообще могла их забыть. Ноги сами понесли меня в нужном направлении и я легко нашла дом, в котором выросла. Он почти не изменился. Садовый забор перекрасили из белого в голубой, обновили черепицу, сменили старый почтовый ящик, вот и все. Крошечный парк, отделенный от нашего газона серой полосой дороги да узким тротуаром назывался «Садом влюбленных» из-за обилия в нем густых, но заботливо ухоженных розовых кустов и уединенных скамеек. С одной из них открывался прекрасный обзор на дом моей семьи. Я устроилась на ней, никем не замеченная, и прислушивалась к эмоциям перед тем, как постучать в дверь. Но их не было. Не было никаких эмоций. Только рой отрывочных воспоминаний, мелькающих в голове. Мне шесть. Качели быстро взлетают вверх. Я уверенно подгибаю колени, готовая отпустить канаты, чтобы спрыгнуть аккурат в самой высокой точке и взлететь к ватным облакам, плывущим в ярко-голубом небе… Семь. Палочкой от мороженого я прорисовываю кирпичи в стене большого песочного замка. Красивая молодая женщина в шляпке с широкими полями торопит меня, но снисходительно улыбается белозубой улыбкой. Проворно поднявшись, я без сожаления бью по замку ногой и бегу, чтобы ухватиться за протянутую мне ладонь… Восемь. Мужчина и женщина целуются на кухне, тесно обнявшись. Я показываю знак «тише!» серому котенку, которого прижимаю к груди, а затем выглядываю из-за холодильника. Если удастся прошмыгнуть мимо них, я посажу котенка в корзину для пикника и смогу взять его с собой вопреки запретам… Десять. Содержимое перевернутого рюкзака громко рассыпается по парте и ближайшие соседи отвлекаются на шум, подняв головы от тетрадок. Ничуть не смущаясь укоризненного взгляда учителя, я ищу запасной карандаш. Девочка с пышным хвостом из белых волос, подмигнув, протягивает мне свой… Пятнадцать. Прикрыв глаза и мельком облизнув пухлые губы, щуплый паренек наклоняется ко мне с водительского сиденья. В лунном свете его лицо кажется очень уж забавным. С трудом удерживаясь от смеха, я коротко чмокаю его в щеку, и открываю дверцу, чтобы выйти… Шестнадцать. Кусты азалии, сплошь усыпанные ярко-розовыми цветами, вызывают у прохожей седой старушки восторженный вздох. Гордая и страшно довольная собой, я отламываю ветку и протягиваю ее бабуле прямо через садовый забор… Семнадцать. Парень с забавными торчащими кудрями смотрит на меня с восхищением. Наши руки часто соприкасаются, пока мы пересекаем кампус, и в один из таких моментов сцепляются мизинцами… Восемнадцать. Свернутая в кольцо фольга от шоколадки красуется на безымянном пальце. Я смеюсь, кутаясь в теплую куртку и чьи-то бережные объятия… Все эти яркие пятна ничего не значат без ощущений, которые вызывали. Воспоминания о детстве и юности уже не согревают душу, не дарят радость и не заставляют грустить. Я так стремилась вернуть их, так стремилась вернуться. Для чего? Чтобы обнаружить пустоту там, где раньше был целый мир? Как бы сильно ни скучали по мне родные, их жизнь шла своим чередом. Сгладились следы, оставленные мной, поблекло папино негодование, высохли мамины слезы. Непутевая дочка оставила после себя лишь старый, никому не нужный хлам, ленивого серого кота, привыкшего есть от пуза, и кусты азалии, за которыми нужен уход. И больше не напоминала о себе. Худенькая брюнетка, одетая в бежевый брючный костюм, вышла из дома, прошла по дорожке, вымощенной булыжником, задержалась у почтового ящика, где мельком просмотрела конверты со счетами и направилась с ними к машине, припаркованной неподалеку. Моя мама. Суетливая, улыбчивая, вечно куда-то бегущая и о чем-то забывающая. Сердце обязано было екнуть при виде самого родного человека на земле. Я ведь обожала ее, мы были лучшими подругами: секретничали в кухне вечерами напролет, вместе смотрели сериалы по воскресеньям, она научила меня готовить печенье, выгораживала перед отцом, когда я поздно возвращалась с вечеринок, сама сшила для меня платье на выпускной… «Мне так жаль, детка», — смеясь посочувствовал Роман, а после его голос просто сорвался на оргазмический стон. Меня затрясло от ненависти к нему и отвращения к себе. Отчаянно захотелось убедить себя, что прямо сейчас он трахает шлюху на той самой кровати, где делал это со мной. «Обманываться не так-то просто, правда?». Все его мысли, чувства, даже жажда — всё сосредоточено на мне. Реальность мутнеет под натиском его желания, когда он себя не контролирует. Это не шлюха, это тяжелый наркотический трип. «Так жаль…» Ложь. Ты счастлив, что вытеснил собой все, что было для меня важно и приучил к мысли что ты — единственное, что у меня есть. И убирайся из моей головы! Я позволила маме уехать. Так и не смогла заставить себя подойти. Простила она меня или до сих пор убивается — наша встреча не прошла бы для нее безболезненно, а ответить мне было нечем. Она и этот дом, и весь этот город — все для меня чужое теперь. Мне уже нет места в Рок-Спрингс. «Твое место здесь, рядом со мной».

***

Голос Йохана Прайса донесся до моих ушей сразу, как только я поднялась на нужный этаж. Он не кричал и не казался раздраженным — я догадалась, что дело не в громкости, с которой он говорил, а в чуткости моего слуха. Я надеялась застать Прайса в «башне» несмотря на очень поздний час, и не прогадала. Честно говоря, я предполагала, что он на работе живёт. Буквально. Предупреждать доктора о своем появлении я не стала, и в дверь постучать не потрудилась: он заслужил сюрприз.  — Добрый вечер, — вежливо поздоровалась я, бесшумно прикрыв за собой дверь, и невольно улыбнулась, когда он подскочил на месте и выронил диктофон.  — Винтер… Ты вернулась. Очень рад! Ты одна? — его глаза забегали в поисках Романа, будто тот мог забиться куда-нибудь в угол. — Роман знает, что ты здесь?  — Роман знает, что я в Хемлок Гроув. Он ждет меня. Но перед тем как наведаться к нему, я решила навестить вас, доктор. Так что, надеюсь, вы действительно рады. Присаживаясь в кресло напротив его стола, я с удовольствием отметила, что Прайс мне вовсе не рад. Он встревожен и даже напуган. Тем лучше.  — Чем могу быть полезен? — осторожно начал он. — Полагаю, есть причина, по которой ты здесь… Ммм… в такое время. Краем глаза я подметила, как он якобы невзначай задевает рукой нечто, что прикреплено прямо под крышкой стола.  — Собираетесь вызвать охрану? Я здесь не для того, чтобы мстить.  — Винни, — обратился он мягче, но руку положил на стол, чтобы та была у меня на виду. — Ты должна понимать, что я прежде всего исполняю приказы.  — О нет, вы виноваты в том что со мной происходит разве что чуть меньше, чем Роман. Не смейте снимать с себя ответственность. Кстати, что именно со мной происходит? Он сказал, что я могу остаться человеком, если захочу.  — Да, — согласился Прайс, явно раздумывая над тем, что предпочтительнее: продолжить оправдываться или отвечать на вопросы. И выбрал пока второе. — Но ты не чувствуешь себя человеком, верно?  — Верно.  — Зрение, слух, обоняние — само собой, обострены; ты осваиваешь внушение, и, я вижу, преуспела в этом, раз ты здесь…  — Меня это беспокоит. Но не так сильно, как постоянное наличие Романа внутри. Понимаете? Он в моей голове. Он везде. Я чувствую его, слышу — это сводит с ума.  — Понимаю, Винтер, очень хорошо понимаю, — заверил Прайс, показательно медленно опускаясь в свое кресло. — Успокойся, пожалуйста. Хочешь выпить?  — Нет.  — Ваша с Романом связь — явление не совсем типичное для упырей. Конечно, есть основания полагать, что представители этого вида чуть более подвержены влиянию основных инстинктов, чем люди. К примеру, упыри, как ты наверняка заметила, очень восприимчивы к запаху своего партнера, вкусу его кожи, крови, секрета половых органов и прочее. Это естественно для животных. Психологическая же связь, а у вас с Романом она, насколько я могу судить, почти телепатическая — это нечто иное. Она — результат его манипуляций с твоим сознанием, Винтер. Ты подвергалась регулярным внушениям довольно долгое время. Позволь только добавить, что ни Роман, ни я — не знали, к чему это приведет. Никто не хотел тебе зла.  — Да? И к чему же это привело, доктор? Зачем потребовалось больную, лишенную воспоминаний и собственного характера девушку сделать еще и упырем?  — Изначально я был уверен, что худшее, что тебе грозит помимо обычных сопутствующих амнезии психических расстройств — это расстройство личности. Все не так страшно, как звучит. Речь шла только о формировании новой личности в новых обстоятельствах. Разумеется, пережитые травмы и последующие внушения скорректировали твой характер, но у тебя были все шансы стать обычной пациенткой с амнезией. С этим вполне можно жить долго и счастливо вплоть до естественной смерти. Далее, разумеется, наложило отпечаток твое сожительство с Романом. Он выше в пищевой цепи. Подсознательно ты не могла этого не чувствовать, так работает инстинкт самосохранения: потенциальная жертва никогда не сожительствует с хищником высшего порядка. Поэтому ты боялась его даже тогда, когда не было объективных причин. Я предупреждал Романа об этом. Но все обернулось хуже, чем мы предполагали: под воздействием внушений твоя психика очень ослабла. Твое сознание буквально рушилось, и к сожалению, процесс был уже необратим. Вирус должен был предотвратить катастрофу. Видишь ли, упыри не подвержены внушениям и не болеют.  — И как это работает? Как именно вы меня заразили? Роман ведь кусал меня раньше, почему я не стала упырем еще тогда, три года назад?  — Вирус передается не через укус. Строго говоря, он вообще не передается. Чтобы привить тебе вирус и обеспечить ему выживаемость, я создал уникальный препарат, и можешь поверить, это было непросто. Тебе был показан курс из трех инъекций. Две уже ввели. Но только третья, если, конечно, ты на нее решишься, сделает тебя полноценным упырем.  — А если не решусь?  — Остаток жизни проведешь в клинике для душевнобольных, причем, вероятнее всего, даже не осознавая кто ты и где. Я как будто поскользнулась и лечу с обрыва. Я обречена. Как вообще можно принять такое решение? Как можно сделать выбор: стать чудовищем или стать овощем? Смерть кажется намного предпочтительнее. «Я никогда не позволю тебе умереть».  — Что… Что сейчас отличает меня от упыря? — вновь заговорила я, когда убедилась, что могу управлять своим голосом. Он осип после долгого молчания.  — Кровь, Винтер, — непривычно мягко, с неподдельным сочувствием произнес Прайс. Я подняла глаза, чтобы убедиться, что это действительно он говорит. — Тебя не было в Хемлок Гроув почти четыре недели. Чем ты питалась?  — Фаст-фудом… Чем приходилось… Какая разница?  — Разница принципиальная. Тебе все еще не нужна кровь, чтобы насытиться, пока ты человек. Роману же кровь необходима.  — То есть все эти годы, что мы жили вместе… Скольких он убил?  — Нет-нет, Роман не убивает людей. Он глава «Годфри индастрис», на него работает целый штат ученых, и главное — на него работаю я. Я изобрел альтернативное питание для упырей. Не столь привлекательное, как человеческая кровь, конечно, но вполне рабочее. Поэтому, если ты согласишься на третью инъекцию, тебе не нужно будет убивать, чтобы прокормиться.  — Я стану такой же сильной, как он? — спросила я без особого энтузиазма. Если я не могу убить себя, почему бы не попробовать убить его? Господи, можно подумать, так оно и будет.  — Ну… Не совсем. Понимаешь, Роман был рожден с этим вирусом. То есть, по меркам упырей, он старше тебя на двадцать два года. Чем старше упырь, тем он физически сильнее. Оливия была сильнее Романа, а Роман всегда будет сильнее тебя.  — Оливия… Боже, она издевалась надо мной столько времени…  — Да. Поэтому ее пришлось…  — Нет! Только не говорите, что Роман убил ее, ладно? Вы только что сказали, что она была сильнее него! Господи, да что вы за твари такие… Она ведь была его матерью!  — Она была опасна. Между ней и тобой Роман выбрал тебя. Он всегда выбирал тебя, если задуматься…  — Как?  — Что «как»? Как ему это удалось? Я начал травить Оливию сразу по его возвращении в Хемлок Гроув. Это было одно из условий, выдвинутых им, чтобы остаться. К моменту, когда Роман убил ее, она очень ослабла. А если тебя интересует способ…  — Нет. Я уже видела, как он убивает. Последний вопрос вертелся на языке, но задать его казалось невыносимо сложно. Стандартный для всех обреченных на смерть вопрос.  — Сколько у меня времени?  — До третьей инъекции? Не больше месяца. Лучше раньше. И, полагаю, ты уже приняла решение, раз вернулась в Хемлок Гроув.  — Полагаю, приняла, — я поднялась на ноги и приготовилась уйти. Все, что мне нужно было знать — я знаю. Но прежде, чем покинуть этот кабинет, я наклонилась к Прайсу, к самому его лицу, и заглянула в глаза.  — Клэр Мэттьюс была чьей-то дочерью, чьим-то другом, чьей-то ученицей… Она обожала печенье, сериалы, студенческие вечеринки и флористику. Ее кровь будет на ваших руках, доктор.

***

▶Agnes Obel — Island Of Doom

Я впервые шла по лесной дороге, отделяющей «Белую башню» от города, пешком. Мне нужна была эта прогулка, чтобы попробовать взять себя в руки и избежать истерики. Ненависть кипела во мне и выплескивалась наружу слезами. Я не сдерживала их в надежде, что не заплачу потом. Мне хотелось разорвать Романа на куски, уничтожить, или хотя бы сделать ему так же больно. Я внушала себе, что мне этого хочется. Часть же меня, громкая и ощутимая, хотела совсем иного. Она тосковала по нему. Я тосковала по нему. Примирить в себе такие противоречивые чувства не представлялось возможным, но я собиралась попробовать. Я никогда его не прощу и никогда не полюблю так, как любила его наивная потеряшка Винни. Но кто сказал, что ненависть и животное влечение — недостаточные основания для отношений? Если мне придется жить с ним, этого вполне хватит. При лучшем раскладе он однажды возненавидит меня в ответ. Быть может, даже убьет. «Дурочка. Я бы не стал слишком уж на это надеяться. Поторопись, я места себе не нахожу». Я чувствую. Я приближалась к крыльцу, когда Роман вышел навстречу. Сердце заколотилось о ребра только теперь: не перед встречей с мамой, о которой годами ничего не слышала, а при виде чудовища, превратившего мою жизнь в смесь кошмара и сумасшествия. Недели разлуки изменили его почти до неузнаваемости, от прежнего щегольства не осталось и следа. Господи, еще недавно он по часу собирался на работу: обязательный душ, тщательное бритье и укладка, безупречная дорогая одежда. Но даже нынешний обросший, похудевший мужчина с воспаленными глазами, облаченный в потасканную майку и мягкие пижамные штаны выглядел бессовестным искусителем. От него веяло голодом, нетерпением и властностью. Он одичал от боли и ожидания, и я ощутила, насколько одичала без него сама. Без разговоров, без объяснений и всяких церемоний он сгреб меня на руки, втащил в дом, и прижал к ближайшей стене. «Не смей уходить от меня никогда больше, поняла?». Я не сопротивлялась. Делала то, что велело мне мое тело: обняла ногами за пояс, руками за плечи, и подняла голову, позволяя покрывать шею влажными засосами и водить по ней горячим языком — не мешала его попыткам насытиться. Роман вдыхал меня глубоко и шумно, и каждый раз между ним и стеной мне становилось слишком тесно. «Моя. Черт возьми, ты вся моя, ты не можешь быть так далеко». Малодушное, подчиненное им существо внутри меня млело и отогревалось под этими жадными ласками, требовало больше и больше Романа. Я тоже хотела его. Только другого, настоящего.  — Что ты… Что имешь в виду? — жарко прошептал он, ненадолго отстранив лицо, чтобы посмотреть на меня пьяными глазами и убедиться, что идеальная кожа, которую он так любит, местами покраснела и глянцево блестит от его слюны. Счастливый обладатель. За что ты боролся, Роман? Мне хватило этого расстояния, чтобы как следует вмазать ему по щеке. Я не преследовала цели всерьез навредить ему, потому что физически не могла, но разозлить, сорвать покровы и вытащить наружу упыря — у меня должно получиться. На секунду опешив, Роман значительно подостыл и поглядел на меня с мягким укором. «Ну что ты делаешь, глупая, зачем?». Отголосок утихшей боли полоснул его нутро и я это учуяла. Новый удар отнял у меня все силы, и стиснув зубы, я оттолкнула Романа только ценой собственного равновесия. Еле удерживаясь на ногах и отдуваясь, я привалилась к стене для опоры и собиралась ударить его снова. Хочу нащупать тот барьер, что отделяет человеческое «я» Романа Годфри от безжалостного хищника, которым я его знаю. Медленно и лениво отшатнувшись, он остановился в полуметре, чтобы дать мне отдышаться. Откровенно усталый и измученный, он уже не мог скрыть легкого разочарования.  — Зачем ты это делаешь, Винни?  — Ты хотел, чтобы я приняла тебя таким, какой ты есть. Так покажи, кто ты на самом деле. Кто мы на самом деле. Заросшее щетиной лицо подернулось болезненной судорогой. Решительно покачав головой, Роман одолел разделившее нас расстояние и упрямо, но очень нежно поцеловал меня в губы. Ну что еще мне сделать, чтобы он стал собой? Где расцарапать? Поцелуй все длился и длился, и Роману не требовалось, чтобы я отвечала — его настойчивости хватало на двоих. Злость и горечь полыхали внутри меня несмотря на то, что ласковым рукам, массирующим спину, и то и дело вскользающим за пояс — хотелось немедленно подчиниться. Томное втягивание, дабы усыпить его бдительность — и сочная губа практически у меня во рту и в полном моем распоряжении. Я вцепилась в нее зубами и не успокоилась, пока не прокусила. Шипя от боли и шока, Роман вынужден был прервать поцелуй и сглотнуть проступившую кровь. Но он не отпрянул, а мне только того и хотелось. Со стоном прикрыв глаза, я продолжила целовать и алчно слизывать, не желая делить кровь Романа даже с ним самим. Голова кружилась от его вкуса и нарастающего напряжения.  — Хватит, — твердо осадил он, и чуть отодвинул меня, не позволяя увлечься. Тяжело сглотнув, я спросила:  — Почему? Ты сам выбрал сделать меня такой. Хочу тебя настоящего. Доверься инстинктам.  — Ты не понимаешь, о чем просишь, — разраженно возразил Роман и поморщился. — Почему ты так рьяно отрицаешь, что я могу быть другим? Думаешь, я не умею любить, не причиняя боли? Много лет у меня получалось.  — Я видела, кто ты, когда не притворяешься.  — Не надо, Винтер. Не делай этого. Перехватив руку, замахнувшуюся на него, Роман стиснул мое запястье металлической хваткой. В глазах загорелись недобрые зеленые огоньки, губы поджались в ниточку, а ноздри раздулись. Вот это уже ближе к истине, Роман. Захват не ослаб, пока я не всхлипнула непроизвольно и не разжала кулак, почти уже не чувствуя кисти. Рванув к себе за ту же руку, Роман впился в мою шею уже совсем не поцелуем. Острые зубы впечатались в кожу достаточно, чтобы причинить боль, но не достаточно, чтобы прорвать. Крупные ладони смяли мои ягодицы так, будто собирались раздавить. Больно. Очень. Но разревелась я не поэтому. Грызть, всасывать, поглащать желаемое, отметая лишнее и убирая с дороги всех, кто мешает — вот в чем наша суть. У нас с Романом никого, кроме нас самих, и ничего другого мы не хотим. Два обезумевших, противоестественных чудовища. На мгновение он обмяк, будто кто-то воткнул нож ему в спину, но сразу пришел в себя и обнял крепче, чтобы я не упала. «Я не хотел для тебя такого, родная. Клянусь, не хотел…». Длинные пальцы пробрались в мои волосы и притянули лицом к твердой, теплой груди. Полностью прижатая к Роману, я оторвалась от пола и поплыла по воздуху, а после обосновалась на его коленях и скрючилась там в позе зародыша, хватаясь за широкие плечи и поливая их слезами. Роман укачивал меня, словно ребенка. Только этот монстр способен шептать колыбельные, путая половину слов, осущать слезы прикосновениями кровоточащих губ и кутать в свои руки как в непроницаемый защитный кокон. «Я всегда буду о тебе заботиться». Или о том, что останется, когда последний укол убьет во мне человека.