Поздно

Для Потапенко десять дней после нового года прошли в бесконечных шумных корпоративах и абсолютной любви с Каменских. Нежные утренние поцелуи, по-домашнему семейные прогулки в парке после обеда, совместные просмотры фильмов вечером в постели, жаркий секс по ночам, и Лёша едва успевал ненароком вспомнить о Кароль, которой он, помнится, расковырял душу. Когда Настя уезжает на очередной концерт и Потапенко остаётся один, мысли о Тине врываются в его больную голову, словно внезапно сорвавшийся ветер в открытую форточку. Казалось, Каменских излечила его от фантомной болезни, название которой — имя женщины, считавшей Лёшу своим. Но тревожные симптомы не просто возвращаются с завидным постоянством, но и тянут за собой новые, в ещё более тяжёлой форме. Тина. Это имя всплывает каждый раз, когда выдаётся минута отдохнуть от присутствия Насти, и Потапенко удивляется: насколько сильно в нём играет совесть и чувство собственной вины. Лёша снова и снова пытается разобраться в потоке мыслей и, наконец, расставить по местам свою жизнь и женщин, которыми он играется точно пешками. Каменских — его Любовь всей жизни, но оставить Тину — испытание огнём. Чувство невыразимой вины перед ней, хрупкой и до невозможности честной, съедает изнутри, и Потапенко, кажется, больше не знает способов облегчить Кароль эту участь — жить с куском льда вместо сердца. Он так упорно убеждает себя, что к Тине у него только желание загладить рану вину и жалость, что уже сам начинает в это верить. Им с Кароль обстоятельства связали руки, и для Лёши не секрет: вместе они никогда не будут, да и это вовсе ни к чему, ведь он достаточно счастлив с Каменских, да и Тине, наверняка, гораздо лучше и спокойнее одной. Вот только её неприсутствие выносить всё тяжелее, и мысли о ней словно с одинаковой периодичностью установлены на таймере, который нельзя выключить. У лжи так сладок вкус, что Потапенко заврался окончательно, и, как теперь распутывать паутину бесконечного обмана, он не знает. Если бы была возможность вернуться на полгода назад и что-то изменить, он бы даже не посмотрел в сторону Кароль, и это единственное, что нужно знать о его мнимой любви к Тине. Эта мысль звучит как их последняя встреча, на которой он, заворожённый и растерянный, не нашёл подходящих слов и не успел объясниться. Её образ, будто навечно поселившийся в его голове, рисует воспоминания, и Лёша изо всех сил старается сменить щемящую душу картинку, но он словно листает книгу, с трудом переворачивая страницу, на которой снова она. По телу растекается приятное тепло, когда, наконец, его мысли заполоняет Каменских, его взбалмошная, вечно хохочущая, горячая девочка. За эти десять дней от неё ни одного каприза и беспричинной истерики, и это, видимо, ключ к их счастливой семейной жизни. Страсть, которой были пропитаны эти праздничные дни, срывают голову, но тогда почему кольцо, которое он четыре месяца назад торжественно преподнёс ей, опускаясь на одно колено, и которое всё это время красуется в коробочке, а не на её безымянном пальце, дабы не привлекать внимание общественности, Потапенко воспринимает как возможность успеть всё отменить изменить и подарить другое кольцо другой женщине? Но предавать ещё одну девушку, которую он любит, Лёша не готов. Настя — его девочка, которая мило сопит по утрам, пока он разбрасывает её вьющиеся волосы по белоснежной подушке. Которая, точно ребёнок, радуется, когда он приносит кофе на подносе прямо в постель, и уговаривает его первым попробовать бодрящий напиток. Которая каждое утро тащит его на пробежку, а после крепко целует и, смеясь, надевает свою кепку на него. Каменских — его будущая жена, единственный недостаток которой — её нрав, который хуже атомной войны, и то, что она — не Тина. Потапенко знает: (не)любовь к Кароль надо переждать. Смирно посидеть в уголке, посмотреть со стороны и перетерпеть. Всё проходит, и это обязательно пройдёт. Чтобы избавиться от чувств к одной женщине вовсе необязательно рушить жизнь другой, и Лёше искренне жаль, что он осознал это слишком поздно. Ключ проворачивается в замке, Потапенко, окрылённый, летит к двери, встречает объятиями уставшую Настю, вдыхает запах её духов, и все мысли, бушующие океаном, мгновенно растворяются, оставляя этих двух насладиться друг другом.

[...]

Первая декада нового года для Тины прошла спокойно, потому что Потапенко, радовавший своим отсутствием в её жизни, сделал ещё одну великую услугу — покинул её сон. В её душе полный порядок, где все мысли и чувства, словно нетронутые, аккуратно разложены по своим полкам, а в блокноте, одиноко лежащем на столике, — десятки новых четверостиший, которых, кажется, хватит на целый альбом. Единственное, что огорчает и тревожит Кароль, — постельный режим, которого она строго и честно придерживается вот уже десять долгих дней и от оков которого надеется избавиться на сегодняшнем приёме, назначенном на шесть вечера. Жизнь без его присутствия — данность, и Тина отмечает, что Лёша был прав: действительно, стало легче. Она носит его ребёнка, и это то, что вынуждает вспоминать Потапенко каждый день, но боль при мысли о нём уже не граничит с истерикой, караулящей Кароль по ночам. Орлова, ежедневно приезжающего к подруге, до нескрываемой улыбки радует её состояние, но он знает: одно неправильное слово или неуместный поступок Потапенко, и Тину не спасти. Кароль не просто, но она партизански молчит, потому что уверена: быть одной — её крест. Когда перед утренним приёмом таблеток в стакане нет ни капли воды и работники, находящиеся, видимо, в своём доме, не слышат громких просьб, Тина горько улыбается и сглатывает подступающий к горлу ком, когда в очередной раз жизнь бьёт отрезвляющую пощёчину: иногда она ничего не может. Будто впереди стена. Тупик. Ей хочется чувствовать заботу и поддержку мужчины, которому она готова упасть в руки маленьким, беззащитным котёнком; который спрячет и убережёт её, словно самое уязвимое существо на свете. Но она одна, и ей надоело чувство собственной беспомощности. Кароль может быть трижды сильной женщиной, способной себе помочь, но мысль, чтобы встать с кровати и саму себя обслужить, даже не рождается в её голове. Потому что будущий ребёнок — её забота номер один, единственное спасение и любовь, в которой Тина жадно ищет забвение от одиночества и ножевых, оставленных на её сердце беспощадной рукой. Кароль понимает: она самостоятельно завязала узел на своей шее, когда подписала контракт с «Голосом» и поддалась на уговоры Завадюка. Ещё четыре месяца ей работать с ним рука об руку в павильоне и скрывать непростую беременность, неприятные стороны которой, как на зло, всплывают именно в его присутствии. Рядом с ним невыносимо, но без него, кажется, ещё хуже. Днём, когда заботливые работники дома постоянно крутятся на первом этаже, когда Орлов проводит с ней по четыре-пять часов, желая скрасить её серые будни, Кароль картинно улыбается, и это держит её в тонусе. Вечером, оставаясь один на один с мыслями и тишиной, улыбка исчезает, будто её не было вовсе. Отдалённый размеренный звук шагов напоминает Тине о том, что в доме есть живые души, но это уже не лечит рассудок. По крупицам забывать человека — кропотливая работа, и, по счастливой случайности, у Кароль достаточно и времени, и терпения. Он — коллега. И больше никто. Разве что отец её будущего ребёнка. Десять дней без него буквально заставили Тину вспомнить о том, что она — мама, и это определённо стоило того. И ей хватит сил, чтобы сосредоточиться на здоровье малыша, потому что теперь она знает, что внутреннюю пустоту можно заполнять не только болью. [...] — Ну, что я могу Вам сказать, Тина, — врач будто специально растягивает фразу, не отрывая взгляд от аппарата УЗИ, — Всё немного лучше. Обращаю внимание: немного. — Но я лежала, никуда не ходила, не вставала, — практически перебивает, заведомо расстроившись. — Все медикаменты согласно рецепту. — Я верю, — улыбается женщина, заботливо посмотрев на Кароль, лежащую на кушетке. — Я и говорю, что есть изменения в лучшую сторону. Для Вашей ситуации характерно постепенное восстановление. Вытирайтесь, — протягивает пару бумажных салфеток и подсаживается ближе к Тине. — Не стану приукрашивать Ваше положение и скрывать тоже ничего не стану. От последней фразы Кароль ёжится и на мгновение сомневается, хочет ли она слышать правду. Уж слишком жестокой она оказывается в последнее время. — Сейчас у Вас восемь недель, к этому сроку мы немного поправили кризисное положение, но отслойка сохраняется, соответственно, сохраняется и угроза выкидыша, — почти монотонно отчитывает доктор, пытаясь не нагнетать и не пугать и без того разнервничавшуюся певицу. — Всё это поправляется! Нашими общими усилиями. Сейчас для Вас основная задача — не нервничать. И, поверьте, тогда процесс выздоровления пойдёт гораздо быстрее. — У меня работа, — словно в тумане произносит Тина, и врач невольно вздыхает. — Нет, я всё понимаю. Сейчас я просто по-другому не могу. У нас начинаются репетиции, мне необходимо появляться в павильоне уже с завтрашнего дня. Я могу... — Можете ли Вы сидеть и ходить? — перебивает женщина, скрыто возмущаясь. — Вы всё можете, Тин, а вот стоит ли? Это уже другой вопрос. — Я поняла, — слегка улыбается, когда голова начинает взрываться от попыток придумать очередную правдоподобную ложь для коллег и Завадюка. — Нет, Вы не подумайте, я очень хочу этого ребёнка. Очень. Я просто хочу, чтобы ему было, что кушать. И ему, и старшему сыну, и детям тех людей, кто на меня работает. — Картина, которую я вижу, позволяет мне сменить Ваш постельный режим на так называемый палатный, — говорит и тут же берёт чистый лист для записи рекомендаций. — Полдня, условно — шесть часов, Вы можете сидеть, не больше. Полдня — строго лежать. Ходить: на расстояние не более ста пятидесяти метров в день. Медленно и аккуратно, это Вы уже знаете. — Спасибо, — Кароль улыбается, отмечая, что проводить репетиции в таком режиме вполне реально. — Спасибо! — Всё это возможно при Вашем хорошем самочувствии, — строгий взгляд. — Чувствуете, что устали, значит, немедленно идёте отдыхать. Здесь уже всё в Ваших руках. Всё зависит от того, как Вы будете прислушиваться к себе и своему организму, это Ваша ответственность. — Я понимаю, конечно, — соглашается и, пока доктор отходит позвать Орлова, ожидающего под дверью, не спеша свесив с кушетки ноги, садится. Павел, протянув Тине пальто, быстро пробегается глазами по бумажке, только что отданной ему врачом. — Я здесь всё подробно расписала. Думаю, вопросов не будет, но если что — мой номер Вы знаете, — улыбается и заглядывает в календарь: — Жду Вас в начале февраля, там рубеж первого и второго триместра. Достаточно опасный срок, нужно будет держать на контроле. Давайте пока договоримся на шестое февраля, — отмечает дату в ежедневнике и продолжает: — Надеюсь, всё будет хорошо, и раньше этого срока нам встречи не понадобятся. — Мы тоже очень надеемся, — соглашается Орлов и поворачивается к Кароль, готовясь аккуратно её подхватить. — Давай, народная. — Нет, я сама, — осекает Пашу и собирается встать. — Мне можно уже немного. Врач с Орловым мгновенно переглядываются, и оба не успевают возмущённо вздохнуть, как Тина неуверенно поднимается и делает шаг. — Ой, — почти беззвучно шепчет, когда пол под ногами начинает кружиться. — Садите её аккуратно, — достав тонометр, женщина спокойно просит Пашу, который, моментально среагировав, подхватил вмиг побледневшую Тину. — Пониженное, конечно. Что Вы сегодня ели, Тина? — Ничего, — отвечает и кладёт тяжёлую голову на плечо Орлова. — Не могу. — Такой токсикоз? — обеспокоенно спрашивает доктор, забирая у Паши рецепт и что-то в него дописывая. — Капельницы я Вам оставляю, находите, пожалуйста, для них время. Это важно. — Конечно, спасибо, — благодарит Орлов и поднимает на руки уже не сопротивляющуюся певицу. — До свидания. — Берегите её, Павел. На Вас вся надежда, — слегка улыбается и помогает открыть дверь. — До свидания. Спустившись на лифте и поблагодарив услужливый персонал центра, Паша, крепко держа на руках Тину, быстро выходит на улицу и на секунду останавливается, чтобы вытащить из кармана ключи от автомобиля. Кароль, упорно борющаяся со сном, открывает глаза и невольно дёргается, когда замечает знакомую машину, паркующуюся в нескольких метрах. Плохое зрение Тины играет с ней злую шутку, потому что, как ни стараясь, она не может разглядеть ни номера, ни лица людей, виднеющихся сквозь заснеженное лобовое стекло. Но как только пара выходит из автомобиля, все догадки певицы подтверждаются. — Паш, опусти меня, — тихо просит, начиная вырываться. — Не нужно, я уже достал, — явно не понимая просьбы, показывает Кароль ключи. — Паш, слева Потапенко с Настей, — почти шепчет и сама поворачивает голову мужчины в нужную сторону. — Поставь меня, только не резко. Тина успевает коснуться ногами асфальта секундой раньше, чем влюблённая пара, заключившая руки в замок, замечает её и Орлова, как бы невзначай остановившихся возле главного входа в центр. — Тина! Вот уж кого не ожидала увидеть! — Каменских летит навстречу, а Потапенко, заметивший Кароль только после возгласов невесты, начинает заметно нервничать. — Привет, сонечко! — Привет, дорогая, — целует в ответ и неумело делает вид, что не замечает Лёшу. — Действительно, мир тесен. Когда медлить уже некуда, Потапенко-таки подходит ближе и, обменявшись рукопожатиями с Орловым, наклоняется к Тине и улыбается так, словно их снимают камеры: — Привет, малая! — поцелуй в щёку, от которого холодно обоим. Минутная пауза, которую им нечем заполнить. Потому что отныне они чужие друг другу люди. Потому что они впервые вместе в таком составе: будущая жена, изменщик и любовница. В Тине закипает злость за то, что из всех людей, проживающих в Киеве, она столкнулась нос к носу именно с ними. Как легко от малейшего сотрясения воздуха ломается карточный домик, так же без усилий эта встреча разрушила все попытки забыть его и их совместное прошлое. Слов нет. Взглядов, устремлённых друг на друга, нет. — А мы вот с Лёшкой решили, что готовы к ребёночку, — прерывает неловкую тишину Каменских и сильнее прижимается к Потапенко, опустившему глаза. — Вот: приехали провериться. Орлов крепко придерживает Тину за талию и не напрасно: земля, и правда, уходит из под ног. Изобилие счастливых моментов взмывают ураганом в груди, и Кароль хочется кричать, сгорая от досады и возмущения. Как всё это можно было забыть и предать? Она смотрит на Лёшу, ждёт, пока он поднимет взгляд, и он делает это в ту же секунду, словно чувствуя её просьбу. Тине кажется, что он счастлив, и ей становится легче в то самое мгновение, когда она понимает и принимает это. Сдаётся. И отпускает. — Вы такие молодцы! — абсолютно искренне и честно произносит, первой обнимая Настю. — Я очень-очень за Вас рада, правда! Лёша видит, что Кароль не врёт, и он ненавидит это. Лучше бы соврала, промолчала, сбежала, ударила, рассказала бы Каменских всю правду. Он бы понял. Он бы её оправдал. Он бы это заслужил. — А Вы тут какими судьбами? — выпаливает Настя, и Тину точно парализует. — Да, я, — в голове сумбур, и певица начинает нервничать, не зная, что в очередной раз соврать. — Не при мужчинах будет сказано. Выкрутилась. Хоть и пауза была слишком затянутой. Бросает оценивающий взгляд и облегчённо выдыхает, отмечая, что ответ звучал убедительно. — Поняла. Потом с тобой поговорим, — перебивает Настя, понимая намёк на женскую тему. — Но всё ведь хорошо? — Да, отлично! — улыбается Тина и больше на Потапенко не смотрит. — Ладно, бегите. Вам, наверное, пора. Обменявшись взаимными пожеланиями, Кароль прощается с парой и прерывисто выдыхает, когда они, наконец, скрываются за дверью центра. Павел, по-прежнему придерживая Тину за талию, нажимает на кнопку брелка, и ближайший автомобиль подмигивает. Аккуратно доведя и посадив Кароль на пассажирское сидение, Орлов садится за руль, заводит машину и выруливает на дорогу, тревожно посматривая через зеркало на певицу, обессиленно откинувшуюся на спинку сидения. За окном бесконечные фасады зданий сменяются деревьями, и Тина устало смотрит сквозь стекло, на которое плавно опускаются белые хлопья.

[...]

Прошлое вдали неслышно гасит свечи, и Кароль лежит в постели в полной темноте. Сна нет. Ровно так же как и желания отвечать на его телефонный звонок, который нарушает тишину уже в третий раз. Прошлое должно оставаться прошлым, и Тина готова с этим смириться, потому что убеждена: нужно что-то иметь за спиной. Атмосфера вечера романтизирует проблемы, и Кароль знает, что нужно просто дождаться утра. Завтра будет легче. А сейчас она голая. Уязвима настолько, что, кажется, прикосновение одеяла к коже причиняет жгучую боль. Внутри вулкан, какому позавидовал бы Везувий. Внутри лава, разъедающая душу. Внутри шторм похлеще девятого вала. Внутри потоп, какого не видел Ной. Внутри пожар, играющееся на чувствах пламя, и она — как огонь без свечи. Звонок в четвёртый раз вынуждает её ответить и, схватив со стола телефон, чуть охрипшим голосом: — Я уже сплю, — снова ложь. — Прости, не хотел разбудить, — чуть слышно. — Тин, сегодня... — Что сегодня? Я ничего не помню, — перебивает и хочет сбросить, но осекается. — Зачем ты звонишь? — Я не собирался скрывать от тебя наши планы, — словно оправдывается, подбирая слова. — Так вышло. — Мне всё равно, — холодно отвечает. — Это ваше дело. Молчание, в котором она так хочет спросить: для чего он звонит-звонит-звонит, возвращая её в тот день, когда она потерпела крушение в личной жизни. Вопрос остаётся не заданным, когда он первым решается нарушить тишину: — Ты не хочешь меня видеть? — спрашивает, но ни через минуту, ни через две не дожидается ответа. Тогда задаёт вопрос по-другому: — Если хочешь, я попробую перенести свою репетицию, чтобы мы разминулись? — Как хочешь, — перекладывает решение на его плечи, просто потому что интересно, каким оно будет. — Мне всё равно. — Когда у тебя репетиция с командой? — неуверенно, после недолгой паузы. — Завтра, — моментально отвечает и ещё на что-то надеется. — Хорошо, — ровный тон. — Тогда я попрошу Завадюка назначить мою репетицию на другой день. Последние слова и гудки. Даже не попрощался. Тина, словно зачарованная, кладёт телефон мимо стола и не собирается поднимать. Проваливается в бездну бунтующих мыслей и падает падает падает духом.