Вчерашний салат

— О, Брагин тащится… Здорова, Олегыч! Геннадий Михайлович Успенский нарочито приветливо замахал рукой своему старинному соседу по даче и бывшему коллеге по цеху на одном из ясноградских заводов Павлу Олеговичу Брагину. Разным категориям его знакомых отводились различной степени привилегии в формах именования этого гражданина. «Брагин» для незнакомых и малознакомых, «Олегыч» для приятелей, «дядя Павлик» для лиц моложе 25 лет — для друзей он мог быть кем угодно из вышеперечисленного, а также «Пашкой» и, для наиболее приближенных, «Павлодаром». — О-о, Михалыч пыиехал, здоов!.. — сипло, но вполне радушно откликнулся Брагин на приветствие Геннадия. Он поплелся навстречу соседу, безвольно раскачиваясь туловищем при своей вялой ходьбе, и обменялся с Успенским хилым рукопожатием. Это был тощий, с землистого цвета лицом и синяками под глазами сутулый старикашка с неопрятно отросшей, плотно прильнувшей к голове желтоватой сединой. Брагин не картавил — он даже не пытался выговорить букву «р», из-за чего его речь была зачастую непонятна окружающим, особенно на дальнем расстоянии. Однако за долгие годы дачного и профессионального соседства Успенский наловчился с первого раза воспринимать его произношение, что можно было считать своего рода достижением, ведь за последнюю пару десятилетий с Брагиным довольно редко случались периоды трезвости… — Ну и взъерошенный же у тебя видок, Олегыч! — отметил, пожимая ему руку, Геннадий. — Опять вчера с Сеней и Веней «котов душили»? — подмигнул он. — У-у, Михалыч… — вздохнул Брагин, качая головой, как болванчик, и взмахивая кистями обеих рук, при этом его длинные тонкие пальцы с грязными, нестриженными ногтями почему-то непроизвольно складывались в подобие старообрядческого двуперстия. — Меня вчеа Иваныч с Сеыгеичем так пыопоили — жестко!.. Я к полуночи вчеа пыосто туловищем был… Сеыгеич вчеа кыепленой колы пыитащил, а он коньяку-то не жалеет, когда ее бодяжит… У него же в гооде теща пыиехала в кваытиу — он и свалил… Во-от… Геннадий уже начинал жалеть, что завел беседу с Брагиным: это повествовательное излияние он слушал уже не первый десяток лет, и каждый раз Олегыч рассказывал ему о своих однообразных спиртных похождениях с больным блеском в осоловелых глазах, словно о новости, из ряда вон выходящей, чрезвычайно захватывающей и непременно заслуживающей внимания. Заметив, по-видимому, проявляющуюся на лице Успенского скуку и постепенный мысленный уход в собственные заботы, Брагин будто нарочно заговорил оживленнее, пытаясь поймать его взгляд: — Так я вчеа — пыикинь, Михалыч — спать-то пошел, … а Иваныч с Сеыгеичем еще остались бухать. С утыа пыосыпаюсь — а на полу вчеашний салат!.. — Олегыч, не сдержавшись, прыснул от смеха — слабого, поверхностного хихиканья человека, который никогда в жизни не качал пресс. — Какой салат?.. — рассеянно отозвался Геннадий, на что Брагин захихикал еще громче, и, догадавшись, что речь идет о закуси, непринятой чьим-то перегруженным накануне желудком, с омерзением сплюнул: — Тьфу, блин, Паша! — Олегыч же, добившись, очевидно, желаемой реакции, загоготал пуще прежнего. — Изо дня в день, из года в год ты насилуешь мои уши абсолютно одинаковыми историями о своих приключениях под допингом! Тебе самому такая жизнь не обрыдла? — воззвал Успенский. — А я, кстати, Михалыч, начинаю задумываться, что надо, поди, уже пыекыащать так накидываться колой, — глубокомысленно закивав, сообщил Брагин с искренностью зависимого человека. — Я не понимаю: зачем ты вообще пьешь эту западную дрянь? Сделал бы настоечку на вишенке или сливе — у тебя вон целый огород! — за милую душу зашла бы! И такого лютого отходняка бы не давала! — А зато как вставляет, Михалыч! — с блаженством протянул Олегыч. — Там же и сиопчик сладенький, и газиовка дает мощный эффект — кыасотища! Но ты пыав: отходняк и впыавду лютый — с бодуна такие глюки дикие… — он помахал перед своим лицом желтыми от курева пальцами. — Какие глюки, Олегыч?! — усмехнулся Успенский. — А ну, не пугай! — А… — Брагин отмахнулся своей костлявой кистью. — Будто у тебя по двоу шастают чеытята с ыазноцветными глазищами… …… — А-а! — Он хлопнул себя по лбу. — Я же утыом на кыыльцо когда вышел, запнулся о мусоыный мешок, пыо котоый по пьяни-то забыл… и пыосто со ступенек пал, кооче! — Олегыч снова захихикал. — А пыо глюки и чеытей я пошутил — скоее, для кыасного словца, — хитро отметил он. — Прекратил бы ты это занятие, — с укором предложил Геннадий, — а то так и впрямь до зеленых чертей дошутишься. Сколько лет я советую тебе одно и то же? — Ну, лет двадцать уже… — поразмыслив, как ни в чем не бывало ответил Брагин. — Так, а ты же знаешь, Михалыч, от чего я пью!.. Я ведь лечу душевную тыавму, — он многозначительно поднял указательный палец. — Побойся бога! Травму он лечит… — фыркнул Успенский. — Уже двадцать лет, как твоей Нинки не стало! Я могу понять, когда год-два погоревал, но вот так болтаться двадцать лет в состоянии унылого говна — это ж как глубоко надо на себя наплевать! Я же тоже вдовец — я, как и ты, хоронил любимого человека, Юлькину маму… но я уверен, что бездействие — это путь в ад. Жизнь — в движении, Олегыч: надо постоянно быть чем-то занятым, — убеждал он. — Так, а чем быть занятым, Михалыч? — развел руками Брагин. — Я все авно на пенсии, на заслуженном отдыхе как бы… — Вот-вот, ключевое слово «как бы», — подчеркнул Геннадий. — Как ты можешь не знать, чем тебе заняться?! Ты погляди, в каком состоянии у тебя хотя бы огород!.. У тебя же тут готовая съемочная площадка для фильма о казаках во степи! — Видишь, для чего-то же он все-таки годится, — слабо усмехнулся Олегыч, хотя, безусловно, понимал, что стремился внушить ему сосед. Брагин давненько не уделял должного внимания своим скромным шести соткам, заросшим густым заколосившимся ползучим пыреем, лопухом, крапивой, лебедой и прочим разнообразием видов сорняковой травы — таким, что, вооружившись учебником биологии, можно было наглядно изучить целый раздел царства растений. Если бы в ветхой теплице не росли несколько жухловатых томатных и огуречных кустов — надо полагать, исключительно ради будущих солений — участок производил бы впечатление безнадежно заброшенной местности. — Пыав ты, Михалыч, конечно… — нехотя согласился Брагин. — Надо бы тут все в поядок пыивести… Но что я поделаю, если меня, сука, спаивают?! — тихо проворчал он. — Никакого уважения нынче у молодежи нет к стаости! — хохотнул он. — Какой же ты все-таки прощелыга, Олегыч! — осудил Успенский. — Ты что, красна девица, чтобы тебя спаивать? А тебе не приходило в голову, что это ты спаиваешь пацанов, которые моложе тебя раза в два? Сколько там годков твоим собутыльникам? — Сене Сеыгеичу — соок, Вене Иванычу — тыидцать пять… — пожав плечами, ответил Брагин. — А с дыугой стооны, Михалыч… казалось бы, у них обоих есть жены, дети… вот почему вместо того, чтобы пыоводить выемя в своих семьях, они едут бухать со мной? — Это их проблемы, — махнул рукой Геннадий. — Важно, что ты принимаешь их с распростертыми объятиями, радуясь очередной возможности заложить за воротник! Нет бы сказать, как старшему: «Как же вам не стыдно, ребята! Вместо того, чтобы с женами миловаться да детишек растить, едете бухать с каким-то старым алкашом-доходягой!» — Алкашо-ом, доходя-ягой… — обиженно передразнил Брагин. — Ты уж тоже не оскоыбляй, Михалыч… не такой уж я еще и доходяга! — возразил он не без сомнения в голосе. — Алкаш — да, тут не споыю… Да мне бы, по-хоошему, найти какую-нибудь бабетту с хаактеом… таким, знаешь, «конь с яйцами»… чтобы волевая, властная была и меня бы контыолиовала, чтобы я не бухал… — его костлявое лицо растянулось в глуповатой мечтательной улыбке. — Чтобы готовила так же вкусно, как моя Нинка, цаыствие ей небесное… и, конечно, чтобы у нее была большая… душа-а, — он неуклюже изобразил руками два больших шара в области своей грудной клетки. — Угу, — скептически хмыкнул Успенский, — на себе, главное, не показывай. Успешных поисков, — он горько улыбнулся одним краем губ и, памятуя, что тема «бабетт с большими душами» традиционно завершает их регулярно повторяющуюся беседу, с облегчением отправился по садовым делам.