Без границ

      Стивен Стрэндж ничуть не удивляется звонку Пеппер Потс, раздающемуся для любого обычного человека довольно неожиданно — нет еще и восьми утра, а предмет их разговора, не продлившегося и пяти минут, совершенно точно не был в списке ни пяти, ни десяти, ни даже сотни тем, которые они могли бы обсуждать, встретившись на светском раунде или забежав совершенно случайно в одну кофейню Нью-Йорка. Он даже ожидает звонка. Пожалуй, с того момента, как Танос пал, а каждый из героев, отстоявших право жителей вселенной на существование, начал свои успешные и не очень попытки вернуться к обычной жизни.       Логично, что позвонить должна была Пеппер — она держит с переменным успехом в своих руках все: прессу, новые, практически бесконечные ряды Мстителей, формирование новых баз, издание законодательства, как того все-таки хотел Тони, и даже малышку Морган, пусть со всем, включая последнее, ей помогали с охотной самоотдачей. Именно Потс была сейчас посредником между героями, пусть никто из них и не любил это слово, между ними внутри и за рамками их маленького мирка в мире внешнем. И ожидаемо она говорит о Ванде — о том, что ведьма сама дожидалась, пока Потс проснется с четырех утра, и очень жалобно просила организовать встречу, сказав, что это дело немыслимой важности, но отказавшись что-либо пояснять. Потс только говорит, что ведьма в смятении и просит прояснить все между ними, что бы там в голове Ванды не возникло, она отмечает, что важны они оба, не произнося при этом вслух ни единого слова, способного поставить ее или Стивена в неловкое положение.       Стук в дверь раздается спустя полчаса после звонка Пеппер, и Стивен, выждав небольшую паузу, спускается на первый этаж здания, которое до сих пор по привычке иногда называл «офисом», как бы странно в отношении магической святыни это ни звучало. Заметив за стеклянным витражом входной двери только медовую макушку, нежным огнем объявшим все тело Ванды, которого он в граненом стекле почти не различает, Доктор открывает ей дверь, подумав о том, что в ближайшие пару часов ему стоит быть таким же деликатным и обходительным, каким его учили быть тогда, в том далеком две тысячи четвертом, как раз о котором Ванда и пришла поговорить, если все идет ровно так, как думает Стивен.       — Это были вы? — чуть прищурившись, но не в силах скрыть полной, всепоглощающей паники, не отпускавшей ее, произносит Ванда, как только Стивен открывает дверь.       — Полагаю, мне стоит пригласить Вас на чай, мисс Максимофф, — кивает Стрэндж и открывает дверь шире. Ванда, так и не отведя от него взгляда, входит, немного помедлив, и идет за мужчиной только после того, как он, приглашающе указав направление рукой, первым начинает движение.       Ванда не смотрит по сторонам, пока идет по коридорам Санктума, мимо комнат с величайшими магическими реликвиями, так что это даже немного задевает самолюбие Стрэнджа как Верховного Мага, но он быстро берет свой нарциссизм под контроль — для такой юной девушки, а в особенности для Ванды Максимофф, одинокой и абсолютно потерянной, знание своей собственной истории и должно быть важнее любых реликвий, и было бы странно, если бы вазы династии Цинь, содержащие прах величайших магов Тибета, были сейчас важнее, чем она сама.       — Пеппер предупредила, что я приеду? — нарушив долгую паузу, сопровождаемую лишь звуками их шагов по деревянным полам старого здания, спрашивает Ванда, когда волшебник останавливается в одной из комнат, похожих на небольшой и уютный читальный зал — всюду книги, кресло и диван по центру и небольшой столик с лампой, облегчавшей жизнь в темные бессонные ночи.       — Я ожидал Вас задолго до ее звонка, мисс, — без тени улыбки, с абсолютной серьезностью произносит Доктор Стрэндж, поднимая поднос с двумя чашками чая с тумбы и переставляя на кофейный столик рядом с креслом, выбранным Вандой, простым усилием магии.       — Просто Ванда, ладно? На ты, — резко прерывает его девушка, словно все ее мысли роем пчел беснуются где-то в ее разуме, а эта простая просьба становится каким-то спасением на пару секунд —пчелы останавливаются прислушаться, а не нашла ли она какое-то лекарство, чтобы успокоить их окончательно. — Учитывая, как и сколько вы меня знаете… Полагаю, это допустимо.       — Взаимно, Ванда, — наконец улыбается Стивен. — Я не сразу тебя узнал, когда увидел, если тебе от этого станет легче.       — Четыре ночи подряд мне снилось, что я сгораю изнутри и снаружи, так что легче мне сейчас не стало, — качает головой Ванда, тяжело вздыхая и словно с опаской глядя на чай, словно и там скрывается огонь, сводивший ее с ума ночами и днями — она, кажется, совсем перепутала время суток, пытаясь хоть немного прийти в себя между работой и бессонными ночами. Была даже бредовая мысль — может, если спать днем, то этих кошмарных снов не будет? Глупышка.       Стивен чувствует легкий укор в ее словах, но ждет, пока она его озвучит, потому что он не должен начинать первым говорить сейчас. Пусть спросит все, что интересует, а он непременно ответит. Так будет лучше, чем если он начнет сейчас говорить, зная все, что знает как Верховный Маг, и опрометчиво сболтнет лишнее, слишком увлекшись воспоминаниями о том, каким молодым он был.       — Я не знала, куда мне деваться от этого огня. Принимала темазепам, бензодиазепины и даже галоперидол, а потом все вместе, горстью, так что даже не знаю, к чему бы это привело, если бы я в какой-то момент не услышала ваш… твой голос, — произносит Ванда, так и не решившись прикоснуться к чашке. — Он был таким успокаивающим, и… Нежным, — она останавливается, словно засмущавшись произнесенного слова в отношении Стрэнджа. — Можете это объяснить? Мы уже были знакомы? Единственное, что я смогла подумать… Вы случайно… Простите. Сколько вам лет, Доктор Стрэндж? Тебе?       — Сорок два, — спокойно произносит Стивен и с улыбкой наблюдает, как Ванда начинает сражаться с простой арифметикой. Рационализм выступает против примитивной математики и, судя по ее смятению во взгляде, довольно быстро проигрывает.       — Это семнадцать… Когда мне было…       Шепчет Ванда, обращаясь даже не к нему, и Стрэндж так и не может унять этой улыбки, застывшей на лице. Невыносимо мучительно он чувствует себя сейчас стариком, встречая Ванду такой же улыбкой, какой его самого лет десять назад встретил его первый учитель, научивший правильно держать скальпель. Стрендж его сначала не узнал. А, узнав, заулыбался так, как никогда не улыбался и никогда не будет. Вот и он сейчас смотрел на Ванду, ожидая пока паззл в ее голове сложится, и она все поймет. Именно поймет, а не вспомнит — он догадывался, что воспоминания Ванды сгинули благодаря усердной работе мозга — сплошная биофизика, никакой магии — а потому она лишь может сложить если уж не два да два, то числа чуть посложнее, осознав отсутствие пары месяцев в своем детстве, вспомнив о двух шрамах на бедре и под гортанью, которые она перестала замечать еще, наверное, в тринадцать.       — Тебе было десять, мне было двадцать семь, — произнес Стрэндж тихо, прервав ее мысли после того, как понял, что не может больше ждать — он все-таки человек. Все-таки со слабостями. И одной такой слабостью, помимо бисквитного печенья с шоколадом и латте с соленой карамелью стала девочка из прошлого, выросшая в красотку, сидящую перед ним в большом антикварном кресле.       Стивен Стрендж смотрит на нашивку «Врачи без границ» на своей форме — на штанах, на хирургической шапке, на брюках, даже на тонком браслете, полученном вместе с визой в запечатанном тонком белом конверте, сушит руки, не прикасаясь ни к чему не стерильному и, выдохнув перед дверями операционной, вытаскивает перчатки и ловкими, хотя бы в этом случае до автоматизма заученными, движениями рук надевает их и командует санитару открыть дверь.       — Девочка, десять лет. Ее достали из завалов спустя два дня, сильно обезвожена. Как только ее вытащили, снаряд, с которым она была чуть ли не в обнимку все два дня, разорвался. Спасатель погиб. У нее сильный ожог дыхательных путей, — произносит медсестра, имени которой Стрэндж пока не запомнил, но сейчас был бесконечно благодарен за анамнез, на прочтение которого у него физически не было времени — на операцию вызвали внезапно, а двое с лишним суток до этого он расхлебывал последствия атаки, без устали принимая новых и новых раненых и тихо, в редкие секунды свободы, отведенные на то, чтобы перевести дух, молясь о том, чтобы «код черный», зависнувший дамокловым мечом над больницей, наконец прекратился.       — Была в сознании?       — С момента взрыва в сознание не приходила, — рапортует сестра, когда Стивен подходит к операционному столу с маленьким, хрупким детским телом на нем. Она не походила на ребенка, только на обессиленную хрупкую куколку, словно пепел, растворяющуюся в руках от одного прикосновения, так что Стивену и не верилось, что она когда-то могла играть также, как и все дети, заливисто хохотать, спорить с лучшей подружкой за игрушку и целовать родителей перед сном, заодно выпрашивая любимую маленькую шоколадку. Не верилось в это, но оставалась еще надежда на то, что однажды он это своими глазами увидит.       — Будем надеяться, ты до сих пор в той рубашке, в которой родилась и прожила последние два дня, милая, — шепчет Стивен, отводя взгляд с девочки и отдавая указания персоналу. — Я в тебя верю.       Ожоги не были его специализацией. Дети не были его специализацией. Маленькие, умирающие, бездыханные дети с ожогами? Тем более. Но в том-то и суть — здесь нет специализации. Ни во время черного кода, когда единственный навык, о которым ты должен помнить, это «спасение людей», без всяких там разделений на умею и не умею, ни тем более в рамках «Врачей без границ», куда он пошел, скорее, в отместку отцу, а в итоге приобрел такой опыт, какого не нашел бы и за десять лет спокойной, неторопливой практики где-нибудь в Лондоне или в Бирмингеме.       Не приобрел. Приобретает до сих пор. И он очень надеялся, что эта маленькая безымянная принцесса станет не просто опытом, а очередной спасенной жизнью, о которой он, может, будет вспоминать на старости лет, гадая со старческим любопытством, как же сложилась ее жизнь и наверняка не узнав правильных ответов. Он будет уже стариком, когда она только-только подберется к тридцати, Стрэндж наверняка уже познакомится со внуками, когда она только задумается о том, что парень, готовящий ей на кухне завтрак, был бы замечательным мужем и отцом. А когда эта принцесса, Стрэндж хотел в нее верить, получит диплом из колледжа, он уже от усталости начнет задумываться о том, чтобы бросить к чертям медицину, поняв, что свое он уже заработал, и в отношении денег, и в отношении новых неврозов, приобретенных за последние год-два.       Ванда слушает его внимательно, так что между бровями на лбу появляется тонкая, хмурая морщинка, но она не отрывается ни на секунду, ни на один из сотни звуков Нью-Йорка, видно, стараясь найти в глубине своей души, такой же израненной, как и тела, воспоминания о том, что рассказывает ей сейчас Доктор.       Она не находит отклика в своем сердце — видно мозг, посчитав память о подобном слишком ранящей и болезненной, предпочел, что для нее лучше будет от таких воспоминаний избавиться. Она никогда и ни у кого потом, уже став взрослой, о своих шрамах и не любви ко всему горячему, что проходит через пищевод, уже не спросит. Какое-то время будет принимать как данность, а, став взрослой и поняв, что никакой такой данности быть не должно, поговорить будет уже не с кем — брат погиб, как и половина родной страны, не говоря уже о разоренных и утерянных архивах.       Ванда следит за жестами Доктора, за его мимикой и теплыми огоньками в глазах, и понимает, он рад вспомнить все только потому, что для него та часть жизни, о которой он говорит, также важна, как и для Ванды, он тоже многое потерял там, пятнадцать лет назад, и многое приобрел. Как и она. Потеряла родителей и получила в дар жизнь, словно родившись заново. Только благодаря нему.       Маленькая принцесса, как он узнал чуть позже, Ванда Максимофф, была последней. По крайней мере для него. В других операционных продолжалась работа, но общий накал спал. Всех раненых и пострадавших уже распределили по палатам и отделениям, так что как только реанимационные действия по спасению Зоковийской принцессы закончились, Стрэндж, простоявший на ногах, без малого, двое суток, и поспав за это время не больше часа, раздробленного на пяти-десятиминутные перерывы в кресле возле автомата с кофе, обмяк на стуле возле постели принцессы, как только проконтролировал, чтобы в реанимационной палате ее разместили, ничего не нарушив — из последних сил проверял даже не глазами, закрывающимися от усталости, а пальцами, работающими лучше любых глаз, подсоединение каждого из проводов, соединяющих тело маленькой девочки с аппаратом искусственной вентиляции легких, с кислородным баллоном и датчиками движения и сердцебиения, поминутно списывающими информацию.       Он засыпает беспробудным сном, держа за руку девочку — она была самой маленькой его пациенткой и переживал он за нее, почему-то, сильнее всего, забыв про весь напускной цинизм и нарциссизм, которым себя окружал. И единственным, на что его тело и мозг собирались реагировать, стали бы движения спасенной принцессы, которых не последовало, к сожалению, ни пока Стивен спал, ни после его пробуждения, ни к утру, когда ему нужно было заступать на новую смену, а он так и не решался отойти от постели Ванды.       — Эй, парень, можно тебя на пару слов?       Стрендж оглядывается на секунду от замеров и манипуляций с телом девочки и смотрит на приоткрытую дверь реанимационной палаты — выглядывал его наставник и старший врач. Стивен, может и получил образование в Манчестере и стажировался под покровительством буквально лучших врачей всей Британии, это все же не значило, что он не нуждается в человеке, который будет за ним присматривать. Ни в его опыте. Ни с его тепличной практикой без высадки «в поле», боевое крещение которой он прошел только здесь, в Зоковии, два дня назад.       Стив оставляет все инструменты и, еще раз взглянув на беспробудно спящую девочку, выходит к наставнику, надеясь, что далеко идти не придется — он не хотел оставлять пациентку.       — Как она?       — Все в порядке, кажется. Показатели… Могла бы быть космонавткой, сердце отлично работает, легкие прекрасно функционируют, я провел биопсию на всякий случай, по предварительным результатам все в порядке, два с половиной часа назад я прекратил искусственную гипотермию и отключил ее от аппарата искусственного кровообращения, она прекрасно справляется сама, в гемодилюции необходимости нет. Думаю, мы можем прекращать искусственную вентиляцию легких в течение следующих суток, но…       — Остановись.       Стрэндж замирает на полуслове и быстро анализирует все сказанное на предмет ошибки. Вроде бы… Все было верно. Если бы он ошибся хоть в чем-то из перечисленного, то его пациентка, вероятно, была бы уже мертва. Пугаясь, он тут же оглядывается — все мониторы до сих пор стабильны, а пейджер, сопряженный с аппаратурой, не разрывается от вибрации и мерзкой трели. Ванда Максимофф все еще жива. Он все делал верно. Он до сих пор все делает верно.       — Ты не сталкивался с этим у себя, в Лондоне? Или где ты начинал?— спрашивает Милош тихим и ровным голосом, словно не спрашивая, а делая для себя какой-то вывод и ставя мысленно отметку в анкете Стивена, которую он заполнит, как только Стивен решит уехать куда-то из Зоковии. Вернуться домой, где, в общем-то, хорошо и спокойно, или продолжить реализовывать эту миротворческую миссию.       — С ожогами? Скорее в качестве наблюдателя, но пробовал ассистировать несколько раз в сезон.       — Со смертью, — резко произносит Милош, и Стивен удивленно приоткрывает рот.       Он слышал, не принято произносить такое в стенах реанимационного крыла. Хотя, поражало даже не это. Поражало то, как он не готов был услышать такое простое слово.       Ванда, уходя, все-таки замечает окружающие ее артефакты в Санктуме и останавливается на выходе, обдумывая какую-то мысль, но, видно, не решаясь ее озвучить.       — Ты хотела еще о чем-то спросить? — уточнил Стивен осторожно, надеясь, что не собьет ее с мысли, оставив ведьме лишь легкое чувство смятения взамен незаконченных мыслей. Он искренне ненавидел это ощущение и в последнее время старался также аккуратно относиться к окружающим.       — Да… Подумала, может ты мог бы мне помочь? Ты ведь получил силы не так давно, да? Но… Меня интересует, как ты все контролируешь. Я хочу взять Хаос под свой контроль, — произносит девушка осторожно, словно опасаясь, что Хаос ее услышит и взбунтуется.       Стивен, услышав это, старается дружелюбно улыбнуться. Кажется, давно ничего подобного не делал. Ни с Вонгом, ни с кем бы то ни было еще он не устраивал таких часов воспоминаний. Просто не о чем было. С Кристиной он не виделся уже, кажется, года полтора. Последний раз получал от нее письмо около месяца назад и отправил ответ спустя недели три, но пока так и не получил нового. Может, больше и не получит. Стрендж давным-давно принял решение не загадывать и не узнавать ничего о человеческой земной жизни. Это знание не облегчило бы жизнь ни ему, ни Кристине, но как минимум его заставило бы страдать. А может, и ее тоже, если бы ему не хватило ума сохранить все увиденное в тайне.       Исключением, пожалуй, стал только Паркер, узнавший несколько дней назад, что пять лет жизни и переживаний сильно подкосили Мэй Паркер-Джеймсон, доведя ее до болезни и тяжелых, пугающих мальчишку приступов. Пожалуй, желание помочь пересилило твердое (видимо, не такое уж и твердое) убеждение невмешательства, и он позволил себе вмешаться и взглянуть на ход времени, подтвердив Паркеру, что все опасения напрасны, и его дорогая тетя еще не раз ему поможет. Живая и здоровая.       — Буду рад помочь, — искренне говорит Стивен, уже мысленно прикидывая, чему он Ванду может научить и как именно будет это делать. Едва ли ей нужны те практики, через какие проходил он, и едва ли она нуждается в отправке на Эверест для раскрепощения своих сил. — Приходи в любое время, в Санктуме тебе всегда будут рады.       — Спасибо, — улыбается Ванда.       Она тоже не помнит, когда последний раз позволяла себе подобный жест. После победы над Таносом? Нет, такого еще не было. До его появления вообще? Думала, ее губы уже позабыли, что это, но, учитывая, что Стивен галантно не выдал никакого испуга ее гримасе, получилось у нее не так плохо.       — Люди умирают. Ты же знаешь это, да? Старые, потому что пора, или потому что болезнь взяла верх. Молодые по глупости и случайности. Взрослые, не пойми как. Вроде, слишком молодые, чтобы болеть серьезно и слишком старые умирать по глупости. Дети тоже умирают, Стив, ты же знаешь? — говорит Милош, славянский акцент которого обычно даже немного отвлекал, сейчас не чувствовался совсем. Сейчас ощущение смерти и легкий запах гнили, почему-то возникший в стерильном реанимационном крыле, ощущается так явно, как не ощущался в Манчестерских моргах во время практик.       Стивен молчит, глядя на спящую маленькую девочку. У нее не было ни одной причины умирать, но Стивен ощущает, что в словах наставника есть правда. Девяносто процентов правды о судьбе десятилетней Ванды.       — Мне жаль, если она будет твоей первой смертью. Дети не должны умирать, конечно, тут много вопросов к Богу, если ты в него веришь, но… — Милош хлопает Стивена по плечу, принимая тот факт, что подопечному понадобится сейчас некоторое время прийти в себя. — Дети умирают. И она, вероятно, не исключение. К сожалению.       — О ней что-то известно? — тихо произносит Стивен, иступленно глядя на детское тело под тонким одеялом.       — Родители тоже мертвы, нашли их тела и опознали выжившие соседи. Больше ничего не знаю, — пожимает плечами Милош. — Отдохни и приведи себя в порядок. Ты сделал все, что мог, и даже больше. Намного больше, Стивен.       — Спасибо, — шепчет Стрэндж и растирает пальцы, вспоминая, что давно не делал разминку для рук. Обычно он с этого начинал день, и дополнительно каждый раз перед операцией, чтобы быть уверенным в том, что руки не дрогнут и не онемеют. Но, растерев пальцы, он не отправляется в операционную и даже не покидает реанимационного крыла. Тяжело выдохнув, он возвращается в палату к Ванде и заканчивает проверку.       Она, судя по словам Милоша, не переживет этот день, а потому, вероятно, не будет проблем, если он проведет с ней последние часы ее жизни. Стрендж, закончив проверку показателей, удивляется тому, насколько они живые, возвращается на стул у постели пациентки и садится, взяв в руки стопку историй болезни, которые нужно было так или иначе заполнить.       Ванда проводит в Санктуме Нью-Йорка два-три дня в неделю, прилежно обучаясь магии, а после уроков проводя со Стивеном пару часов в беседах о жизни, спрашивая о его практике. Почему он покинул Зоковию и когда именно это сделал, куда отправился дальше, да и вообще, как провел последние пятнадцать лет, что они не виделись.       Стивен с удивлением наблюдает, как непредсказуемо выросла Ванда. Внешне — маленькую Ванду он представлял другой лет через пятнадцать. Ни хуже, ни лучше. Просто другой. Он узнает о тяготах ее жизни — попытках учиться и жить в полуразрушенной стране, о мрачных годах в замке Штрукера, хотя даже в этих тяжелых, болезненных историях Ванда находит какой-то повод для улыбки, стараясь, словно имея на руках карту мин, ловко обходить все те части свои жизни, которые могут причинить боль. Она почти не упоминала брата, только один раз, случайно, так что все время ее рассказов до этого Стивен чувствует легкую неловкость и постыдный интерес. Он ощущает, что тема для Ванды невероятно болезненная, но все равно хочет знать, что с мальчиком случилось. Однажды Ванда все-таки произносит его имя, и тут же идет дальше, словно она не произнесла имя брата, а по ошибке неверно произнесла какое-то слово, случайно спутав буквы или поставив ударение не так. Стив тут же чувствует облегчение — значит, ее старший брат справился с их попытками выжить в обращенном против них мире, и делает для себя вывод — Пьетро погиб в замке или немногим позже, только-только его покинув.       Стив, продолжая выполнять всю свою бумажную работу и проводя перерывы рядом с Вандой, в этот раз заполняет рекомендации к дальнейшей реабилитации — группу сотрудников ОБСЕ зацепило снарядами, поэтому он, как человек, больше всех остальных в больнице владеющий английским, также занимался их лечением.       — Здраво, — произносит детский голос за спиной Стивена, заставляя его удивленно оглянуться.       — Здраво, — кивает Стивен кудрявому темноволосому мальчишке. — Говоришь по-английски?       Мальчик неуверенно кивает, так что Стивен понимает, что если он и проходил иностранный в школе, то явно не очень усердно, не думая, что язык когда-то ему сможет пригодиться. Что ж, сюрприз.       — Это моя сестра, — неуверенно произносит мальчик, не зная, поймет ли врач его английский.       — Правда? Как тебя зовут? — с удивлением и интересом уточняет Стивен. — Я ее врач, провел операцию, чтобы помочь.       — Она спит? — уточняет мальчик, осторожно подходя к постели сестры и не решаясь взглянуть на нее близко и внимательно — вдруг это не его сестра, а медперсонал на посту что-то перепутал, и Ванда на самом деле все-таки умерла? Или с ней случилось что-то жутко-жутко страшное, что он ее сейчас даже не узнает?       — Уже очень долго, — кивает Стивен, чувствуя легкое ощущение стыда и вины перед мальчиком.       Что, если он все-таки не сделал все возможное для Ванды? Что, если он правда может сделать чуточку больше, чтобы сестра проснулась? Что, если он не такой уж и талантливый врач, как считали в университете? Может, он чего-то не знает. Чего-то такого отчаянно важного, что как раз мешало маленькой пациентке сейчас проснуться.       — Наши родители, — произносит Пьетро и задумывается, подбирая слово.       Стивена даже немного радовало, что слово «смерть» не входит в школьную программу десятилетних детей в этой стране. Хотя он не удивился бы, если бы мальчишка его знал — это вписывалось в концепцию зоковийской реальности: старые дома, полуразрушенные кварталы. Какие-то пережитки всего советского и единого, пережившего Югославию, но ненамного. Эта страна во время распада единого балканского союза словно осталась для всех позабытой. Сербия? Есть, живет, вроде процветает. Словения? Просто прекрасное место. Зоковия? Неужели еще существует?       Существует. Мучительно, тяжело, точно как Ванда с обожженными легкими — вроде и жива, а с другой стороны — разве это жизнь? Какое-то полу сознание, непонятное и для всех остальных скрытое.       — Их больше нет здесь. У меня есть Ванни. И все, — произносит Мальчик и встает на цыпочки, чтобы взглянуть на сестру. Он слабо улыбнулся, обнаружив, что сестра выглядит точно так, как он ее помнит. — Когда она проснется?       — Если честно, не могу сказать, приятель, — шепчет Стивен. — Можешь быть с сестрой столько, сколько хочешь.       Стивен в один из октябрьских вечеров, отмечая, как долго они занимаются, понимает, что Ванда, никак не сходящаяся с тем образом, что существовал в его голове, на самом деле очаровательна. В ее легком смехе, которым она смеется в ответ на его смех или простые шутки была спрятана такая глубокая история, так что свою собственную Стивен временами начинал считать недостойной. Потерял профессию в сорок, и что с того? Вся его остальная жизнь шла замечательно, он никогда не голодал и редко когда в чем нуждался, в отличие от нее.       И несмотря на все трудности, Ванда сохраняет в себе чувство жизни, пусть и тщательно скрытое от ненавистного мира, столько раз обломавшего ее крылья, но как только она позволяет кому-то себя живой и настоящей увидеть, как сейчас Стивену за чашкой чая с корицей в дождливый октябрьский вечер, она преображалась, и спадали все ее оковы и защиты, а Стивен ощущает, что перед ним и правда девушка двадцати пяти лет. Милая, смеющаяся, обворожительная.       — Знаешь, мне до сих пор иногда снятся пожары, — неожиданно признается Ванда. — Не знаю, посттравматический это синдром или что именно… Но после того, как ты мне все рассказал, а я вспомнила, все происходит гораздо реже.       — Рад был помочь, — улыбается Стивен, — хочешь, поищу что-нибудь, чтобы избавиться от снов насовсем?       Стив внимательно наблюдает за ее реакцией — Ванда не соглашается сразу, как, наверное, сделал бы каждый человек, после ночных пыток, что она испытала, но и не отказывается. Ванда медленно ставит чашку чая с апельсинами на столик между ними и задумывается надолго, словно решаясь признаться в чем-то даже не Стивену, а себе самой.       — Знаешь… Это единственное напоминание о том, что я все еще человек, — неуверенно произносит Ванда, тихо-тихо, по-прежнему боясь своих слов и мыслей.       — В каком смысле?       — Я одна. Целиком поглощена своим хаосом, а этот огонь… Мне больно, но он напоминает, что я когда-то была человеком, со своей историей, своими шрамами на коленке, проблемами и своей любовью, — говорит девушка, не осознавая, кажется, как ужасны признания, которые она произносит.       И признания были ужасны не потому, что слышать их было тяжело, а потому, что к Стивену приходило жутковатое осознание реальности всех рассказов Ванды. Эксперименты над ней в замке Штрукера реальность, которые она не может не считать частью себя. Смерть родителей и брата — реальности, которые одновременно были самой ее большой болью, а вместе с тем стали самой большой свободой, оборвавшей последнюю связь с землей и отпустив в какое-то непонятное пространство свободного полета, к которому она не была готова.       — Наверное, это не самые здоровые мысли, — шепчет Ванда торопливо, желая поскорее поглотить слова, доказывающие, что она на самом деле не в порядке, все не так хорошо, как она пытается себя убедить.       — Может, лучше моя компания будет напоминанием того, что мы оба люди? Уверен, нам обоим пойдет на пользу, — предлагает Стивен и, подливая ей ароматный чай, случайно касается ее руки.       — Согласна, — кивает Ванда, почти не думая.       Пьетро Максимофф старается общаться с доктором Стивеном почти все время, что тот находится рядом с его сестрой. Спрашивает, что и как с его сестрой произошло, и что этот доктор сделал, и почему именно так, даже не потому, что приняв на себя родительскую роль заботы о сестре так по детски безысходно стремится его проконтролировать, а потому что ему и в самом деле было интересно. Но, разумеется, он переживает. Настолько, что когда сестра просыпается, впервые за неделю открывая глаза, он настолько отчаянно жмет кнопку вызова помощи, что на его призыв сбегается сразу пол отделения, а у Стивена, кажется впервые с выпуска из университета едва не дрогнула рука на операции — пейджер мог предупреждать его только об одном единственном событии — пробуждении своей пациентки, которую Милош заранее окрестил мертвой. С трудом от такого необъяснимого, юношеского нетерпения он заканчивает операцию, на всякий случай дважды проверяет, не забыл ли он в этом радостном возбуждении сделать чего-то врачебно-важного и, содрав с себя весь медицинский стерильный костюм, он, быстро поблагодарив коллег за работу, покидает операционную, привычно направляясь в палату, которую на протяжении последних четырех дней с момента перевода из реанимации занимает Ванда Максимофф.       Милош уже делает первичный осмотр и опрос — Ванда только кивает утвердительно и отрицательно и посматривает на близнеца у своей постели, крепко держащего ее за руку. Как только Стивен врывается, готовый захохотать от радости — она все-таки не умерла, а значит он победил! И жизнь, и смерть, и Милоша с его ужасной статистикой, и всех вокруг, даже медсестер, сочувственно смотревших на Стивена каждый раз, когда тот уходил, взяв стопку незаполненных бумаг, в палату Ванды, ожидая, что хотя бы сейчас, в следующие час-два она проснется.       — О, а вот и твой герой, милая. Стивен Стрендж, вытащил тебя с того света, — говорит на сербском Милош и улыбается.       — Здраво, — с самой искренней в мире улыбкой приветствует ее Стивен и встает в ногах у ее постели. Десятилетняя Ванда Максимофф, со здоровым и живым блеском в глазах с легкой долей испуга и растерянности, широко улыбается в ответ, но пока не произносит ни единого слова — боится, что будет больно.       Она не привыкла к боли.       Стивен негромко напевает мотивы Битлов, пока под крышкой скворчит омлет, а он сам терпеливо заваривает кофе для себя и Ванды. Даже не замечает, когда она спускается на кухню. Такую солнечную, пропахшую специями и пряностями, на которых Стивен каким-то совершенно магическим образом всегда заваривал безупречный чай. Тот самый, с которым они проводили вечера у настоящего камина, слушая регги или старый блюз, читая друг другу книги вслух по очереди или просто наслаждаясь временем вместе и чаем с лавандой и легкими нотками шафрана.       Замечает Стивен Ванду только когда слышит ее смех, перезвон колокольчиков в его кухонном царстве, в которое она если и забредала, то только по утрам, не дожидаясь кофе у своей постели, которым он иногда ее будил.       — Чего смеешься? — с улыбкой смущения спрашивает Стрэндж Ванду, которая, сидя на высоком барном стуле, наблюдает за тем, как он заваривает кофе.       — Ничего, — улыбается Ванда, а как только Стивен подходит к ней, без кофе, только с распростертым объятием, в которое он ее ловит при первой же шуточной попытке сбежать, она начинает хохотать, заставляя его растворяться в мелодии ее смеха. Слышал ли кто-то еще этот смех?       — Давай рассказывай, спецагент, — шепчет Стрэндж, обнимая девушку и целуя в висок. — У тебя всегда все на лице написано.       — Да просто думала о всяком, — улыбается Ванда, расслабляясь в ощущении рук Стивена на своем теле — в этих ощущениях словно защита от всего окружающего мира, и Ванда прекрасно знает — пока он рядом, пока его руки ее обнимают, она просто не может знать такого чувства, как страх. — Например… Что ты был бы замечательным мужем и отцом. Хотя больше, конечно, отцом. Ну, знаешь…       Глаза Стивена расширяются от осознания ее слов, и Ванда, глядя на него влюбленно, таким же влюбленным и очаровательным смехом снова смеется.       — Легко говорить, что у меня все на лице написано, когда в любой момент можешь увидеть будущее и узнать, что я тебе скажу, — добавляет Ванда и целует его в щеку, привстав на цыпочки.       — Ты же знаешь, никакой магии дома, — добавляет Стивен, целуя Ванду в висок и зарываясь носом в ее растрепанные волосы. — По крайней мере для меня.       Он обнимает ее, стоя на кухне такого милого домика, чувствуя необъятную и неизмеримую любовь как к девушке, целовавшей его в шею легкими и нежными поцелуями в этом объятии, так и к миру, который, пусть и изранив ее, подарил этот свет и солнце в образе Ванды Максимофф ему. Ему одному.       — Я люблю тебя, — шепчет Стивен, чувствуя, как каждая клеточка его тела пропитывается солнцем внешним, проникшим через открытое окно, и солнцем Ванды, светившим в его жизни уже на протяжении несчетных месяцев.       Ванда, спустя две недели после полученных ожогов и проведенной Стивеном операции, заливисто смеется, слушая какую-то его историю, рассказанную на смеси английского, который она гораздо лучше брата знала, и ломаного сербского, освоенного Стивеном за четыре месяца в Зоковии. Иногда она правда закашливается и говорит, что забыла дышать, заставив Стивена засмеяться.       — Спасибо вам, — шепчет Ванда, принимая стакан воды от Стивена после очередного приступа кашля возмущенных ее смехом легких, благодаря его вовсе даже не за поданный стакан воды.       — Ты не должна меня благодарить, — улыбается Стивен, помогая ее сесть в постели и поправляя подушки. — Мы же друзья.       — Мы не были друзьями, когда ты меня спасал, — напоминает десятилетняя девочка с мудростью старца и с легким укором за замеченную ложь смотрит на Стивена, что старше ее на семнадцать лет. Пожалуй, ни разу из каждой их посиделки в больничной палате, когда Стивен после проведения осмотра и вопросов о самочувствии задерживался поболтать, если других посетителей и срочных дел не было, они этой разницы не заметили.       — Ладно, сдаюсь, — признает поражение Стивен и поднимает руки. — Но, мой зоковийский друг, пообещай, что не перестанешь писать, и не забудешь меня, когда я уеду.       — А когда ты уедешь? — немного напрягшись и выпрямившись, насколько позволили трубки оксигенации, подведенные к ее ноздрям, спрашивает девочка, заинтересованно глядя на молодого мужчину напротив.       — Через две недели меня переводят в Сомали, там гражданская война и вспыхнувшая эпидемия вич в катастрофических масштабах, — рассказывает Стивен, радуясь, что удалось ненавязчиво подвести разговор к прощанию, которого он на самом деле не хотел. Ему, пожалуй, было даже комфортно в этой забытой богом стране. Интересно было общаться с Вандой и ее братом, он привык к Милошу и его руководству. А Николина, его ассистентка на последних двенадцати операциях, казалось ему очень милой и симпатичной, так что перерывы на кофе с ней пролетали почти незаметно.       — Тогда куда мне тебе писать? — задает логичный вопрос Ванда, немного хмурясь.       — На мой адрес в Лондоне. Прочитаю все, как только приеду. Мне обещают отпуск домой через три месяца, так что не бойся, письма не потеряются.       Ванда кивает и шепчет, что обещает писать и не забывать. Стивен обещает о том же и говорит, что попытается оформить для Ванды и Пьетро приглашение на лето, чтобы они увидели Лондон. Ведь что может быть лучше Лондона на летних каникулах? Они оба полагали, что практически ничего.       Ванда спускается по ступенькам со второго этажа, чувствуя, что с растущим под сердцем Энтони Пьетро Стренджем дорога от спальни до диванчика у камина теперь занимает в три раза больше времени. Особенно когда малыш решает побуянить у нее в животе и напомнить и о своем существовании, и о том, что его погибший дядюшка когда-то был великим бегуном.       — Я, кажется, слабею, — шепчет Ванда, уже так привычно держа ладошку на ребрах чуть ниже груди и спокойно и миролюбиво улыбаясь, как только она заходит в гостиную, где Стивен помешивал угли в камине. — Даже искры пустить трудно.       Ванда, в подтверждение своих слов, словно Стивен мог ей не поверить, щелкает пальцами, но вместо алого пламени, который она, в качестве фокуса, демонстрировала обычно, от щелчка лишь взлетает одна искра незажженного пламени.       — Знаешь, что это значит? — спрашивает Стивен, с легким напряжением целуя ее в лоб.       — Что мы ждем третьего волшебника в семью? — улыбается Ванда, опуская голову на грудь Стивена.       — Создаем, значит, династию сильнейших магов Земли? — уточняет Стивен и, перед тем как Ванда что-то ответит, шепчет ей на ухо, — волим те.*       И Ванда мурлычет в ответ, так привычно целуя его в шею, чувствуя, как под сердцем живет не одна только жизнь их наследника, а расцветают миры необъятных размеров. Она счастлива. Стивен счастлив. И им обоим сейчас, вместе, друг с другом так хорошо, как никогда не было и не будет, если они вдруг окажутся порознь.       — Волим те, другар, — шепчет Ванда, обнимая Стивена на прощание. Отстранившись, она складывает рисунок, как потом, в самолете отмечает Стивен, довольно талантливый для девочки десяти лет, в четыре сгиба и укладывает его в нагрудный карман куртки Стивена. — Ты обещал не забывать.       — Волим, — шепчет Стивен те же слова искренней любви, чувствуя, как неожиданно, впервые за долгое время взрослой жизни в горле застыл ком, а к глазам подступают слезы несвойственной сентиментальности. Она его пациентка. Совсем не его специализации, записанная в погибшие и проснувшаяся, несмотря на поставленный на ней крест, стоит сейчас, обнимает его крепко-крепко, как только дети умеют. — Ты тоже обещала.       Взглянув на девочку, Стивен заставляет себя улыбнуться и стирает ее слезы ребром ладони. Пожимает руку ее брату, впервые видя их стоящими на своих ногах рядом и отмечая, на сколько Пьетро уже ее выше и крупнее. Просит Пьетро заботиться о сестре, а тот говорит, что всегда будет. Целует Николину в щеку и говорит, что она очень талантливая. Пожимает Милошу руку, а потом, не сдержавшись, обнимает, говорит, что не забудет практики под его руководством.       Он еще не знает, что покинув эту больницу сейчас и улетев из этой забытой всеми страны, и сам вскоре ее забудет, прожив в Сомали не три месяца с перелетом в Лондон, а целых полгода, и домой заедет только чтобы собрать вещи для переезда в Нью-Йорк. А самые ценные письма, на которые он по-настоящему хотел ответить, затеряются при переезде, словно ни писем не было, ни маленькой Ванды, ни целой Зоковии, а все это было не более чем милым, реалистичным сном.       Оплачивая на кассе небольшого магазинчика в квартале от дома банку арахисовой пасты, печенье со злаками, которые в последние два месяца Ванда безумно полюбила, и пакет замороженных ягод для вечернего чая, Стивен с удивлением наблюдает, как мимо прозрачных витрин по улице проносится несколько пожарных расчетов.       Бросив мелочь в банку с подписью «Коплю на образование дочки» в магазине старого знакомого Хосе, обычно болтавшего с покупателями, Стивен берет свой бумажный пакет с покупками в руки, натягивает капюшон толстовки на голову, с удивлением обнаруживая, что легкий моросящий дождь, из-за которого Ванда не пошла прогуляться с ним, за пятнадцать минут в магазинчике Хосе обратился в снег. Пушистый и объемный, такой, какой Ванда очень любила и всегда называла рождественским.       Он, чувствуя, как глупо было идти в одной только толстовке, натянутой поверх домашней футболки, немного морщится от ощущения холода, но все же неторопливо идет домой, прогуливаясь и представляя, как Ванда сейчас поцелует его в щеку, получив любимое печенье и скажет, что уже соскучилась.       Сворачивая на свою улицу, Стивен с удивлением отмечает, что сирены пожарных машин не уехали далеко — он до этого почему-то не обращал на них внимания, и только сейчас, заметив, как полыхает, с клубами дыма, домик соседей, замечает, что все жители выскочили на холод, в чем были и стягивались к пожару, становясь невольными зеваками — никак и никому, разумеется, неспособными помочь, но все равно по-человечески сочувствующими.       В тот момент, когда Стивен понимает, что горит не дом соседей, а его собственный, руки начинают дрожать как когда-то давно, несколько лет назад, только-только после аварии и до изменившего всю его жизнь путешествия на Тибет, он роняет пакет на землю и бежит, по приближению расталкивая прохожих и прорываясь через заградительную ленту, натянутую пожарными, которые тут же ловят его и удерживают от того, чтобы вбежать в горящий дом — тут и там взрывались окна. Сначала на первом этаже, а потом начали на втором, выпуская в небо ядовитые руки огня.       — Там моя жена! — кричит Стивен, слыша в ответ, что пожарные уже предприняли несколько попыток зайти в дом, но не смогли пройти дальше кухни и осмотрели, как только получилось, гостиную, никого не обнаружив. Ванда была где-то дальше. — Она беременна…       Стив шепчет, повторяя иступленно, что у него в этом доме жена. Что они ждут ребенка. Пустите его, войдет сам, но его удерживают и оттаскивают дальше, до тех пор, пока он безвольно, чувствуя лишь как трясет невозможными колебаниями руки, не оседает на землю, покрытую первым снегом, и бессильно в безмолвной истерике плачет.

Он безнадежно потерян.