Украденная жизнь

▶Thom Yorke — A Brain in a Bottle

Чувство облегчения боролось во мне со страхом: Роман, наконец, обследуется, но что дальше? Я не сомневалась, что он болен, и серьезно. Но вовсе не была уверена, что готова это услышать. Периодические носовые кровотечения мучили его не месяц и не год, они вообще были всегда, сколько я знаю Романа, и всегда он относился к ним подчеркнуто-наплевательски. Если один из диагнозов с фатальным звучанием, которые я навоображала, сидя на диванчике перед смотровой, подтвердится — виновата буду я и только я. Все время на задворках сознания обитала смутная тревога, которая то усиливалась, когда кровотечения повторялись по нескольку раз на дню, то утихала, когда они подолгу не напоминали о себе. Я уговаривала Романа, все время уговаривала обратиться за помощью к Прайсу… Но что такое уговоры, особенно когда я сама до смерти боюсь правды? Я должна была заставить Романа (пусть мне и сложно это представить), приволочь к Прайсу силой (хоть это и вовсе из разряда фантастики)! Как я могла позволить успокаивать себя отговорками вроде «Такая у меня особенность»? Что, если уже поздно, болезнь прогрессирует, и это не остановить? Что если Роман умирает? Почему такие вещи обрушиваются как снег на голову только на диване у смотровой? Я приготовилась ждать как минимум час, хоть каждая секунда и казалась мне неделей. Но Роман и доктор Прайс вышли из смотровой меньше, чем через десять минут после того, как туда удалились: оба какие-то обеспокоенные, но подавленные не больше, чем обычно. Вскочив с дивана, я полетела к Роману, будто выпущенная из катапульты, и чуть не сшибла его с ног. Обнять его крепко-крепко, ценить каждый его вдох, беречь от любых неприятностей — вот чем я намерена заниматься в ближайшее время, сколько бы его у нас ни осталось. Кажется, Роман не ожидал такой бурной реакции: когда я набросилась, он покачнулся, чего никогда не случалось раньше (не помню, чтобы когда-нибудь вот так на него набрасывалась), потом захохотал, искренне растроганный, и прижал меня к себе еще крепче, но когда прочувствовал мою дрожь и понял, что это истерика — всерьез забеспокоился. Что со мной происходит? Я ведь решила стоически выслушать все, что скажет доктор, быть сильной, чтобы поддержать Романа, бороться за него, сколько потребуется… А в итоге он держит меня за руку, громко убеждая, что не собирается умирать в обозримом будущем, а Прайс делает мне инъекцию успокоительного. Все еще всхлипывая и утирая глаза тыльной стороной ладони, я, тем не менее, «потребовала» то, за чем приехала. — Д-доктор… Что? — М? — не понял Прайс, и вздернул брови, улыбаясь своей стандартной любезной улыбкой, но встретившись взглядом с Романом, спохватился. — Ах, это? Не о чем беспокоиться, Винтер. — Но кровь… — Да, я знаю. Будь уверена, мне известно о состоянии Романа все необходимое. — Но… Это не… Рак? — испугавшись озвучить последнее слово, я произнесла его шепотом. — Святые титьки… — закатил глаза «больной». — Нет-нет, — перебил доктор, улыбаясь еще шире. — Ничего серьезного. Такая в организме Романа… Ммм… Особенность. Подозрительно глядя то на одного собеседника, то на другого, я не могла поверить внезапно свалившемуся на меня счастью. Что… Это все? Три года навязчивой тревоги, чтобы затем десятиминутный осмотр показал, что Роман здоров? Не может быть. — Это точно? — смущенно переспросила я. Сомневаться в компетентности доктора Прайса мне и в голову не пришло бы, но слишком уж невероятным казалось неожиданное облегчение. — Абсолютно, — заверил он. — Случай Романа не единичен. Крайне редко, но такое встречается. Вновь перехватив многозначительный взгляд своего пациента, он продолжил. — Раз уж вы приехали оба… Ты не против, если я осмотрю и тебя, Винтер? Простые меры предосторожности перед путешествием. — Но вы осматривали меня три раза с начала года… — Конечно, она не против, — перебил Роман, и уверенно протянул мне руку, чтобы помочь встать. Возможно, мне и хотелось бы возразить, потому что докторов я не люблю и очень стесняюсь, но его тон не предполагал возражений. — Если это необходимо, — слабо промямлила я, ухватившись за протянутую руку. — Хочешь, чтобы я пошел туда с тобой? — Не хочет, — перебил уже Прайс, и улыбка его, и без того фальшивая, стала совсем уж натянутой. — Вернее, я не хочу. Медицинское обследование — процесс совершенно… — Выйди из здания и прочти фамилию на крыше. Если Винтер хочет, чтобы я был рядом — я буду рядом. — Ты вынуждаешь меня напомнить, Роман, что это моя лаборатория, и все что здесь происходит… — Лаборатория моя. И девушка моя. И каждый гребаный ученый, включая тебя, принадлежит мне до тех пор, пока здесь работает. — Роман! — тихонько попросила я, сгорая от стыда. — Все хорошо. Подожди здесь. — Уверена? — уточнил он, не прерывая игру во «враждебные гляделки» с Прайсом. — Да. — Следуй за мной, Винтер. Доктор Прайс — самый умный и образованный человек из всех, кого мне доводилось встречать, и он всегда был добр ко мне. Но порой, во время споров с Романом, казался таким же вздорным мальчишкой, как и его оппонент. Ничуть не лучше. Двое взрослых мужчин: серьезный научный авторитет и глава большой компании, ссорятся, пользуясь аргументами вроде «Отдай!», «Нет, мое!» и «Я главнее!». Это всегда сбивает меня с толку. Смотровая в «Белой башне» представляла из себя оснащенную по последнему слову техники мини-клинику. Очнувшись здесь в ночь аварии, я подумала, что попала в операционную какого-то узкоспециализированного медицинского института, и меня вот-вот препарируют, как лягушку. К счастью, доктор повел меня к столу, а не к кушетке, встроенной в устрашающего вида аппарат. На ней я лежала частенько, и всякий раз после процедуры ходила с картофельным пюре вместо мозгов — даже говорила с трудом. Эту кушетку я окрестила «электрическим стулом» к вящему неудовольствию Прайса. Усевшись в предложенное кресло, я успела краем глаза заметить папку, подписанную «Дженьюари Винтер. Посттравматическая амнезия», прежде чем доктор убрал ее в ящик стола. — Как твои дела с прошлой нашей встречи, Винни? Случаи бессонницы, панических атак, истерики наподобие сегодняшней, если таковые имели место — мне бы хотелось прежде всего заострить внимание на них. — Моим физическим состоянием вы даже не поинтересуетесь? — осторожно спросила я, отчего-то чувствуя себя обманутой. — Думаю, мы оба понимаем, что это необязательно. Роман везет тебя ко мне по случаю любой царапины. С этим я не могла не согласиться и виновато улыбнулась в ответ. — Итак, что-нибудь, о чем мне следует знать? — Нет, не думаю. Ничего страшного… — Мы ведь договаривались: чтобы помочь тебе, я должен обладать полной картиной твоего самочувствия. Роман поделился опасениями относительно… — Опасениями? Поэтому я здесь? — догадалась я. — Он согласился приехать только за тем, чтобы привезти меня? — Винтер… — Доктор. Вы просите меня о честности, и будет здорово, если я смогу вам… Доверять. — Ты можешь мне доверять, — настоял Прайс, выделив слово «можешь». — Вы его хотя бы осмотрели? С Романом действительно все в порядке? Пожалуйста, мне очень нужно знать… — Давай заключим сделку. Ты честно ответишь на мои вопросы, а я на твои. — Конечно, — усердно закивала я, нервно перебирая пальцами кусочек кружева на платье. — Я ученый, Винни, и свои суждения привык основывать на фактах. Роман здоров. Я в этом уверен. Окончательно успокоенная, я невольно обмякла в кресле, расслабив напряженную спину и опустив плечи. — Спасибо. — Теперь давай поговорим о тебе. — Я веду себя странно? Почему Роман думает, что со мной что-то не так? — Никто не думает, что с тобой что-то не так. Роман беспокоится, и это естественно. Ты ведь тоже беспокоишься о нем, и мы только что имели возможность наблюдать насколько сильно. Часто ли случается, что ты оказываешься не в состоянии контролировать свои эмоции, не прибегая к помощи препаратов, которые я тебе прописал? — Нет, — поспешила я возразить. — Только в случаях… Только когда панические атаки. Но вы говорили, что при амнезии это явление распространенное… — Да, но мы ведь хотим свести их к минимуму, верно? А для этого нужно знать, что их провоцирует. — Страх? — предположила я. — Чего ты боишься, Винтер? Ну, кроме того, что Роман в ближайшее время, так сказать, отойдет в мир иной… — Даже не шутите так. — Так что же тебя тревожит? Можешь вспомнить последние приступы, и что им предшествовало? — Наверное, я переживаю из-за поездки. — Ты боишься оказаться далеко от дома, чувствуешь, что перестанешь быть в безопасности? — Нет. Нет, не так, — я отрицательно покачала головой. — Думаю, мне понравится путешествовать, будет здорово увидеть и узнать что-то новое. Я наоборот боюсь, что поездка не состоится. — Хемлок Гроув тебя угнетает? Ты чувствуешь себя подавленной, запертой здесь, хочешь уехать? — Да нет же. Я люблю Хемлок Гроув, мне здесь хорошо. Просто Роман… Если нам придется остаться, он очень расстроится и рассердится. — Очевидно, — кивнул Прайс, и поглядел на меня так, будто понял что-то, что моему пониманию по-прежнему недоступно. — Знаю, мы уже говорили об этом, но, возможно, ты вспомнила что-нибудь о шрамах на плече и бедре? — Нет. А разве это имеет значение? Они всегда у меня были, сколько себя помню. И значит, появились еще до аварии, ведь так? Вы же меня осматривали. — Верно, они появились до аварии, и это факт. Но видишь ли, Винтер… Случай твоей амнезии довольно необычен. Чаще всего, посттравматическая амнезия связана с нарушениями работы головного мозга. Человек помнит себя до травмы, но плохо запоминает то, что происходит с ним после. Допустим, не может рассказать, чем занимался в течение дня. Кроме того, наряду с информацией о собственной личности и каких-то недавних событиях, теряется и жизненно необходимая бытовая информация. Зачастую, человек с посттравматической амнезией вынужден заново учиться говорить и писать. Такая амнезия всегда связана с органическими изменениями вследствие черепно-мозговых травм, а таковых, как ты знаешь, мы у тебя не нашли. К тому же, ты по-прежнему социально адаптированный человек и можешь позаботиться о себе сама. — То есть… Вы думаете, что моя амнезия не связана с аварией? — Разве что косвенно. Разумеется, в твоей медкарте и в отчете для полиции указан диагноз «посттравматическая амнезия», так было нужно, чтобы уладить формальности. На самом же деле, я склонен полагать, что характер твоей амнезии — диссоциативный. То есть, она вызвана травмой не физической, а психологической. Поэтому меня так интересуют твои шрамы. Возможно, когда-то ты подвергалась насилию. — Но ведь это всего лишь два небольших шрама… — Да, и причина потери памяти определенно заключается не в них. Но может заключаться в обстоятельствах, при которых ты эти шрамы получила. Не всякое насилие оставляет за собой раны и впоследствии шрамы. Скажи, они тебя беспокоят? Быть может, ты замечала, что они не нравятся твоему партнеру, или что он сердится, когда видит их? — Вы думаете, Роман способен… Господи, да мы даже не были знакомы до аварии! — Нет-нет, Винтер, я веду вовсе не к этому. Я хочу знать, есть ли у тебя комплексы, связанные с этими шрамами. Возможно, ты переживаешь, что они не нравятся твоему партнеру, и потому считаешь себя… Ммм… Дефективной? — Нет. То есть, я стеснялась их сначала, если честно. Но Роману они даже нравятся. Он часто целует их, когда мы… Ну, он часто целует их. Наверное, он считает эти шрамы моей отличительной особенностью, изюминкой, если можно так сказать. Как я, к примеру, люблю укусить его за ушко, потому что они… — Нет необходимости продолжать, я понял. Уши Романа несомненно делают его уникальным. — Извините, — я покраснела не хуже спелого томата, осознав, что меня занесло в тему совсем уж интимную. Провалиться бы ненадолго сквозь землю. — Ну что же, Винтер, ты не будешь возражать против краткого обследования твоего головного мозга? Это необходимо для выявления отклонений в его работе, если они появились. — На «электрическом стуле», да? — жалобно поморщилась я. — Да, — нехотя подтвердил Прайс, после недолгой заминки. — Если так надо… Послушно укладываясь на ненавистную кушетку, я наблюдала, как доктор смазывает странные липучки, которые обычно клеит мне на лоб и виски. — Правила те же. Когда я подключу датчики, ты начнешь считать вслух. — Хорошо, — согласилась я, прикрыв глаза. — Один, два, три, четыре… — Она нас слышит? — спросил голос Романа, кажется, сотню лет спустя. — Слышит, но не воспринимает. Сейчас ее мозг полностью отключен. Как ты знаешь, мозг отключается полностью лишь в момент смерти… Ты не мог бы не смотреть на меня, как на свою мать, Роман? Этот прибор позволяет имитировать смерть мозга, поддерживая при этом все другие жизненные… — Да насрать. Как она? — Присаживайся, разговор будет непростой. Есть несколько аспектов в ее состоянии, которые нужно… — Зачем, говоришь, эта штуковина? — Ограничив восприятие Винтер, мы можем получить доступ к ее памяти, чувствам, эмоциям, мыслям… — Эта хрень умеет читать мысли? — Если выразиться очень грубо, да, Роман, эта хрень прямо сейчас читает мысли и память Винтер. Я изучил интересующий нас промежуток времени, но начать хотелось бы не с этого. Прежде всего, ответ на животрепещущий вопрос: нет, на твое счастье, о шрамах она по-прежнему ничего не помнит. — Ты уверен? Она ведь вспомнила Тайлера. Вернее, он ей приснился, но она описала его довольно подробно, рассказала, зачем бежала с ним. — Это связано с тем, что ее сознание рушится, а подсознание вынуждено заполнять пробелы фрагментами воспоминаний и галлюцинациями. — Что? — резко переспросил Роман. — Что это значит, Прайс?! — Это значит, что ты заигрался. Ты не можешь менять ее память и путать мысли всякий раз, когда тебе что-то не нравится. Это не проходит бесследно. Больше нет. — У нее галлюцинации? — До них уже недалеко. — Твою мать, так есть у нее галлюцинации или нет? Она сходит с ума?! — Да, но пока еще не так выраженно, чтобы обычный психиатр мог это диагностировать. — Ты можешь это поправить? Как ей помочь? — Сядь, Роман, и успокойся. Давай по порядку. Прежде чем пытаться помочь ей, тебе неплохо бы понять, что с ней происходит. РОМАН! Этот прибор стоит как половина города… И этот тоже! Сядь, или я позову охрану! — Это будет последний их вызов, — прорычал Роман и что-то оглушительно треснуло. — Я вколю тебе релаксант. — А я отгрызу тебе руку нахрен, тупее от этого ты все равно не станешь! Говори. Когда это началось? — Примерно тогда, когда ты заметил. — Что именно с ней не так? Что происходит? — Как раз об этом я и пытаюсь рассказать. Первое, что меня насторожило в нашей с ней беседе — все ее страхи каким-то образом связаны с тобой. Она боится твоих реакций, боится тебя рассердить или расстроить. — Разве это не нормально? — Ты не понимаешь, Роман, она боится этого панически. Для сравнения могу привести дрессированное животное. Оно знает, что за непослушанием следует боль. И вновь мы упираемся в шрамы… — Я не хочу говорить об этом и вспоминать не хочу. — И она не хочет. И упорно этому сопротивляется даже без твоей помощи. — Она боится меня? — Смертельно. Но пока лишь подсознательно. Ее чувства к тебе довольно сильны, очевидно, слишком сильны, чтобы возобладал инстинкт самосохранения. Она, в некотором роде, зависима. И ты зависим. Это следующий вопрос. — Что ты имеешь в виду под «зависимостью»? — Я имею в виду связь, которая между вами установилась. К примеру возьмем внутренний голос. Ты думаешь своим голосом, таким, каким его слышишь. Я думаю своим. А она твоим. Ей кажется, что ты успокаиваешь ее, наставляешь, подшучиваешь — иными словами, говоришь с ней даже тогда, когда тебя нет рядом физически. Она воображает твои реакции на все, что с ней происходит, и должен признать, они весьма схожи с оригиналом и убедительны. — Ей кажется, что я есть, когда меня нет? — Господи, Роман, чуть меньше примитива в высказываниях. Ты пока еще просто голос в ее голове. Но я уверен, что вскоре перерастешь в слуховые, а затем и зрительные галлюцинации. Причем во время панических атак, когда Винтер нуждается в помощи, она воспроизводит внушение и это работает. Такой вот прием — тоже условный рефлекс: она знает, что когда посмотрит тебе в глаза и услышит, что все хорошо, паника, боль, страх — все прекратится. — Это не галлюцинации. То есть, не всегда галлюцинации. И кончай разговаривать со мной, как сраный задрот! — Тебе известно что-то, чего не знаю я? — Иногда, когда Винни нет рядом, я все равно знаю, что с ней происходит, и естественно, блин, реагирую. Я не вижу ее глазами, просто в курсе, о чем она думает и как себя чувствует. Ну и… Да, я могу внушить ей что-то даже на расстоянии. Наверное. Вроде как, успокоить, когда она в этом нуждается. И знаю, что это работает. — И ты молчал? Чем я, по-твоему, тут занимаюсь? Как я могу наблюдать Винтер, когда ты сам скрываешь от меня такие вещи? — Иди в жопу, Прайс, откуда я знаю, что тебе нужно знать, а что не нужно? И не надо ничего делать с этой зависимостью, она меня полностью устраивает. — Это происходит постоянно? Ты читаешь ее мысли? — Нет, — признал Роман, явно недовольный. — Но достаточно часто. Когда она боится, волнуется, или скучает по мне. Когда я ей нужен. Поэтому их встречи с Оливией редко бывают долгими, эта тварь всегда ее запугивает. И я не читаю ее мысли. Я вроде как… Чувствую. — Ну что же… С этой зависимостью я ничего поделать и не смогу, она — результат твоих манипуляций с сознанием Винтер в течение трех лет. Только не думай, что эта связь идет ей на пользу. — Это еще почему? — А представь, что твоя голова перестала быть безопасным местом, и кто-то знает все твои мысли. Ты сделал Винни уязвимой и внушаемой не только для себя, а для всех, кто имеет хотя бы малейшую способность к убеждению. Она пока не осознала, что слышит тебя, а не воображает, что слышит. Но она уже чувствует, что в собственной голове не одна. А это, в свою очередь, чревато еще рядом психических расстройств. Боюсь, процесс необратим, и однажды ее придется поместить в лечебницу, без всякой надежды на восстановление. Но если ты не хочешь, чтобы это произошло в ближайшие месяцы — больше никаких внушений. — Ты можешь помочь ей? Как не допустить этого? Должен же быть какой-то выход! — Не представляю. — А как же я? Почему я не схожу с ума, если Винтер со мной связана? Почему я не слышу ее голос вместо своего и вот это вот все? — Ты упырь, Роман, твое сознание устроено несколько по-другому. В теории, свести тебя с ума могут только органические изменения мозга, вот как рак, которого так боится Винни. Проблема только в том, что упыри не болеют. А человеческое сознание — вещь куда более хрупкая, чем твое. — То есть, если бы Винтер стала такой, как я, она бы… — Упырями не становятся, с этим вирусом нужно родиться, так что даже не думай об этом. — Отвечай на мои вопросы, понял? Если бы Винтер стала упырем, ее сознание восстановилось бы? — Нет. Но, вероятно, и не развалилось бы. Черепно-мозговых травм у нее нет, а болезням и внушению упыри не подвержены. Но это всего лишь теория, причем бесполезная теория, потому что, как я уже сказал… — Значит, ты сделаешь ее упырем. — Это невозможно. Это все равно как если бы ты вздумал сделаться человеком — ни единого шанса на успех. — Ты найдешь способ. — Роман… — Ты найдешь способ, — повторил Роман шепотом, но куда более убедительным, чем если бы заорал во весь голос. — Даже если бы я мог, все равно ни за что не стал бы. Я ученый, и все еще доктор. Моя работа — помогать, а не вредить. — Именно поэтому ты безуспешно травишь Оливию несколько лет, ага. Она давно должна была сдохнуть. — Ты требуешь от меня слишком многого. И все же я бы не назвал свои успехи такими уж незначительными. Оливия откровенно заскучала и давно не применяла своих способностей ни к кому, кроме Винтер — а та, благодаря тебе, абсолютно беззащитна. Потому твоя матушка пока не чувствует, насколько слаба, и не замечает, что ее тело стареет и изнашивается. — Теперь это уже не важно. Если для Винтер опасно любое внушение, Оливию мне придется убить, и как можно скорее. — А как же Норман? — А что Норман? Внушу ему, чтоб сбежал в Исландию на ПМЖ. Заодно и попадет в круг подозреваемых. — Нет, Роман, если ты намерен убить Оливию, нужно сделать это максимально чисто. Проблемы с законом не нужны ни тебе, ни Институту. Возможно, следует вновь инсценировать… — Не думай об этом. Твоя задача — Винтер. Сделай ее упырем. Верни мне ее. — Повторяю: это невозможно. — Повторяю: мне насрать. Делай, что тебе говорят. — Ты готов обречь ее на такое существование? Подумай о том, чего ты уже лишил ее, и чего еще собираешься лишить. Из-за тебя у нее нет семьи… — Я — ее семья. Никто другой нам не нужен. — Вечный голод, Роман, ты знаешь, что это такое, и все равно намерен… — Будешь готовить нутриент в двойном объеме. Иди на хер, не смотри на меня так, — продолжил Роман после продолжительного молчания. — Я никогда не пошел бы на это, если бы был выбор. Но я не могу ее потерять. И ты сделаешь все, что нужно. — А как насчет предоставить ей выбор? Она не кукла, она имеет на него право, речь идет о ее жизни! — Я сделал этот выбор за нее еще три года назад. Мы все прошли вместе, я до сих пор жив благодаря ей. И это пройдем. Вместе мы все выдержим. — Мне нужно время на исследования. Возможно, годы. — У тебя будет столько времени, сколько есть у Винни, не больше. Так что лучше приступай сейчас. — А как же Оливия? — Завтра Оливия будет уже мертва. — Постарайся сделать так, чтобы на долю Винтер выпало как можно меньше потрясений. Все эти эмоциональные всплески, истерики, участившиеся панические атаки — сигнал к тому, что она на пределе. И помни, что больше всего на свете она боится тебя. Я подумаю, что можно сделать. Но этот ваш отпуск придется отменить. У меня должен быть постоянный доступ к вам обоим, любые анализы… — Будет. Мы никуда не едем, если нужны здесь. Хватит мучить ее, Прайс, ей не нравится эта штуковина. — Готов? Роман не ответил, а несколько мгновений спустя я открыла глаза и поморщилась от яркого света и подступившей тошноты. — Привет. Иди ко мне. Осторожно, не без помощи Романа, поднявшись, я кивнула доктору, потому что говорить пока не могла, и позволила вывести себя из смотровой. — Придется поесть без меня, извини. Я отвезу тебя домой и вернусь, мне нужно закончить здесь кое-какие дела. Винни? — Ммм? — Я люблю тебя, детка.