Анфиса

*** - Проходите уж... Он сощурился от яркого света под теплым низким абажуром, прошел мимо кособокого серванта, зазвеневшего хрусталем. - С чем пожаловали, товарищ... - зыркнула на погоны, - капитан? - Да вот с чем, - Он выложил на стол, в круг света, маленькую фотокарточку, - зачем заходил к вам третьего дня товарищ Дукасов Андрей Еремеевич, скорее всего, известный вам как Дукат? - О-о... Она нагло улыбается. Она вальяжно обходит стол, садится, вставляет папиросу в короткий темный мундштук и закуривает. Он пристально всматривается в ее лицо, и ему все более тревожно. Он ожидал увидеть карминные четкие губки, пружинистые золотистые локоны и тонкие щипанные брови. Пестрое легкое платье и кольца на опухших от вина пальцах. Услышать блатную феню и хриплый прокуренный смех. На затылке ее собраны тяжелые волосы. Платье из темного крепдешина застегнуто до самой шеи россыпью поблескивающих пуговок. Пальцы тонкие, и тонок нос, длинная шея: "Белая кость", - думает он. *** - Да низачем, - собеседница не отпирается, но взглядом дает понять: ничего говорить не будет. - Заходил и заходил, я не знаю, зачем. Он вздыхает и мгновенно входит в роль - теперь он поучающий правдоруб-капитан. - Что же это вы, Анфиса Михайловна, тут, - с нажимом, - грязь-то разводите, а? Устроили тут блатную хазу? М? Ходят к вам всякие... Бобриков почувствовал буквально физически, как она скучно поморщилась - ей стал совершенно неинтересен разговор, который с ней заводили десятки раз. И к нему самому, как к человеку, она тут же потеряла интерес. Устало затушила папиросу, встала и прошла к окну. Взяла кастрюльку и, наклоняя и вновь поднимая край, чтобы отогнать вареные груши, налила компот. - Хотите? - Я объяснил, чего хочу. *** - Анфиса Михайловна, вы, вроде бы, из интеллигентной семьи, по вам видно... Как же вас так занесло? Ворованные продукты кушаете, с криминальными элементами вступаете... в контакты... - И чего вы добиваетесь? Про Дукасова вашего сказала - не знаю, переночевал и ушел... - И только? - Ой, перестаньте, что за тон... - Анфиса вздыхает, отводя взгляд, - даже не обижает, только еще больше от вас воротит... Переночевал и ушел, по разговору ясно - бежит он. Ищут, наверное. - Вот-вот. А вы знаете, что Дукасов - вор-рецидивист, бандит и убийца? А вы... - А вы-то, товарищ капитан, сами давно откинулись, как у вас говорят? Он напряженно застыл, и тут же спокойно (чего отпираться) глянул: - Два месяца назад... *** Она усмехнулась: - Я вас теперь, таких, за версту чую... - и с презрительным укором продолжила, - а что же вы, товарищ... арестант... Меня-то в грязь носом тычете? Хотите оправданий нахлебаться, мол, в дурном месте живу? Что легче с ними якшаться, чем бегать от них по темным углам? Что никого у меня с войны не осталось от семьи в пять человек? Меня, кроме бандитов, защищать некому. Ясно? И нечего меня совестить. У вашего брата нравы не лучше: все девушки с улицы знают - к вам лучше не попадать. Блюстители порядка... Это моя жизнь. Другой у меня теперь нету. *** Ему хотелось возразить. Сказать о том, что искалеченных судеб много. Большинство. Что товарищи ее рано или поздно ее или сдадут, или зарежут в пьяной потасовке, или еще что... Но вдруг расхотелось. "Меня защищать некому"... Она опять отошла к окну, и он устало опустил голову на стол. Поднял глаза, провел рукой по жестким волосам ото лба к затылку и обратно, будто смахивая воду. Ему стало как-то странно тоскливо и пусто, будто это "Меня защищать некому" стало последней каплей в череде тех страшных событий в собственной жизни, которые он воспринимал как должное, лишь иногда до боли стискивая зубы. Он почувствовал, что вместе с этой последней каплей сейчас прольется изнутри то, что он такой же человек, как и Анфиса - не плохой, и не хороший, а обычный. Что он и не уголовник, но и уголовник - тоже. И никакой он не капитан, да и не мусор вообще, а намного... сложнее. Что и его жизнь отчаянно одинока, и ночами он долго-долго рассматривает синие клубы дыма, выпуская их в потолок. Что не любит темноты, которая напоминает о карцере, и мутной воды, что напоминает о том, как часами сидел в окопе, и открытого гудящего огня. Что вздрагивает и сжимается от любого резкого звука, ожидая выстрела. Что ночью просыпается от собственных криков. Что не может больше видеть сырого мяса. *** - Анфиса... Михайловна. Пойду я... - Что? - она оборачивается и пристально смотрит в его лицо, - а этот ваш... Дукатов? Допрос ваш? Или там... обыск? - Ничего не будет... До свиданья. Берегите себя. Она странно посмотрела на него: - Давайте провожу. *** Они медленно идут до калитки. Между призрачными душными яблонями стелется туман, и все бело кругом от цветов, лунного цвета и сырой дымки. Совсем тихо, и глухо чиркает спичка, которой капитан прикуривает папиросу. - Ну прощайте, - она тревожно заглядывает в его лицо. - Прощайте. - Я обидела вас? - Нет, - полуулыбается он. Поворачивается и медленно идет вдоль забора. *** - Постойте! - она нагоняет его, сдерживая дыхание, - Дукатов... он вроде про Воронежскую область говорил... и вот еще... с этой запиской ко мне приходил, это как пароль, чтобы пустила. Не знаю, может пригодится, почерк там или что... - Спасибо. - Вы даже не представились... - Представился. Когда вы мне дверь открыли. - Ах да... Забыла, - виновато улыбается, - так как же? - Бобриков, Алексей Петро... - Бобриков, простите меня. Вы такое лицо сделали, - тревожно заглядывает в глаза, - я грубая, я... защитная реакция такая, вы простите. Не знаю, как сказать... Вы знаете, - она заговорщицки приближает лицо, и Бобриков видит в ее глазах слезы, - а я долго этого всего терпеть не буду, слышите? Я избавлюсь.. свобода - это... надежды уже нет, пусть хоть... и вы... и у вас тоже когда-нибудь пройдет... Правда. Она отстранилась, забросила за спину конец белой шали, и нервно вытерла тыльной стороной ладони щеку, как девчонка. Бобрикову вдруг стало невыносимо жалко, невыносимо больно за этот беззащитный наивный жест. Он быстро взял ее руку, на секунду прижался яростно сомкнутыми губами к пульсирующему запястью и медленно отступил на два шага. - Прощайте, Бобриков, - крикнула она, шагая прочь. - Прощайте, Анфиса Михайловна, - прошептал он, поднимая голову выше, к блестящим черным верхушкам берез. *** Костенецкий по-отечески давал последние наставления перед заданием. - Бобриков, в общем, из Ключей Дукасов выехал. Поедешь в Никитинку, будешь там его ждать. Посмотришь, как там понезаметнее разместиться... Кстати, ты слышал? про Анфису-то нашу? Терехову? - Что? - он почуял что-то нехорошее. - Что, что... Взяли ее. УГРО. - За что? - Что значит - "за что"? За содержание притона. Взяли вместе со всей компашкой. Трясут сейчас... Эти-то по статьям пойдут... - Да как же это? А сведения ценные?! Помощь следствию?! - Чего ты орешь? - Товарищ полковник, это несправедливо! Ну можно же что-нибудь сделать?! За что же ей-то париться с этими, а?!! - Все, не ори! - Костенецкий закурил и швырнул спички на стол, - ты, конечно, в своем роде уникальный, но... Но меру надо знать. Взяли моду: справедливо, не справедливо... Вылетишь живо! - Молодая, она же не воровка какая... Вы дело читали? Кто родители у нее, что за семья... - Знаю!!! Выйди отсюда! С глаз долой... - Товарищ полковник... - Сказал - подожди в коридоре! - Я не уйду!!! - Бобриков сорвался, но тут же вдохнул и сказал, сквозь зубы, глядя прямо перед собой, ровно и тихо: - Я не уйду. Я должен. ***