Спасение

Ужин прошел почти так же, как и обед, за исключением того, что хозяин и гость чувствовали себя менее неловко. И все же разговор не был оживленным, несмотря на усилия Козетты. Сначала Вальжан решил, что Жавер молчит и отвечает односложно, потому что ему или скучно, или неловко. Но потом он заметил, как осторожно жует и глотает инспектор, как время от времени морщится, как прерывисто дышит, и начал подозревать, что драка, в которую он ввязался днем, дорого ему обошлась. Козетта тоже это заметила. – Вам нездоровится, инспектор? – обеспокоенно спросила она. – Ничего страшного, мадмуазель. Я... – голос Жавера сорвался. Вальжан встал из-за стола. – Я пошлю за доктором. – Нет! В этом нет необходимости. – Инспектор сделал видимое усилие, чтобы взять себя в руки. – Я уверен, что это пустяки. Вальжан подошел к Жаверу и положил руку ему на плечо. – Боюсь, я не разделяю вашего оптимизма. Простите, но вы очень бледны. Инспектор выпрямился на стуле и отстранился от хозяина. – Вся эта суета ни к чему. Мне не нужен врач. – Но папа сказал, что вы ранены, инспектор, – возразила Козетта. – Боюсь, что, сражаясь сегодня с этими людьми, вы ухудшили свое состояние. – Я уверен, что мне достаточно пораньше лечь спать, мадмуазель. – Отличная мысль, – сказал Вальжан. – Ты должен лечь пораньше, Жавер, а я осмотрю твои раны и обработаю их по мере необходимости. Либо так, либо я посылаю за врачом. – Вальжан говорил спокойным, даже любезным тоном, но было ясно, что он сделает то, что сказал. Инспектор бросил на него враждебный взгляд и тут же осекся, вспомнив о Козетте. Он глубоко вздохнул, словно готовясь к очередному протесту, но вместо этого закашлялся и поморщился. – Видите ли, инспектор, и вы, и папа правы, – мягко сказала Козетта. – Я думаю, что вы почувствуете себя намного лучше, если ляжете пораньше, и вам не повредит, если папа обработает ваши раны. – Я вижу, что у меня нет ни малейшего шанса против вас обоих, мадмуазель, – сказал ей объект их беспокойства, улыбнувшись при этом. Вальжан подал ему руку, и инспектор, после секундного колебания, взял ее, чтобы выпрямиться, отодвинуть стул и отойти от стола. Как только он встал на ноги, он отпустил руку Вальжана. В этот момент в комнату вошла Туссен, чтобы убрать со стола. Вальжан сообщил ей, что инспектор останется на ночь, и она кивнула, как будто ничего другого и не ожидала. Она сообщила им, что уже приготовила все необходимое для умывания и отнесла в спальню хозяина. Вальжан поблагодарил ее и велел согреть стакан молока и оставить его на кухне вместе с медом и лекарством, которое прописал доктор. Туссен поспешила исполнить поручение. – Я тоже скоро лягу, – объявила Козетта. Она подошла к отцу и поцеловала его в щеку: – Доброй ночи, папа. Спи спокойно. Отец ответил на поцелуй: – И ты, моя дорогая. – Спокойной ночи, инспектор. Он поклонился: – Спокойной ночи, мадмуазель. Жавер стоял, вцепившись в спинку стула, пока девушка не вышла из комнаты. Вальжан подумал было, что инспектор слишком болен, чтобы двигаться, а может быть, не помнит дороги в хозяйскую спальню. Но тот бросил на него мрачный взгляд и подозрительным тоном спросил: – Что это было? – Прошу прощения? Жавер продолжал сверлить его взглядом: – Не прикидывайся дурачком! Я имею в виду твои приказания служанке. Для чего тебе понадобился лауданум? Думаешь, сможешь снова накачать меня наркотиками? Он повысил голос, и Вальжан поднял ладонь в успокаивающем жесте: – Успокойся, Жавер. Я знаю, что тебе больно, и хочу облегчить твою боль, вот и все. Но ты прав, я не должен был давать его тебе без твоего согласия, как делал это раньше. Я знаю, каково это – быть вынужденным делать что-то вопреки своей воле. Инспектор помрачнел, но Вальжан видел, что тот его услышал. Бывший № 24601 спокойно сказал: – Но разве ты не примешь его по доброй воле? Мы оба знаем, что тебе больно. Доза опия поможет облегчить боль, и ты сможешь уснуть. Еще мгновение Жавер сопротивлялся. Вальжан видел это по лицу собеседника, видел, как побелели костяшки его пальцев, вцепившихся в спинку стула. Но потом инспектор опустил глаза и пробормотал: «Хорошо». Вальжан с трудом сдержал улыбку. Он понимал, что инспектор терпеть не может быть уязвимым, но это был знак того, что он начал доверять другим – по крайней мере Вальжану. – Но прежде я должен кое-что тебе отдать, – сказал Вальжан. Жавер снова поднял голову, и его глаза слегка округлились, когда Вальжан вынул четки из кармана и протянул ему. Инспектор взял их и некоторое время смотрел на них с нечитаемым выражением лица, прежде чем положить в карман. – Я подумал, может быть, ты воспользуешься ими, чтобы помолиться на ночь, – объяснил хозяин. Инспектор бросил на него взгляд, как бы говоря: «Вот еще». Но вслух он сказал: «Я не использую их для молитвы». Пожилой мужчина был удивлен. – Тогда для чего вы их используете? И это же четки, которые я дал вам в Монрейле, не так ли? – Так и есть. – Жавер на мгновение замолчал. – Когда вы были мэром. Я храню их как напоминание об этом. Вальжан был ошеломлен, подумав, что инспектор, возможно, сохранил эту вещицу из сентиментальных соображений, но последний тут же опроверг эту мысль, добавив: – В качестве напоминания, чтобы больше не быть таким дураком. Я уважал вас, господин мэр. Вы мне даже... нравились. Но вы мне лгали. Конечно, в твоих интересах было лгать, чтобы я как местный полицейский инспектор был на твоей стороне. Не потому, что ты испытывал ко мне симпатию или уважение. Бывший господин Мадлен был потрясен. – Жавер, все было не так. Инспектор небрежно махнул рукой. – Все было именно так, Вальжан, – сказал он как ни в чем не бывало. – У тебя не было причин любить меня. Я человек неприятный, но это меня не заботило, пока я исполнял свой долг. Теперь я понимаю, что с твоей точки зрения тебе было необходимо обмануть меня, и я больше не виню тебя за это. Признаюсь, когда я понял, что ты Жан Вальжан, я разозлился, но даже тогда винил себя самого больше, чем тебя. Глупо было думать, что между нами может быть настоящая дружба. Боже милостивый, сколько зла я причинил этому человеку. Больше, чем он мне за все эти годы, и я даже не могу оправдаться тем, что исполнял свой долг! – Жавер... – беспомощно произнес он, стараясь загладить свою вину, желая, чтобы собеседник понял, что четки были подарком, невинным знаком внимания, а не попыткой манипулировать или обмануть. Жавер устало покачал головой. – Вальжан, я знаю, это моя вина, что я надеялся на что-то другое. Я просто храню четки как напоминание себе – не быть таким глупым. – Ты никогда не был глупым, Жавер. Инспектор усмехнулся: – В таком случае как напоминание, что не следует быть сентиментальным. – Доверять другим – это не сентиментальность и не недостаток, – мягко сказал Вальжан. – И мы согласились быть друзьями, не так ли? Возможно, тебе стоит сохранить четки как напоминание о том, что мы наконец-то стали друзьями. Инспектор помолчал, словно обдумывая услышанное. – Возможно. – И, возможно, когда-нибудь ты захочешь использовать их для молитвы. – Не думаю, что Всевышний прислушивается к моим молитвам. Он никогда не делал этого раньше. – Возможно, ты просил не о том, – очень мягко предположил хозяин дома. – Мы все просим Бога о том, чего хотим. Но Он дает нам то, что нам нужно. – Не знаю, Вальжан, – ответил инспектор. Он провел рукой по лицу с невыразимо усталым видом, и Вальжану вдруг стало стыдно, что он продолжает давить на гостя. Он быстро шагнул вперед и обнял Жавера за плечо, поддерживая его. Он надеялся, что это хороший знак, что инспектор не отстранился, хотя, возможно, он был слишком измучен для этого. Выглядел он так, как будто ему требовались все силы, чтобы не упасть. – Прости меня, Жавер. Снова я проповедую, когда все, что тебе нужно, это отдых. Пожалуйста, иди в спальню и приготовься ко сну. Я захвачу все, что нужно, чтобы обработать твои раны, и тоже приду. Инспектор опустил руку, вяло кивнул и медленно повернулся, чтобы выйти из комнаты. – Проводить тебя? Жавер бросил на него взгляд, мгновенно напомнивший Вальжану того инспектора, которого он знал и боялся десятилетиями. – Вальжан, может, я и не в лучшей форме, но я не ребенок и не инвалид. Я справлюсь. – Конечно. Мужчины вышли из столовой. Хозяин дома прошел на кухню и обнаружил, что Туссен выполнила его распоряжение. Молоко стояло в кастрюльке на плите. Вальжан налил его в бокал, добавил немного настойки опия, а затем положил изрядную порцию меда, чтобы смягчить горечь снадобья. Затем он взял мазь и бинты, которые использовал для лечения ран инспектора, когда впервые привел его домой. Он поймал себя на мысли: «Это было так недавно, но кажется, что прошла целая жизнь. Для Жавера, я полагаю, так оно и было». Вальжан прошел в спальню. Обнаружив, что дверь слегка приоткрыта, он легонько постучал. – Входи, это же твоя комната, – раздался из-за двери тихий голос инспектора. Хозяин дома слегка улыбнулся, но его улыбка померкла, когда он вошел. Его гость сидел на краю кровати. Жавер снял с себя всю одежду, кроме брюк, и повесил ее в шкаф. Многочисленные синяки выцвели от темно-фиолетового, почти черного, до более бледного пурпурно-желтоватого оттенка. Рубцы наполовину зажили, включая глубокие ссадины на шее и запястьях, где кожу обожгли веревки. Тем не менее зрелище было болезненным. Жавер явно лучше ориентировался в происходящем, чем в ночь попытки самоубийства, но выглядел почти таким же усталым. – Твои раны начинают заживать, – сказал Вальжан. – Но ты еще нездоров. – Он протянул бокал с настойкой опия. – Выпей это, прежде чем мы начнем. Это даст лаудануму время, чтобы подействовать. Жавер моргнул, пристально изучая бокал; на его лице промелькнуло легкое недоумение. Выражение его лица говорило о том, что происходящее кажется ему смутно знакомым, хотя он не может понять, чем именно. И снова Вальжан подумал про себя, много ли инспектор помнит о той ночи, когда он пытался покончить с собой. Во всяком случае, Жавер не задавал вопросов; он просто молча принял напиток и выпил его, после чего поставил пустой бокал на тумбочку и подчинился осмотру. Он не издал ни звука, пока Вальжан обрабатывал его раны. Лишь слегка зашипел сквозь зубы, когда хозяин перевязывал ему ребра, и продолжал стоически молчать. Когда все было сделано, Вальжан вытер руки полотенцем и положил руку Жаверу на плечо. – Я пойду умываться, а ты пока переодевайся в свою ночную рубашку. – Это твоя ночная рубашка, Вальжан, а не моя, – угрюмо ответил тот. Хозяин дома ободряюще улыбнулся и похлопал его по плечу: – Пока ты мой гость, Жавер, ночная рубашка твоя. И добро пожаловать. – Он с удивлением понял, что это правда. В какой-то момент, он сам не мог объяснить, как, благополучие Жавера стало для него важным. – Спасибо, – тихо прозвучало в ответ. Вальжан кивнул и вышел, закрыв за собой дверь. Когда он вернулся через несколько минут, уже одетый в ночную рубашку, Жавер сидел, отвернувшись, на кровати с другой ее стороны, у окна. Вальжан не знал, молится он или просто задумался. Но когда он потянулся, чтобы задернуть шторы, голос инспектора остановил его. – Нет! Не задергивай шторы, Вальжан. – Последовала короткая пауза, и инспектор запоздало добавил: – Пожалуйста. Вальжан отвернулся от окна и посмотрел на соседа. – Почему? – Звезды, – сказал тот, как будто это все объясняло. – Ты хочешь видеть звезды? Жавер слегка кивнул. – С открытыми шторами я их отсюда вижу. Конечно, на этом окне нет решетки. Когда я был ребенком, я смотрел на них сквозь решетку. В камере моей матери было окно. – Повезло. – Возможно, это было не просто везение. Мы получили лучшую камеру после того, как мама обслужила одного из охранников. – О, – только и смог сказать хозяин дома. Инспектор, казалось, не слышал; он смотрел в окно. – Я всегда любил звезды. Они такие красивые, каждая на своем месте, освещают ночь... и это зрелище, которым может любоваться каждый, даже ублюдок двух преступников, цыган-полукровка. – Последние слова он произнес тихо, словно говорил сам с собой. Вальжан заподозрил, что развязавшийся язык собеседника – результат действия лауданума, и, желая избавить инспектора от неловкости наутро, любезно предложил: – Ложись, тебе надо отдохнуть. Жавер так и сделал. Вальжан подошел к противоположной стороне кровати, откинул одеяло и лег в постель, а потом задул свечи, стоявшие на большом столе рядом с кроватью. Вальжан расслабенно вытянулся. Он чувствовал себя на удивление спокойно и улыбался иронии ситуации, лежа рядом с человеком, который так долго был проклятием его жизни, когда Жавер внезапно заговорил, словно в раздумье: – Это ведь другое, не так ли? – Что именно? – Как ты относишься к Козетте. Иначе, чем к ее матери. В случае с Фантиной твоя забота была основана на сострадании. И чувстве вины. – Вальжан открыл рот, чтобы возразить, но инспектор, казалось, не заметил этого и задумчиво продолжил: – Но ты по-настоящему любишь эту девушку, правда ведь? Она для тебя не просто акт долга или милосердия. Как ее мать. Как я. – Жавер… Но его мысли, казалось, уже переключились на другую тему. – Я много рассказывал тебе о своем прошлом, Вальжан, но очень мало знаю о твоем. Твоя очередь. В темноте бывший № 24601 улыбнулся. Сонный голос Жавера превратил эти слова в капризное требование, как у ребенка, которому хочется услышать сказку на ночь, хотя Вальжан сомневался, что инспектор счел бы такое сравнение лестным. – С чего же мне начать? – Расскажи мне о своем детстве. – О, оно было обычным для человека моего происхождения. Мой отец был подрезальщиком деревьев. Он научил меня своему ремеслу. Он умер, когда я был еще мальчиком, упав с дерева, которое он подстригал. Моя мать заболела лихорадкой и умерла за пару лет до того, поэтому, когда я осиротел, меня взяли к себе старшая сестра и ее муж. Моя сестра Жанна – нас обоих назвали в честь моего отца – и я были единственными выжившими детьми моих родителей. – Он задумался, и его улыбка померкла. Что стало с его сестрой и ее детьми после того, как он попал в тюрьму? Они были на грани голодной смерти еще до того, как его арестовали и посадили. – Меня воспитывали скорее как ее старшего ребенка, чем как брата. Я как раз достиг возраста, когда мог зарабатывать себе на жизнь, когда умер и ее муж, оставив ее вдовой с семью малышами. Теперь на мои плечи легли обязанности кормильца. – Семеро детей!.. Большая семья. – На самом деле это не так уж много. У многих наших соседей семьи были больше, чем у нас. У крестьян, как правило, многодетные семьи. – Обеспечивать их всех, должно быть, большая ответственность. – В голосе Жавера звучали и ужас, и тоска, словно он пытался представить, каково это – иметь семью. – Как тебе сказать? Видишь ли, это было ожидаемо, так как я был теперь старшим мужчиной в доме. Впервые я почувствовал себя взрослым. Поэтому я даже был горд, хотя иногда это и казалось мне обременительным. У жителей Фавероля принято помогать друг другу. – Он почти забыл об этом, когда был узником в Тулоне, в мире, где человек человеку волк. Он добавил: – И я не считал это таким уж большим бременем до тех пор, пока не лишился работы. Вот тогда-то я и впал в отчаяние. – Понимаю, – тихо ответил бывший тулонский надзиратель. С минуту оба молчали. – Странно, что мы дошли до этого, – добавил он, и снова его голос звучал так, словно он говорил больше с самим собой, чем с хозяином дома. Язык его слегка заплетался, и Вальжан услышал, как Жавер глубоко вздохнул и слегка пошевелился, словно пытаясь заставить себя не спать. – Ты виделся с сестрой и ее детьми, когда вышел из тюрьмы? – Я пытался это сделать. – Вальжан на мгновение замолчал, думая: еще одна неудача с моей стороны. – Но к тому времени они уже покинули наши родные края, и я не мог найти никого, кто мог бы сказать мне, куда они ушли. И мне пришлось сосредоточиться на выживании. Так что через некоторое время я просто... прекратил поиски. – Значит, ты не знаешь, что с ними сталось. – Нет. – Вальжан мог бы на этом и остановиться. Возможно, дело было в кромешной тьме, возможно, в том, что он ни с кем не говорил об этом с тех пор, как его выпустили из Тулона, но он признался: – Сказать по правде, после девятнадцати лет без встреч, без какой-либо связи между нами, я уже забыл, как они выглядели. А теперь, после стольких лет, я даже не помню имен детей. – Мне очень жаль. – Оба замолчали на некоторое время. Вальжан как раз гадал, заснул ли инспектор, когда тот снова заговорил: – Я не забыл тебя. Когда мы встретились в Монрейле, якобы впервые, я сразу отметил что-то знакомое. Вальжан усмехнулся. – Я помню. Я был в ужасе. – То, что он мог признаться в этом сейчас, лежа бок о бок с человеком, которого прежде боялся, порой ненавидел и от которого так долго бежал, несомненно, показывало, насколько абсурден мир. – Я был уверен, что ты пришел арестовать меня, и, если бы у ворот фабрики не было других жандармов, я бы скрылся через черный ход. Но они там были, и я чувствовал, что у меня нет выбора, кроме как вести себя максимально нагло. А ты действительно сразу узнал меня? – Нет, хотя я был уверен, что в тебе есть что-то знакомое. У меня очень хорошая память, особенно на лица, – сказал инспектор, не хвастаясь, а просто констатируя факт. – Однако ты поставил меня на место своим замечанием о моем лице. Вальжан снова вздрогнул. – Что ты имеешь в виду? – Ты сказал: «Я не забыл бы вашего лица». – Да. Ну и что? Я же не мог признаться, что знал тебя, когда ты был надзирателем, а я – узником в Тулоне, но и лгать не хотел. – Он невесело рассмеялся: – Я был уверен, что ты сразу распознаешь ложь! – Я думал, ты хочешь сказать, что я урод. Или что я не стою того, чтобы меня помнить. Вальжан снова удивился. «Смогу ли я когда-нибудь до конца понять этого человека?» – Извини. Я вовсе не имел этого в виду. Жавер пожал плечами в темноте. – Неважно. Как цыган-полукровка, я привык к оскорблениям. Начальники часто говорили мне такие вещи, как предупреждение не зарываться и знать свое место. «Это ночь откровений», – подумал бывший № 24601-й, понимая, что, по-видимому, жизнь и общество много раз были так же враждебны и неприветливы к инспектору, как и к нему. «Возможно, даже больше. У меня по крайней мере была семья. И у меня есть Козетта. А кто поддерживал Жавера все эти годы?» Вдруг он спросил: – Жавер, у тебя есть жена? Ты когда-нибудь был женат? – Нет, – ответил тот, причем его тон показывал, что это глупый вопрос. – Ни тюремные надзиратели, ни полицейские не зарабатывают много денег, и я всегда чувствовал, что не смогу содержать жену и детей. И были... другие соображения. – Какие еще соображения? – Странно, Вальжан никогда прежде не осмелился бы задавать своему бывшему врагу такие личные вопросы, но теперь его любопытство было задето. Он ответил на вопросы инспектора, пусть теперь тот ответит на несколько его вопросов. Его гость оставался невозмутим. – Думаю, это очевидно. В силу моего низкого происхождения женщины не находят меня особенно привлекательным, и, во всяком случае, я не хотел осквернять порядочную женщину своей цыганской и преступной кровью или передавать ее через детей. Я ношу в себе скверну. Будет лучше, если линия моих родителей закончится на мне. – Люди не рождаются плохими, Жавер. – Почему же ты тогда не женился, Вальжан? – спросил инспектор довольно резко. – Потому что я не хотел навязывать свое прошлое жене и детям – туше, – признался Вальжан, осознав, что только что сказал. – Всегда был шанс, что мое прошлое может открыться. Как я мог навлечь такую судьбу на женщину? Но я не родился плохим, Жавер, и ты тоже. – Я не сразу вспомнил тебя как Жана Вальжана или даже как бывшего заключенного, – сказал инспектор, как будто в их разговоре не было никакого отступления. Теперь его слова звучали медленнее; казалось, он вот-вот заснет. – В то время, когда я представлял вам свои бумаги... господин мэр... я, как и мое начальство, не поверил бы, что такой возвышенный человек – бывший заключенный. Тем более тот, кто... нарушил условия досрочного освобождения... – после этого наступила тишина, и дыхание Жавера стало глубже. Вальжан приподнялся на локте и заглянул ему в лицо. Жавер спал. Вальжан снова лег, поплотнее укрыл их обоих одеялом и уставился в потолок. Он молился: «Милостивый Господь, пойму ли я когда-нибудь этого человека? Долгое время я верил, что он всемогущ, и ненавидел и боялся его за то, что он преследует меня. Теперь я вижу его просто человеком, не хуже любого другого, и притом человеком, у которого, очевидно, была такая же тяжелая жизнь, как и у меня. Я больше не боюсь его, и, если будет на то Твоя святая воля, перестану судить его. Я обещал быть его другом, но я так мало знаю о дружбе. Пожалуйста, помоги мне быть ему хорошим другом». Он помолчал. «И если я не слишком многого прошу, милостивый Господь, сделай так, чтобы он пожелал быть мне другом». Вальжан закрыл глаза и заснул.

* * *

– Нет!.. Глаза Вальжана распахнулись на крик. Кричал Жавер, который метался рядом с ним, явно во власти кошмара. Вальжан быстро сел и встряхнул его. – Жавер, проснись. Тебе снится плохой сон. Его товарищ резко сел на кровати, сдерживая крик. Задыхаясь, он дико огляделся. В лунном свете Вальжан видел, что лицо инспектора мокрое, и не был уверен, что это от пота. В следующее мгновение Жавер отвернулся, закрыв лицо руками. Его плечи вздрагивали. Вальжан обнял его за плечи. – Жавер, в чем дело? – тихо спросил он. – Кошмар. – Это слово прозвучало чуть слышно. – Скажи, что тебе приснилось. Жавер ответил не сразу. Вальжан терпеливо ждал. Немного погодя Жавер опустил руки и вытер лицо рукавом, явно пытаясь совладать с собой. – Мне снился Антуан. Так звали одного надзирателя в тюрьме, где отбывала наказание моя мать, в тюрьме, где я родился. Он... – Жавер сглотнул. – Он бил меня, когда я был ребенком. – Почему? – Потому что я нарушил правила и заслужил наказание. Потому что мне нужна была дисциплина. Потому что я цыганенок, и из меня надо выбить дурную кровь. – Все эти утверждения, включая и последнее, Жавер произнес машинально, как будто они были уроками, давным-давно заученными наизусть. – Иногда просто потому, что у него был плохой день. Но обычно потому, что я это заслужил. – Последнее утверждение тоже было произнесено машинально, как будто повторялось долго, хотя в его тоне не было особой убежденности. – Почему он мне сейчас приснился? – вдруг выкрикнул он. – Я не думал о нем много лет. Я старался не думать о нем! – Жавер внезапно замолчал, словно последние слова удивили его самого. Вальжан достал из ящика тумбочки носовой платок и смочил его водой из кувшина у кровати. Потом повернулся к Жаверу и осторожно приложил ему платок ко лбу. – Расслабься. Сделай глубокий вдох. Жавер взял у него платок, вытер лицо и шею и вернул обратно. Вальжан снова взял кувшин, налил воды в чашку, стоявшую на тумбочке, и молча протянул ее гостю. Жавер выпил воду и вернул ему чашку. – Спасибо, – пробормотал он. Хозяин кивнул. То, что Жавер позволял заботиться о себе, показывало, насколько ужасным был кошмар и насколько он потряс его. – У тебя был трудный день, – мягко сказал Вальжан. – Возможно, нападение в переулке вызвало такие воспоминания. – Нет. С чего бы это? Это я бил тех головорезов, а не они меня, – сказал инспектор пренебрежительно. – Скорее всего, это лауданум. – Ты не привык к настойке опия? – Я не привык ни к чему, что заставляет меня терять контроль, Вальжан, – холодно сказал инспектор. Потом выдохнул, провел дрожащей рукой по лицу и зябко передернул плечами. – Прости. Я потревожил и твой сон. Я не хотел. – Ничего страшного. – Вальжан принялся осторожно и ласково поглаживать спину Жавера – так он успокаивал Козетту, когда в детстве ей снились кошмары или когда она была напугана. Жавер на мгновение замер, но потом расслабился, словно нуждался в утешении, которое приносили эти прикосновения, и не находил в себе силы им противиться. – Расскажи мне об Антуане. Жавер глубоко вздохнул. – Он был надзирателем в тюрьме, где я родился. Когда я был ребенком, он охранял женщин. Это была двойная тюрьма: мужчины в одной части здания, женщины в другой. – Это тот самый охранник, благодаря которому твоя мать получила лучшую камеру? – Антуан? – Жавер фыркнул, словно это предположение показалось ему нелепым. – Это вряд ли. Он в равной степени презирал женщин и цыган. Он ни при каких обстоятельствах не позволил бы моей матери прикоснуться к себе. – Он был содомитом? – Нет – по крайней мере я так не думаю. Он просто ненавидел женщин. Или, возможно, он так давно не встречал честных женщин, что проникся презрением ко всему женскому полу. Я не знаю. Это был крупный мужчина, высокий и широкоплечий, с очень большими руками и ногами. И с очень большой дубинкой, – добавил Жавер, тщетно пытаясь рассмеяться. – Уж я-то знаю, он довольно часто пользовался ею, когда я был ребенком. Вальжан не улыбнулся этой неудачной шутке. – Ты, должно быть, ненавидел его. – Нет, – настаивал Жавер. – Он учил меня отличать хорошее от дурного. Как еще я мог научиться, если бы меня не наказывали? – Есть гораздо лучшие способы научить отличать добро от зла, Жавер, особенно когда речь идет о ребенке. – Кто еще мог учить меня, если не стража? Конечно, мои родители и не думали заниматься моим воспитанием. Антуан был старшим надзирателем в тюрьме большую часть моего детства. – Вальжан продолжал пристально смотреть на него, и Жавер заерзал. – Признаюсь, мне не нравилось, когда меня били. Но когда я заслуживал это… – Ни один ребенок не заслуживает побоев, Жавер. И если ты смотрел на него снизу вверх, то это еще одна причина, почему он должен был относиться к тебе по-доброму. Жавер покачал головой. – Ты не понимаешь. Антуан защитил меня от отца. Я редко виделся с отцом, а однажды, когда я был совсем маленьким, он... – к удивлению Вальжана, у Жавера затряслись руки. – Жавер?.. Что сделал твой отец? – Он собирался продать меня. – Инспектор глубоко вздохнул и постарался взять себя в руки. – Или, может быть, правильнее будет сказать – сдать в аренду. Он собирался продать мое тело другим заключенным за определенную плату. Антуан застал нас в самый последний момент. Отец держал меня... – Жавер замолчал, словно не в силах продолжать, и снова обхватил голову руками. Через мгновение он опустил руки и повернулся к хозяину дома. – Вот почему, Вальжан, я не испытывал ненависти к Антуану. Сколько бы он меня ни бил, он все равно спас меня. И теперь ты понимаешь, почему я ненавидел своего отца. Не говоря ни слова, Вальжан обнял Жавера, чтобы его утешить, так крепко, словно тот был его братом. На мгновение инспектор замер, а потом неуверенно обнял его в ответ. – Мне очень жаль, – прошептал Вальжан на ухо собеседнику, потом отпустил его и поцеловал в лоб. – Этого никогда не должно было случиться с тобой. – То, что я больше не подвергался домогательствам, было заслугой Антуана, – просто сказал Жавер. – Неужели больше никто не пытался научить тебя отличать добро от зла? – «Желательно, не вбивая это в тебя», – подумал Вальжан. – Там... там был священник. Отец Мишель. Он крестил меня. Он же научил меня катехизису, а также чтению и письму. Но он был слишком доверчив. Его… – Жавер на мгновение закрыл глаза, словно от боли. – Его убили во время Революции. Когда толпы разъезжали по округе, убивая всех, у кого не было мозолей на руках… И был еще один надзиратель, Клод. Большинство стражников держались Антуана, не обращая на меня внимания, разве что для того, чтобы наказать, но Клод иногда был добр ко мне, даже когда я не слушался. – Жавер на мгновение замолчал. – Но Клода убили заключенные. Антуана они боялись. «Это научило тебя, что доверие и доброта – это слабости, которым нельзя потакать, – с грустью подумал Вальжан. – И что все дело в том, чтобы следовать правилам, подчиняться закону». Жавер внезапно вздрогнул. В лунном свете он казался бледным и больным. – Почему мне это снится сейчас? – требовательно спросил он, а затем прошептал, как бы про себя: – Боже, помоги мне, похоже, я схожу с ума. Вальжан снова положил успокаивающую руку на его плечо. – Ты не сходишь с ума. Но ты меняешься, Жавер, а перемены всегда трудны, даже если это для нашего блага. Жавер уставился на него. – Клод иногда говорил мне, что Антуан наказывает меня ради моего же блага. «И Клод был «добрым»? Боже правый!» Вслух Вальжан сказал твердо: – Хватит говорить о наказании. Ты взрослый мужчина, Жавер, и больше никто тебя не будет наказывать. – Именно это я и пытался сказать Антуану, когда он избил меня в последний раз. – Жавер снова вытер лицо. – Это было сразу после одной из твоих попыток побега, не помню, какой именно. Но это случилось во время моего дежурства, и Антуан попытался... избить меня, как он делал уже много раз. Я вырос крепким юношей, но он был больше и сильнее. Вальжан был поражен, по многим причинам. Внезапно ему вспомнился Жавер, каким он был, когда впервые приехал в Тулон в качестве надзирателя – совсем еще мальчик. – Он пытался избить тебя? За то, что кто-то другой – в данном случае я – сделал? Почему никто не вмешался? Инспектор пожал плечами. – К тому времени Антуан возглавлял надзирателей в тюрьме; его власть была почти абсолютной. Наверное, он все еще считал меня цыганенком, отродьем двух уголовников. И твой побег произошел во время моего дежурства, так что я в самом деле заслужил наказание. – Нет, – оборвал его Вальжан. – Не говори ерунды. Ты не заслуживал трепки, особенно за то, что сделал я. Инспектор одарил его невеселой улыбкой. – Ну, Вальжан, к тому времени я уже считал себя мужчиной и... попытался дать сдачи. Это было неприятно, но с тех пор меня никто не бил. – Он пристально посмотрел на хозяина. – Я уже достаточно хорошо знаю тебя, Вальжан, и поэтому говорю тебе сейчас: не вздумай чувствовать себя виноватым из-за этого случая. Человек, которым ты сейчас являешься, не несет ответственности за то, что, будучи мальчишкой, я не выполнил свой долг. Вальжан улыбнулся. – Согласен, при условии, что и ты признаешь, что не заслуживаешь казни каждый раз, когда совершаешь ошибку. Жавер тихо вздохнул. Оба замолчали, погрузившись в свои мысли, вспоминая те дни. Вдруг Вальжан воскликнул: «Франт!» Инспектор вопросительно посмотрел на него. – Франт, – повторил Вальжан с каким-то удовлетворением. – По-моему, твоего Антуана мы и называли этим прозвищем. Конечно, мы не знали его настоящего имени. – Жавер кивнул: узникам не полагалось знать настоящие имена или еще что-то личное об их сторожах. Вальжан не знал имени Жавера до тех пор, пока тот сам не сказал ему, в качестве угрозы или предупреждения номеру 24601-му, когда тот получал желтый паспорт. Заключенных стража знала чаще по номеру, чем по имени, и это было бесчеловечно для обеих сторон. Но, конечно, узники сами придумывали прозвища для надзирателей. – Мы его в шутку так прозвали. Он был на редкость безобразен и, казалось, ненавидел женщин. – Очень точное описание, – признал его бывший надзиратель. – А у меня тоже было прозвище? Хозяин дома почувствовал себя неловко. – Жавер, скоро рассветет. Давай спать… – Говори, – настаивал тот. Вальжан вздохнул. – Цыган. Повисло молчание. Вальжан осторожно покосился на товарища, пытаясь разглядеть выражение его лица в лунном свете. Но Жавер лишь переспросил удивленно: «Что, правда?» – прежде чем громко рассмеяться. Вальжан почувствовал облегчение, но в то же время был изумлен. Он никогда не думал, что ему доведется услышать смех Жавера, такой веселый и непосредственный, да еще дважды за один день! Воистину, это день чудес, всемилостивый Господь! – Это потому, что ты был смуглым и довольно нелюдимым парнем. Ты держался особняком, никогда ни у кого не просил помощи, даже у других надзирателей. Никто из нас и не предполагал… – Что во мне действительно течет цыганская кровь? – Инспектор покачал головой, но продолжал улыбаться; хозяин дома видел это в лунном свете. – Вальжан, Вселенная так абсурдна, что иногда я почти верю в твою идею о том, что Бог любит нас больше, чем судит. Пожилой мужчина был удивлен, но обрадован. – Хорошо, – сказал он дружески. – А теперь, Жавер, я думаю, нам все же надо лечь и немного отдохнуть. Скоро наступит утро. Они так и сделали, и Вальжан накрыл их обоих одеялом. Вскоре по дыханию собеседника он понял, что Жавер заснул. Вальжан улыбнулся в темноте, закрыл глаза и расслабился. Через несколько минут он тоже уснул. В ту ночь ни одного из них больше не тревожили ни дурные сны, ни воспоминания.