Довоенные фотографии

      Снаряды рвутся-рвутся громко, точно неуслышанными остаться боятся, криками солдатскими быть приглушёнными не желают. А люди всё громче кричат, а люди всё тише кричат, умирать они не хотят. Умирать им нельзя! Их же ждут… живыми ждут, невредимыми! А кровь ручейками по снегу бежит, бежит резво-резво, в окопы горячие скатываясь, землю мёрзлую у их подступов напитывая. Землёю мокрою пахнет страшно, железом пахнет, гнилью, дымом, дымом горьким… смертью скорою, более горькою! Слёзы сами по щетине грязной скатываются росами, глаза зелёные сами ими наполняются, душат — и не из-за боли они, не из-за рёбер переломанных, дыхания и без того спёртого. Всё скатываются, кашлем оглашаясь, с кровью алой пенистой смешиваясь, с жилками редкими. И нет никого больше в окопе вшивом, и нет никого рядом! Автомат лишь хладный, войною перепачканный, для неё предназначенный, лежит брошено. Не дотянуться! Да и пальцы дрожащие, от холоду опухшие, не хотят к нему тянутся. А тянутся они в кармашек, к шинели порванной, к фотографии, сердцу близкою. И сжимают они слабо эту карточку бумажную, ногтем отросшим, землёй забитым, едва след оставляя. И снова кашель изо рта вырывается и снова пеной кровавою, штаны пачкает, лица любимые, родные. Степан рукавом трепетно грязь с неё стереть хочет, да вот только размазывает лишь неаккуратно. Не получается. Руки дрожат, перед глазами плывёт, двоится, изо рта едва вырывается: «Живите, милые… Живите!» А взрыв совсем рядом раздаётся. А земли клочья в окоп, на голову, падают с говором немецким, ненавистным, далёким. Пальцы сами к автомату тянутся. Нужно! Ради детей своих… ради жены любимой, жизни ради…       И стоит перед глазами изба родная, ещё дедом сколоченная. И чувствуется, будто бы ноги отёкшие, в кровь разодранные, от сапог кирзовых освобождённые, по траве тёплой проходят, а навстречу ему вся родня бежит, карапуз его, падая всё время, Надя, Галя… И бросается жена ему на шею, слезами гимнастёрку напитывает, щёки его целует, шепча: «Живой!.. Родненький… живой!» А он смеётся весело, в губы её резко целует, а затем хулиганов своих обнимает крепко-крепко, сыночка своего, дочурку неугомонную. А они всё кричат: «Папа! Папа! Пришёл! Папа!» А потом он подмигнёт Наде, на руки её возьмёт: «А сейчас мы на рыбалку пойдём! Удочки-то уже давно готовы!» И по радио о победе говорить будут! О счастливом будущем заговорят!       Брагинский в очередной окоп прыгает, глазами своими, полыхающими, лишь вперёд смотря, зубы стискивая временами. Голова гудит трубою металлическою, уши закладывает пробками плотными, а сердце в рёбра врезается птицею вольною. И рвётся всё его существо нечеловеческое, как граната, врага каждого осколком ранить стремится. «Ваня, живой, — солдат с трудом эти слова из рта своего окровавленного выдавливает, задыхается, в левой руке автомат сжимая едва. И всё замирает в Брагинском сразу же, и глаза даже нежнее становятся, как сирени цветы, распустившиеся. Иван к нему подползает, кровь на шинели его заприметив. Дрянь. Слёзы горячие по щекам скользят, а Степан улыбнуться пытается, фотографию товарищу протягивая: — Забери, вот…» И снова в кашле рассыпает. Пенистом. Лицо его пачкает. А от крови дымка тёплая идёт, согревает едва. Лёгкое у него пробито, думает Брагинский, не выживет он. Не успеют спасти! А сам говорит, за руку ледяную его схватив: «Ну и хорош… помирать собрался! Больше меня проживёшь!» А солдат всё протягивает свою ценность, ртом жадно воздух глотая, сказать что-то хочет, да не получается, не выходит… Замолкает спокойно. А Иван всё руку его холодную держит, о победе рассказывает, о рыбалке: «Я ещё сестёр своих приглашу! Да чего уж там! Пусть все-все придут, да?» А снаряды рвут. А Степан ни слова уже не говорит. И пальцы его фотографию больше не держат. И Брагинский об этом знает.

***

      Пепелища остатки жалкие, воронов чёрных-чёрных голодных стаи над ними парящие. Печи закопчённые, каменные, одиноко мелькают средь праха. И стоят солдаты редкие на месте, и шагу сделать не могут, шапки свои с голов сальных снимая. А парнишка один вовсе рукавом слёзы утирает, а другой зубы скалит, выплёвывая: «Гниды! Всех перебью!» Брагинский тоже шапку снимает, в кулаке сжимая: «Партизаны рядом быть должны. Просто так бы не сожгли, невыгодно. А может, это они недавно подсуетились», — в голове его мысли хладнокровные проносятся, по полочкам складываются, точно кто-то другой за него думает. А сам-то он от злобы трясётся, от усталости, от горечи нетерпимой. А ведь он не впервые этот ужас видит, а ведь не впервые людей своих теряет, не в первой войне участвует, гневом народным, болью не впервые напитывается! «Это война. Ничего удивительного», — всё вторит голос монотонный, педантичный. Иван точно не слушает советника своего, на ногах ватных, гноящихся, вперёд направляясь. Хруст под сапогом тяжёлым раздаётся, любопытство вызывая. Он ногу отодвигает, стекло, гарью перепачканное, заприметив. Брагинский наклоняется едва, рассмотреть пытается, пальцами глаза потирая. Двоится всё, мутным-мутным кажется, да ещё и голова кружится начинает намеренно. Пальцами он осколки убирает… фотография довоенная, обожжённая. И Степан на ней улыбается, а рядом… жена его. Молодая. Красавица. «Кажется, — тут голос мальчишеский, запыхавшийся раздаётся звоном странным, а сам Федька — мальчишка из деревни соседней, от немцев недавно освобождённой, лет десяти-двенадцати отроду — руками колени ободранные потирает, глаза на солдат поднимая. — Кажется, я это… могилку их нашёл». Иван вздрагивает, из кармана вторую фотографию вытянув. В марте… девять и четыре исполнится. Март… С днём рождения.       Брагинский, в форму военную разодетый, на себя в зеркало смотрит, кривится. Хоть и пылью, потом уже напитанная, водой дождевой, грязной, форма эта чистой излишне ему кажется, чуждой, чуждой. Не в такой он в окопах курил в передышке, не в этой форме товарищей своих обнимал крепко, не в ней он Людвига ослабшего встретил. Не в ней он первый парад открывал, шаг чеканя гордо, но устало, легко в какой-то степени, но опять-таки… больно. Иван пиджак на кресло бросает, пальцами в волосы зарываясь, на фотографии в рамках поглядывая, зубы стискивая. Вспоминать больно, горько, невыносимо. А когда в глаза надписи эти проклятые: «Можем повторить!» попадаются, а когда «окружение» его, траты на парад обсуждает, по карманам похлопывая, люди выходному радуются легкомысленно… мерзко, горько, больно! Ведь они все вид скорбящий делают. На день один. Несчастный. И ветераны, слёзы с глаз вытирающие… не все таковыми являются, ряженными, без той пустоты, едва заметной, в глазах мутных. Он же знает. Он это видит. А ещё, порою, эти люди о подвигах своих рассказывают… которых нет. Не было никогда. И не стояли они у станков детьми малыми, и не видели они… ничего не видели. А гордятся… чему? И многие им верят. И многие ими гордятся. Больно! Больно! Больно! «Как же так, Стёпа? — обречённо он эти слова из себя вытягивает, рукой глаза прикрыв, — как же так?»