Солнце, забытое тобой в моем сердце

«И где же ты? И заберёшь ли солнце, Забытое тобою в моём сердце?»

На курсах секретных агентов не учат, как обращаться с плачущими женщинами, разве что напоминают лишний раз, что любой эмоциональный срыв (и просто любая эмоция, не забывайте, мистер Кеннеди) равносилен провалу. А провал в их деле с девяностопроцентной вероятностью влечет за собой смерть. Кажется, они с Клэр сейчас втискиваются в оставшиеся десять процентов. Он не знает, что делать и отгоняет образ Ады, которой функцию слез не заложили при сборке, о которой сейчас не надо ни думать, ни говорить. Это не истерика даже, со сжатых губ ни всхлипа не раздается, но в глазах битый хрусталь, радугой мерцающий на обломанных гранях. Леон продолжает Клэр прижимать к себе, понимая, наконец, как обманчива ее мягкость, ощущая каждый ее излом болезненной остротой. И даже в такой момент, потерявшая контроль (чего не случалось перед толпами зомби), она оплакивает не себя, не то, что было упущено в безнадежной гонке на выживание. Она плачет о нем, с чужой, запрятанной глубоко болью резонирует. Леон не знает, что с этим делать, что делать с ней, но по-хорошему, за каждую пролитую слезинку он себе должен по пуле в ногу пустить. Жгучий стыд заполняет горло вперемешку с чувством причастности к чему-то большему, чем он сам, чему-то важному. — Клэр… — он нащупывает ее имя в мешанине осколков прочих слов, как единственное, что может сказать сейчас, не поранив их обоих. Но она все равно вздрагивает, будто они в молчании и близости простояли множество часов, пока солнце успевает совершить полный круг и вернуть метки своих лучей им на кожу, одежду, волосы. Будто успевают забыть о том, что в мире есть звуки кроме синхронизировавшегося практически парного дыхания. — Я… Извини, накатило что-то. Наверное, до меня какие-то вещи долго доходят — стресс, например, — усмешка на краешке губ еле приклеена, и у Леона вряд ли есть право затягивать объятия и дальше. Он больше не держит ее в руках, и пустота на месте, где секунду назад было /живое/ теплое тело, кажется холодной и неподатливой. Клэр переминается с ноги на ногу и почему-то не спешит увеличить дистанцию, будто бы… Вы ведь не хотите заканчивать эту мысль на самом деле, мистер Кеннеди. Самообман — вещь довольно увлекательная, но не увлекайтесь, ради общего блага. Она вскидывает голову, и есть нечто невероятно уязвимое в этой позе, в открытом горле и изломах ключиц, виднеющихся в растянутом вороте футболки. Что-то, напоминающее о доверии — не вынужденном, на импровизированном поле боя возникшем, а о чем-то более… эфемерном и важном одновременно. — В ванной есть чистое полотенце и запасная зубная щетка, если хочешь освежиться после жаркой ночи под моим пледом, — и снова та же беззаботность, и в ее сердце, похоже, хватает места для чего-то кроме тревог, сожалений и анестезирующей пустоты между ними. — А я займусь завтраком, потому что понятия не имею, к чему приучают правительственных агентов, но я долго не протяну на одной чашке кофе. Леону не стоит пытаться читать между строк, правда, не стоит вкладывать желаемое в действительное. Но почему-то он упорно слышит в бесхитростных фразах (обыденных, наверное — для кого-то другого, в какой-то другой вселенной) почти обещание: «ты можешь идти, я останусь здесь, я никуда не денусь». Что-то внутри, не извечно-издевательский внутренний голос с металлическими нотками, гораздо более тихое и робкое, спрашивает, шепчет осторожно: не так ли ты представлял себе жизнь, сложись все по-другому? Леон физически почти запинается об метафизический камень преткновения, услужливо подброшенный самим же собой, частью себя точно. Нет, он никогда не ожидал и не жаждал рутины и сводящего зубы спокойствия, с того самого момента, как решил стать полицейским. Конечно, то, во что он окунулся в итоге, крайне мало имеет общего с работой копом в маленьком городке, и тоска по мирным моментам нет-нет да и проклевывалась сквозь накатанную асфальтированную дорожку рациональности. Но думал ли о Клэр в этой связке?.. Первым порывом — ответить себе резкое, как пощечина, «нет», вот только колесо мыслей уже вращается, новенький Харлей бы позавидовал, раскручивая эту идею на полной скорости. Может, наконец, ответите на вопрос, мистер Кеннеди? Почему вы все-таки пришли сюда? Или, как сформулировала мисс Редфилд, почему вы пришли только сейчас? Леон захлебывается холодными струями душа, почти топит сам себя (лучше так, чем в подступающем отчаянии, не правда ли?) и по-мазохистски радуется, что отмалчиваться на допросе самого себя проще, чем на допросе реальном. Проблема лишь в том, что ты сам чертовски хорошо знаешь, на что нужно надавить, чтобы выбить нужные признания. Однажды вам надоест бегать от правды, мистер Кеннеди. Жаль, вы скорее прикуете себя наручниками к трубе покрепче и выкинете ключ, чем поговорите о личном с живым человеком. Неужели в вашей профессии услуги психолога не входят в страховку? Мыло пахнет чем-то тропическим, кисло-сладким, и Леон занимает голову перечислением всех знакомых наименований экзотических фруктов, таким изощренным способом посылая нахрен набившие оскомину самокопания. К тому моменту, когда он доходит до «фейхоа», мягкая пена и мерный шум воды окончательно справляются со своими задачами — и разрозненное содержимое головы немного притихает, не стремясь больше уязвить при каждом удобном и не очень случае, сменяясь забытой почти ленивой расслабленностью утра выходного дня. Если все советы Клэр обладают такой чудотворной силой, стоило бы гораздо раньше начать общаться не по случаю очередной биокатастрофы. Предложите ей должность личного секретаря, наверняка, мисс Редфилд будет безгранично счастлива. А вы заодно освежите в памяти, насколько хорошо брат натаскал ее в прицельном метании острых предметов. Леон ерошит волосы полотенцем, и даже то мягче тех, что обычно оказываются в его съемных квартирах. Каким-то образом от вопросов экзистенциального характера он переходит к более приземленным, хотя и несколько неожиданным: для кого Клэр хранит запасные туалетные принадлежности? Хотелось бы поверить, что она комплект купила семь лет назад и хранила в ожидании визита Кеннеди, но он опасается, что возвращаясь на землю с такой высоты — переломает каждую косточку в теле. Правильным будет признать — у них обоих свои жизни были все эти годы, не параллельные, конечно, но пара пересечений не дает прав на… Да ни на что, собственно, не дает. Вопреки всем разумным доводам, Леон понимает вдруг, что уже несколько минут зло брови хмурит, хотя, объективно, злиться ему не на что. Разве что на самого себя, но это настолько постоянная константа, что проще было бы начать раздражаться фактором необходимости дыхания. Помимо полотенца и щетки Клэр еще футболку оставляет и та, судя по тому, что могла бы налезть на Тирана, явно не Леона дожидалась. Не ему на правах незваного гостя воротить нос, но болезненного укола по самолюбию? сердцу? еще одной точке такой своеобразной акупунктуры? избежать не получается. К удивлению, в этом ощущении есть нечто кроме желания перетерпеть, сцепив зубы. Что-то схожее с отступающим постепенно онемением, дискомфорт и облегчение разом. И эту мысль Леон предпочитает отложить в долгий ящик, потому что утро выходного дня совершенно не подходит для исповедей и самокопаний, если вы, конечно, не собираетесь в церковь. Лично ему с лихвой хватило церквей в Испании, и было бы сильным преувеличением назвать пережитое там полноценным духовным опытом. Разве что где-то утеряна еще одна заповедь Иисуса, в которой говорится «истребляйте ближнего своего, если он заражен опасным паразитом, подчинившем его волю». Что ж, Библия дает довольно много свободы в плане трактований, не так ли? Он выходит, наконец, из ванной и не может вспомнить, когда в последний раз проводил в ней столько времени. Не считая тех случаев, когда очередная порция виски отрубала его и повышала риски совсем не героической смерти в остывшей воде. Сейчас-то голова у Леона более чем ясная, хотя некая дымка ирреальности все равно мягко обволакивает окружающее, превращая в эдакое запотевшее зеркало. В неверном свете и Клэр выглядит девушкой с акварельной открытки, на обороте которой что-то памятное, щемящее сердце написано должно быть цветным маркером. Леон видит ее со спины, пританцовывающей под музыку в наушниках, с влажными от жара печи волосами, прилипшими к шее. Она напевает негромко про «небеса для каждого» и прерывать ее не хочется, будто так что-то важное разрушить можно. Вместо этого Леон старается зафиксировать, впитать в себя момент, мимолетный и непохожий на все, что было прежде, сам не зная, принесет ему это воспоминание радость или чувство чего-то, сквозь пальцы протекшего. Ему стоит, наверное, как-то обозначить свое присутствие — он опасается, что сквозь музыку Клэр не слышит шагов за спиной, он боится, что для нее стало нормой вздрагивать на любой резкий звук, любое шевеление за спиной. Но она вновь делает не то, что от нее ожидают, и бросает спокойно, не оборачиваясь: — Только не рушь мою близанскую башню раньше времени. — Что? — Леон не сможет сдержать смеха и он чертовски рад видеть, как этот смех отражается в глазах повернувшейся к нему Клэр. Она водружает последний блин на вершину стопки и ставит тарелку рядом с бутылкой ежевичного сиропа, бросающей на столешницу лиловые блики. — Крис все время таскал блинчики из середины, говорил, там они самые вкусные. А я называла эту рушащуюся конструкцию «близанской башней». Думаю, с тех пор Крис ненавидит каламбуры. — Вы нечасто видитесь? — Леон улавливает в ее голосе нотки грустной ностальгии по хорошим, светлым временам, о которых теперь остается только вспоминать. Есть ли у него самого нечто такое, к чему хочется вернуться — пускай и мысленно? Он не может нащупать ничего конкретного, но какая-то его часть сжимается от страха, что такой момент проживается прямо сейчас. Клэр пожимает плечами и торопится проглотить еду, которую каким-то образом уже успела в рот запихнуть. — Реже, чем хотелось бы, пожалуй. У него работа не располагает к частым визитам, да и у меня не получится теперь быть стопроцентно тихой гаванью. Но… Мы стараемся. И просто знаем, что есть друг у друга. Она говорит не печально вовсе, жизнеутверждающе скорее, о том, что получается пронести сквозь все ужасы, сберечь, не дать рассыпаться в руках, разнестись по ветру. И все же в ее словах есть что-то о том, как прощаний в их жизнях становится больше, чем приветствий; об умении отпускать и умении дожидаться, не сгрызая себя подчистую. Вкус ежевики во рту кажется горько-сладким, как и все, сказанное ими. Леон чувствует в себе желание не утешить, но вернуть Клэр вчерашний жест — ощущение руки в руке, мир фиксирующее в состоянии покоя, в точке преломления солнечных лучей, чтобы даже сквозь сомкнутые веки свет проникал в самые потайные уголки. Что-то тормозит его, неуверенность в уместности подобного, опасения испортить и без того неплохой момент. Клэр в это колебание влезает, сама вновь на сближение идет, через стол подается вперед и с игривой ухмылкой теребит рукав великоразмерной футболки. — По крайней мере, вечная готовность к визиту старшего брата пригодилась сейчас. Леон не способен анализировать, чего испытывает больше: облегчения от того, что единственные мужские вещи в доме принадлежат ее брату или полнейшей растерянности от того, как Клэр себя ведет, от того, как она близко оказывается. Совсем иначе, чем в утешительных объятиях, в которых оттаивать и не видеть призраков, толпящихся за спиной. Ему стоит удивиться, насколько притягательно-опасной может выглядеть эта девушка, не только когда брошенный ей нож металлические отблески на лице оставляет, но и когда вот так краешек губ прикусывает, рвущуюся улыбку ли, слова сдерживая. Но по-настоящему удивиться не выходит, все кажется закономерным совершенно, лишь новыми деталями той же картины, в которую он вглядывался прежде недостаточно внимательно. Хочется сделать движение навстречу не ради его итога, — тот теряется где-то в россыпи бликов, в движении каштаново-рыжих волос, в тумане с запахами ванили и ягод — а лишь ради самой возможности: ну же, проверь, что между вами и правда воздух, а не стекло непробиваемое. И страшно так, что пальцы ломкими от дрожи делаются, наткнуться (привычно) на холод вместо человеческого тепла. Не теряйте связь с реальностью, мистер Кеннеди. Леон застывает, каждая косточка в теле снова то ли металлом обращается, то ли льдом, и он не в силах пошевелиться. Момент упущен, и он старается отыскать в себе хотя бы умение улыбаться (прости, Редфилд, ты заслуживаешь лучшего), наблюдая беспомощно, как Клэр отстраняется неспешно и с сожалением словно бы. — Что ж, — он вспоминает о еде, остывающей в стороне, или, скорее, чем-то руки занять хочет. — Как бывший полицейский, могу ответственно заявить: не пользоваться каждой возможностью попробовать твои блюда — настоящее преступление. — Да брось, — ох, неужели ее щеки и правда порозовели? — Я серьезно. Готовка, владение оружием… Есть ли что-то, в чем ты не хороша? — А ты предпочитаешь плохих девушек? Ответ вроде и невпопад, но у Леона кусочек еды где-то на полпути к желудку застревает, способности нормально дышать лишая. Он закашливается, теряя все слова, остроумные и не очень, а в голове тасуются беспорядочно образы настоящего с теми, из девяносто восьмого, все такие же яркие, не в последнюю очередь благодаря девушке, что связывает сейчас его прошлое с настоящим. И где-то из пересечения двух времен рождается вопрос… Клэр действительно флиртует с ним? Да вам стоит потребовать доплаты за невероятную проницательность, мистер Кеннеди. Нет, это определение само по себе не было чем-то новым для нее… для них. Но ощущается оно настолько иначе, настолько непохожим на их перебрасывания двусмысленными фразочками через ограду полицейского участка, когда всему миру хотелось доказать лишь одно: они живые, вот, они все еще способны делать то, что живые парни и девушки делают. Теперь, когда смерть интимно в затылок не дышит, кристальная ясность мотивов сменяется чем-то более туманным. Он знает, что флирт может обернуться дулом, к виску приставленным — Ада научила искать подвох в каждом жесте, в любой нежной фразе ядовитые иглы прощупывать. Вот только на Клэр подобное примерять… неправильно, предательски неправильно. — С чего такие выводы? — Леон одновременно нахмуриться пытается и смешок растерянный выдать. Клэр щурится по-лисьи, и он готов забрать назад все свои мысли насчет ее прямолинейности и неспособности хитрить. Запоздалая попытка пожать плечами с невинным видом не засчитывается уже. Простите, мисс Редфилд, вы пойманы с поличным. — Просто предположение. Ты и та женщина… — сердце зажимается куда-то в угол грудной клетки, и короткое «Ада?!» вспыхивает в нем постыдным клеймом, не самой светлой тайной, которую надо запрятать поглубже. Череда вопросов вроде «откуда ты?..» прерываются продолжением фразы: — Анджела, кажется? Вы с ней?.. — Леону тяжело вдохнуть, будто пуля ударила в бронежилет, не ранив, но успешно весь воздух из легких выбив, и боль теперь очерчивает наметки завтрашней гематомы. Клэр осекается, что-то мучительное в его взгляде вычитав. — Извини, я лезу не в свое дело. — Нет, нет, — он пытается усмехнуться непослушными губами. — Просто не знаю, как объяснить, чтобы ты меня конченным ублюдком не посчитала. Клэр тянется за еще одним блинчиком, и от сцены того, как она облизывает пальцы, испачканные в сиропе, Леон почти забывает собственное имя, должность и все, что намеревался сказать секундой ранее. Отвести глаза будет невыносимым спасением. — Дай угадаю: нырять вы с ней не отправитесь? Ну, мистер Кеннеди, покаетесь мне в количестве разбитых вами сердец, и ваш страшный грех будем считать отпущенным. — Все… несколько сложнее. — Сложнее зомби-вирусов, заговоров корпораций и того, как мы умудряемся во всем этих хитросплетениях выживать? — Примерно на том же уровне сложности, — он позволяет себе поднять на нее взгляд и позволяет почувствовать каплю того тепла, что (не)прячется в ее «мы». Прошу, дай мне оттаять еще немного, чтобы я смог говорить. — Так расскажи мне. У него скелетов в шкафу хватит на небольшой мавзолей, нечестно ее тоже в костях заставлять копаться, заросших пылью и тех, с которых еще плоть не сошла. Ада может по всем этим разрытым могилам на каблуках протанцевать, подола платья не запачкав; Клэр сюда тащить не нужно, и неважно, на что она способна. Леон почти выдыхает мягкое «не стоит», почти готовится перевести разговор в другое — любое другое — русло, но теряется под пронзительным взглядом, в котором сострадания столько, что все многолетние раны чудом обязаны зарастать. Каким-то образом за повторенную дважды историю выживания, разбавленную редкими письмами и звонками, они умудряются стать близки. Ни один из них это отрицать не собирается — настолько естественной и простой кажется мысль о лучшем друге, чье дыхание под боком навеки в подкорку впечатано синонимом к спасению. С первой же секунды, когда она безоговорочно доверяется пареньку с напуганными глазами и пистолетом в руках, он знает, что обязан будет оправдать это доверие. И с той же секунды его главным страхом становится не гибель в объятиях мертвецов, а боязнь облажаться перед ней, ее подвести. Никакой веры во вторые шансы, реинкарнацию и прочую дребедень нет и в помине, только попытки взмокшими ладонями магазин в пистолете поменять. И обещание, под ничего уже не значащую полицейскую форму запрятанное так надежно, что даже Ада своими острыми коготками выцарапать не сумела. Он должен был позаботиться о Клэр, а позже о ней с Шерри, и чуть раньше он бы сказал, что хотя бы пытался… На каком отрезке последующего пути ему в голову приходит ебаная идея, что отстраниться — лучший выход из возможных? Сформулируйте лучше, когда попытки заботиться превратились в посиделки с домашними блинчиками и душевскрывающими разговорами? Все, что ему остается теперь — вручить девушке перед собой заряженный пистолет и ждать ее вердикта или дрогнувшего на курке пальца. Леон остервенело трет переносицу, пытаясь отогнать не вовремя вспыхнувшую боль (разве вы не знаете, что нельзя долго смотреть на солнце, мистер Кеннеди?), но находит в себе силы поморщиться и на Клэр взглянуть прямо. — Я редко беру напарников на задания, а когда все же приходится — стараюсь ограничиться парой человек. Знаешь, чем меньше с тобой будет людей, тем меньше окажется тех, кто с тобой не вернется. Это… Как постепенная потеря чувствительности. Каждая последующая смерть волнует немного меньше предыдущей. Но пока мне не окончательно плевать, нужно пытаться вытащить всех, кого возможно. И с некоторыми… — В легких что-то каплями кислоты прожигает. Кто бы знал, что говорить окажется так сложно. — Некоторых проще заставить работать так, как нужно, если убедить их… что тебе не все равно. Больше не все равно, чем должно быть самодовольному придурку в штатском, которого за каким-то чертом главным назначили. Когда людей окунают в оживший кошмар, им нужно дать знать, что они не одни через это проходят. Даже если приходится… изобразить то, чего нет. Слово «лгать» так сильно ранит вашу нежную душевную организацию, мистер Кеннеди? — Вот и все, пожалуй, — скомкано завершает он, хотя они оба знают, что ни черта это не все. Сколько слов потребуется, чтобы в них уложить годы постепенной трансформации? Сколькие из них не осядут внутри несмываемым налетом? Леон уже говорит больше, чем мог сказать кому-то прежде, и, наверное, этого все равно недостаточно. Остается упасть на колени и покаяться слезно во всех сволочных поступках разве что. Клэр глядит задумчиво, насквозь будто бы, по ее лицу ни осуждения, ни липкой жалости не прочитать. От этого облегчение бы испытать, но не выходит, все еще горло стягивает туго невидимой хваткой. В затянувшемся молчании слышен треск тонкого льда, готового под ними проломиться в любой момент. Страшно моргнуть, упустить что-то и увидеть, как последние проблески света затягивает темным и свинцовым. Тучи расходятся, не успев заполонить собой все. Луч света пробегает по щеке Клэр (хочется повторить его маршрут хоть кончиками пальцев), рисует призрачную улыбку, готовую растаять вот-вот. — Наверное, меня сейчас должны проклясть все психологи, но я не могу сказать ничего, кроме… я понимаю. На этот раз Леон не позволяет себе окаменеть, отстраниться, они с Клэр переплетают пальцы синхронно, как по сигналу. Черт. У него нет объяснения, почему простой жест ощущается таким правильным, таким… Будто цепная реакция, запущенная еще давно, завершилась, наконец, систему жизнеобеспечения запустив в полную силу. Только вдохнув полной грудью, понимаешь, что прежде задыхался ежесекундно.  — Знаешь, в моменты, когда жизнь — ну или толпы зомби скорее — прижимала к стенке, я часто пыталась представить: «как бы Леон Кеннеди поступил на моем месте». Странно звучит, наверное, но… — И как, помогало? — искренне интересуется он. — В обратном случае меня бы не было здесь. Уголки губ вздрагивают невольно. Клэр мягко постукивает по его костяшкам, в ритм сердца, кажется, попадая. Проверяя осторожными касаниями, что он все еще на ее кухне, не собирается никуда исчезать еще на несколько лет. Похоже, они столько безумия успевают насмотреться, что собственным глазам доверять опасаются. Только так — теплом кожи, прерывистым дыханием, неровным пульсом — можно обозначить ценности жизни. Признаетесь, наконец, что не должны были ее отпускать, мистер Кеннеди? Или продолжите бросаться отговорками о том, что пытались действовать ради блага мисс Редфилд и Шерри? — Назовешь меня лжецом, если я скажу «аналогично»? То есть… — видите, правду можно добавить в список того, что вас не убило, — Я тоже вспоминал о Раккун-сити и тебе. Не только в негативном ключе. По большей части не в нем. Черт. Я теперь чувствую себя человеком, который миллион писем рассовал по бутылкам, но так и не удосужился выйти к берегу. Клэр свободной рукой лоб потирает, пытаясь прочертившую его складку разгладить. Она все еще не порывается их пальцы расцепить — и это дает надежду. Больше надежды, чем Леон рассчитывал получить. — Ну ты и идиот, Кеннеди, — бормочет она, и он готов поклясться, что раздражение в ее голосе мешается с нежностью. — Вместо того, чтобы нести чушь про письма в бутылках, ты мог просто позвонить. Или написать обычное письмо. Или прийти… Хоть раз за хреновых семь лет. Ну, мистер Кеннеди, выдавайте свои оправдания по списку. Вы же успели его составить за все это время, не так ли? Пустота в голове пульсирует в такт со зрачками Клэр, которые сейчас близко-близко, шевельнись — провалишься в бездну. Кажется, он не против. Кажется, падение, наконец, не равнозначно одиночеству, на пару с сорокаградусным чем-нибудь, скручивающим внутренности. Леон подается вперед, и край мир словно обваливается под ним, отрезая пути к отступлению. Осознаете, мистер Кеннеди, что, выражаясь вашим языком, рискуете охрененно проебаться? Звук бьющегося стекла промелькивает отголоском в сознании, слишком незначительным, чтоб на нем акцентироваться. Важна лишь единственная возможность, которую он — каким-то чудом — невероятно, но — не упустил за чертовых семь лет. Соль со вкусом сиропа мешаются, напоминая о лете, лиловом небе и тепле — ускользающем, лишь чтобы вернуться позже. Он прикусывает нижнюю губу Клэр слегка, и ее стон горечью, жженной карамелью общих воспоминаний растекается. Реальность успевает вспыхнуть и из пепла заново собраться сотню раз, но все это значения не имеет — пусть мир забудет о них ненадолго, оставит в стороне, оборвав все способы связи. Клэр отвечает на его поцелуй, и время назад отматывается, все упущенные прежде шансы к нулю приравнивая. Леон чувствует себя настолько цельным, каким не был, кажется, никогда. И даже ноющая боль в ребрах — правильная, часть всего этого. Словно полученные травмы несовместимы с дальнейшей жизнью без, тем же беспомощным барахтаньем в бесцветных зацикленных кошмарах. Он понятия не имеет, что случится, когда им придется оторваться друг от друга, дышать самостоятельно остывающим воздухом, но знает — что-то изменится безвозвратно. — Что ж, всего семь лет после первого свидания — и мы перешли к поцелуям, — ее негромкий смех хочется поймать, как пригоршню волшебных искр, сберечь в потайном месте на черный день. — В форсировании событий тебя точно не обвинить. — Зато это было чертовски крутое первое свидание, — напоминает он, и сердце сжимается от того, как вспыхивают глаза Клэр. Она взмахивает ресницами, запоздало смущаясь. — Надеюсь, ты запоминаешь не все идиотские фразочки, что я когда-либо отпускала. — Только твои крутые фразочки. Клэр фыркает, но мгновенно себе серьезность возвращает. Осторожнее, мистер Кеннеди, по всем признакам вы сейчас в опасности позначительней орды зараженных. Глядя на ее сведенные брови, остается радоваться тому, что с заряженным пистолетом их разделяет целый коридор… и надеяться, что еще одного не найдется где-нибудь в кухонном шкафу поблизости. — Я клянусь, Кеннеди, если это тоже один из твоих фокусов, чтобы — даже не знаю — помочь мне справиться с пережитой травмой… Я тебя прикончу. Он перехватывает ее руки, чувствуя (с облегчением), как мышцы Клэр расслабляются постепенно. — Будь это так, я бы первый дал себя пристрелить, оживить в качестве зомби и пристрелить еще раз. Клэр качает головой, но вроде бы лишь для того, чтобы промелькнувшую улыбку спрятать. Они, наконец, остывают немного — по крайней мере, Леону приходится в себе эту мысль зафиксировать, потому что в его шатком положении форсировать события действительно не стоит. Следующую встречу отложите еще лет на десять? Проверенный способ убедить в серьезности своих намерений, мистер Кеннеди, продолжайте в том же духе. К сожалению, спавшая с глаз пелена открывает фиолетовые лужи, растекшиеся по столу и полу, усеянному разномастными осколками. Выглядит, пожалуй, даже красиво в какой-то степени, но вряд ли Клэр удовлетвориться таким аргументом в пользу внесения разнообразия в дизайн кухни с помощью разбитой бутылки ягодного сиропа. Страдальчески вздохнув, она вновь переводит взгляд на Леона. — Не тянись за пистолетом. Сегодня в качестве моральной компенсации я принимаю помощь в уборке. — Это намек, что второе свидание придется отложить еще на столько же? Годы агентурной службы потрачены не зря и помогают уклониться от брошенного в его сторону кухонного полотенца. Остается радоваться, что на этот раз Клэр не отдает предпочтения чему поострей и… Глядя на нее, боевым духом пышущую, прикусывающую раскрасневшиеся губы, Леон обрезает эту мысль безжалостно. Он рядом с Клэр, и ничего кроме действительно не остается.