Довоенные фотографии

      Девочка всё смотрит в небеса, почерневшие, глазами усталыми, померкшими, ресницами снежинки белые вылавливает, в руках сжимая хлеба чёрствого кусочек. А пальчики её всё дрожат, дрожат от холода, немеют даже, и щёки, морозом раскрашенные, ветрами жестокими обдуваются сильно. А самолёты чёрные-чёрные мелькают злобно в небе грязном, дымом да прахом напитанным, бороздят его по-хозяйски, более пачкают. Это они город соседний бомбить летят. Она недолго за ними наблюдает, крепче хлеб сжимает, да и бежит в избу свою: её там братик ждёт. Единственный. Выживший.       Мальчонка, в платки и одеяла укутанный, лежит на кровати неподвижно, точно кукла восковая; он бледный такой же, точно неживой уже. Но всё же носом своим хладным, маленьким-маленьким, подёргивает время от времени, в кашле страшном рассыпается, хриплом. Девчушка шаль материнскую с себя снимает, от снега отряхивает аккуратно, да и покрывает ею братца. Ему нужнее. Он же младшенький. А он и сказать ничего не может, не умеет толком, только всё кашляет снова и снова, шмыгает. «Тише, тише, — Надя эти слова шепчет привычно, по голове мокрой его погладив, — я покушать принесла. Ты же хочешь кушать?» Он головой кивает слабо, ручкой своей маленькой, худенькой до её руки касаясь: «А мама? Папа?» Девочка улыбается горько, слёзы сдерживая: «И мама и папа тоже кушать будут. Мы им оставим». Надя хлеб из кармана вытаскивает, на части отламывая, брату большую часть протягивает. Он болеет. Ему нужнее. А сама всё смотрит на него, на крошки чёрные, слюну проглатывает.       Как только Саша засыпает мирно, девочка с кровати поднимается, за стол усаживаясь. А на столе том, в рамке треснувшей, фотография. Родителей. И папа на этой фотографии и мама улыбаются, глазами своими в лицо всматриваясь. И молодые они, счастливые. И мама в платьице новом, из города привезённом, такая красавица! Но, почему-то, когда её, в этом самом платьице, хоронили… она не была такой же милой. Не улыбалась счастливо, не была молодой! За несколько недель всё лицо её доброе осунулось с голоду, а волосы светлые-светлые поседели вовсе. А папа, в гимнастёрку разодетый, со слезами на глазах… на самого себя похож не был. «Дождитесь, — сказал он, — я буду вам писать». Но писем они так и не получают. Ни одного не получили. Надя хлеб рядом с фотографией любимой ставит, рукавом грязным, слёзы по лицу размазывая, зубы плотно стискивает, чтобы брата не разбудить. «Мамочка, папочка… Папочка, ты же обещал. А мы ведь, с Сашкой, ждём тебя, — и слёзы всё скатываются на дерево, плёнкой покрытое, кусочек напитывают. — Мама умерла недавно, а мы совсем-совсем одни остались. Сашка-то глупый, маленький, не знает этого: думает, мол, мама скоро вернётся. А ведь… а ведь, — Надя всхлипывает, сопли проглатывая, — она никогда уже не придёт. Я-то большая, знаю об этом. И боюся я, что и ты не вернёшься! Ты, помнишь, говорил, что корзины плести меня научишь? А я помню. И на рыбалку мы с тобой в июле сходить хотели, даже удочки приготовили, помнишь? Папа, ты же обещал! Обещал! Обещал! — она пальцами юбку свою сжимает, пронзительно на фотография посматривая, да голову опускает, шепча едва: — Ты же говорил, что обещания нужно всегда сдерживать…»       Дверь с грохотом отворяется, а в избу мужчина с оружием вбегает, белой повязкой на рукаве отличается от населения местного. И на повязке этой чёрная-чёрная нашивка красуется «Polizei». Надя это едва-едва разбирает, от испугу на пол грохнувшись, глаза резко раскрыв. Сон как рукой сняло. «Выходим! Живо!» — он автоматом всё грозит, важно по дому чужому расхаживая, в печку заглядывает, по уголкам рыщет жадно. А девочка всё мечется напугано, быстро-быстро одежду накидывая, рамку за пазуху засовывая. Почему-то братишка не просыпается, не плачет даже. Она быстро на руки его хватает, да и из дому выбегает, по сторонам оглядываясь. Ноги тонкие дрожат от страху, даже мутить начинает, а глаза по соседям проносятся. Их тоже выводят из изб родных. А там, чуть поодаль, солдаты стоят, в форме тёмной, в руках канистры сжимают, да и автоматы новенькие. Для устрашения. Дети ревут, к матерям прижимаются, шепчут что-то. Если бы мама сейчас рядом с ней была бы, то и она бы прижалась к ней, безопасность выискивая в объятьях её. Но она только с братом. Молчаливым. «Живее!»       Всех людей в сарай сгоняют, как животных домашних на убой. А места уже не хватает в нём: тесно-тесно все прижимаются, последний воздух из лёгких выбивая. И темно здесь, сеном сгнившим, да навозом пахнет. И страшно здесь. И люди плакать начинают, кто-то землю роет у стены деревянной. Кто-то стонет, кричит до хрипоты, причитает, дверь отворить желает. А кто-то детей своих успокаивает, колыбельную затянув, молитву шепчет, молчит вовсе. И это страшнее намного криков резаных, когда мать молодая вполголоса колыбельную напевает ребёнку спящему, или же старик, гробовое молчание затянувший, баба суеверная, набожная, за сына своего молящаяся. «Мама, что происходит?» — девчачий голос раздаётся, и почти все замолкают в ужасе. Того страшного говорить не хотят. «Ничего, — мать отвечает тихо, лоб ребёнка своего целуя, — ничего». Бензином пахнуть начинает. Надя крепче Сашу сжимает, убаюкивает почему-то, а сама ревёт навзрыд. Ведь она же большая уже, всё понимает. А Саша молчит. Глупый ещё, маленький. Не понимает. И плачет она не сдерживаясь, рамку пыльную, да брата к груди прижимает. А Сашка холодный, как льдинка январская, точно сейчас-сейчас растает в её тёплых ладошках. Все кашлять протяжно начинают, задыхаются, а через темень непроглядную, угольки яркие-яркие проглядывают, шипят игриво, сена прогнившего касаясь. Кричит кто-то, кашлем кровавым рассыпается щедро, всхлипывает. А Сашка молчит… с утра самого. И Надя больше не плачет.

***

      Мужчина потрёпанную фотографию трепетно в руках держит, пальцы грязные о гимнастёрку, землей перепачканной, вытирая: «Это детки мои: Сашка и Наденька, — он улыбается едва, а глаза его чуть слезами наполняются. Собеседник его тоже улыбается, но как-то грустно, точно что-то дурное предчувствует, — поскорей бы домой воротиться! Я же, понимаешь, обещание дал, что на рыбалку с дочкой пойду». Брагинский сигарету тушит, по-товарищески руку на его плечо положив: «Уж если дал обещание… — Иван усмехается криво, вспомнив что-то неприятное, сплёвывает, да и тему спешно меняет: — Бойкая, видно, у тебя дочурка, — он фотографию в пальцах своих сжимает, по привычке внимательно каждые детали рассматривая, — годков восемь-девять ей?» Степан гогочет по-доброму, диалог продолжая: «С характером её ты угадал! — солдат об дерево хладное облокачивается, фото обратно в карман поместив, левую руку за спину спрятав, а в глазах его точно огоньки плясать начинают, — в мать пошла. Проныра такая, ух! — и голос его веселеет сразу же, а сам он в лице меняется, рассказ свой продолжая: — Она, у меня, помнится, удочку стащила, да и на пруд убежала с мальчишками соседскими. Через час вернулась: вся в песке и иле, без одной сандали, у удочки леска порвана, зато рыбка на крючке. Мелкая-мелкая. А какая улыбка! До ушей! Говорит, мол, смотрите, что я сама выловила! Не хуже папки. — Мужчина останавливается, ладонью слёзы выступающие вытирая, на товарища взгляд бросает. А Ваня слушает внимательно, руки в карманы засунув, на собеседника смотря: — Знаешь, я даже наказывать после этого её не захотел. Подумал, да Бо… — тут он останавливается, но не видит ни капли укора во взгляде его, — да Бог с этой удочкой, туфлями! Да вот только Галю мне жалко было: она так переволновалась из-за этого, всё кричала, что Надя утопнуть могла, а я, как дурак отпетый, смеялся с этой шалости. После этого я часто с ней на рыбалку ходил, — тут он замолкает, улыбку с губ сухих убирая, — только в этом году не успел. — Степан ближе к Ивану подходит, — ты и с возрастом её угадал. В марте ей девять исполнится, а карапузу моему — четыре Я уже письмо с поздравлениями отправил, мало ли…» Брагинский снова плеча его касается, полуулыбку на губах своих вырисовывает правдоподобно: «Прорвёмся! Глядишь, может и я с вами на рыбалку схожу». Степан обнимает его крепко, выговаривая хрипло: «Ещё как сходим, Ваня! Только сначала до Берлина дойдём, а уж потом и за удочками…»