Пой, вагант, пой

      Старый барон де Периньяк окинул просторный двор Корнона хозяйским взглядом. Чисто, аккуратно... Сооружения, как он уже не раз про себя отмечал, добротные — что каменные, что деревянные. Два колодца, что очень радует, один во дворе, второй схоронен в массивном донжоне. Там же, как он, пользуясь правами родственника, разузнал, — запасы зерна на полгода точно. Ров, который они пересекли по подъемному мосту, ведущему к единственным воротам в массивной высокой стене, был приятно широким и глубоким. Башни же — просто загляденье! Словом, выдерживать тут осаду — одно удовольствие!       И на пути обладания этой прелестью у него стоял вернувшийся из Палестины полудурком зятек и оказавшаяся не в меру ретивой и твердолобой дочурка. Недаром он ее всю жизнь терпеть не мог, в отличие от ее старшего брата, будущего барона де Периньяк, увеличить владения которого за счет соседа и удлиннить титул до «де Корнон де Периньяк» виделось весьма приятной перспективой.       Только вот возможности не предоставлялось.       Ибо если держать осаду в Корноне можно лишь изредка просыпаясь и лениво поплевывая, но осаждать его же — пуп надорвешь. Равно как и пытаться взять цитадель штурмом. Себе дороже станет, только людей своих под стенами положишь.       Впрочем, конкретно своих людей почти и не оставалось. Барон со скрытой брезгливостью косился на следовавший за ним отряд в десяток человек. Наемники, все как один. Кровососы, вытряхивающие последние крохи из печально пустой казны. Да и они с незавидной регулярностью начали от него разбегаться, заставляя сожалеть о невозможности нанести удар раньше. Поэтому теперь приходилось спешить, действовать хотя бы с теми крохами былого отряда, что еще удалось удержать щедрыми, — невероятно щедрыми! — посулами. Десять человек на все про все, включая его самого и сына. Мало. Но воины закаленные, и момент неожиданности должен сыграть им на руку. В любом случае, это их последняя вылазка, последняя попытка взять такой желанный и прискорбно недостижимый уже долгие годы куш. Если удастся — деньги потекут рекой. Где вилланов прижать, где пошлину за речное судоходство на землях Корнона стребовать — и будут тебе и нормальные воины, и роскошь, и почет, и достойная старость. Если же нет...       Нет, никаких если.       Недаром же таких блестящих, одновременно простых, как палка, и изящных планов по захвату имущества соседа уже давно не приходило ему в голову.       Нищий, полумертвый от голода и усталости мальчишка, забредший в его замок с вилланами, пришедшими платить подать, на подарок судьбы не тянул, на первый взгляд, точно. Тянул он на бродягу и вора, коими лорд де Периньяк его тут же и поименовал — как только наглый не в меру молодчик дерзко направился прямо к нему и попытался завести какую-то бессмысленную болтовню в духе «так есть хочется, что аж переночевать негде»[1]       Это он зря. Периньяк и так с утра был раздражен сверх меры скудостью собираемых податей и примерно теми же жалостливыми завываниями отребья из своих деревень (стыд и страх потеряли, лорду перечить!). Так что быть бы мальчишке поротым на конюшне и под белы руки выкинутым за ворота, если бы в его речах не прозвучало слово «трубадур».       Дальше все произошло как-то само собой. В поясном кошеле барона, смятом ладонью, зашуршал свиток пергамента, доставленный этим утром из Корнона. Приглашение на пир. Будто и так мало они глаза мозолят! Вроде как жест доброй воли: забыть прошлое, благодарить за настоящее, — словом, всякое сопливое нытье — удел слабаков. Но, видимо, и знак: зятек, наверно, совсем разумом плох, чует, что слаб, вот и пытается мириться... Поехать, перебить их всех там разом?..       Нет, нехорошо. Кругом ведь и другие соседи, и среди них больше сторонников Корнона, чем Периньяка. Месть, усобица... К чему сыну оставлять такое наследство?       Вот если бы иметь повод... Оскорбление, например... Но, к большому сожалению, у проклятущего зятька относились к нему предельно учтиво. Разве что взгляды, что бросал на него старый мужлан — приживала или кто он там, — в те разы, когда он с отцовскими визитами посещал дочь, пока де Корнон гробился в Палестине, были далеко не самыми любезными. Но то дело прошлое, сейчас взыскивать за это — смешно. Хм, а ведь дед тот был, кажется, придворным менестрелем...       Певуном. Как и стоящий перед ним сопляк.       План еще и близко не сложился — но уже и смутной догадки хватило, чтобы барон жестом остановил окруживших мальчишку слуг.       — Поешь, стало быть?       Тот слабо кивнул, уставившись прямо на него огромными глазищами — уже за одно это всыпать бы по самое некуда! Но это подождет.       — Ну давай. Пой.       Тот как-то даже слегка приосанился, услышав распоряжение — батюшки, неужто тут и гонор еще затесался, в этом мешке с костями?!       Запел вроде бы.       В музыке Периньяк разбирался крайне слабо, а ценил ее еще меньше. Услышанное, однако, счел как-то звучащим, махнул рукой примолкнувшему было молодчику, чтобы продолжал, и глубоко задумался. Придержать сопляка при себе, покамест откормить, чтоб ноги до времени не протянул, приодеть чуток... Съездить на пирушку, посмотреть, чего у них там по музыкальной части... И мало ли. Может, выставить его против того деда? Тот его в пух и прах разделает, а это уже повод для обиды...       Удовлетворившись этим на первое время, Периньяк взмахом руки остановил все еще чего-то подвывающего мальчишку и принялся раздавать слугам указания насчет него.       В последующие недели план был до деталей выверен и пересказан несколько отъевшемуся и вроде бы покрасивевшему ваганту, после чего тот был отправлен в стан врага.       И вот теперь можно пожинать плоды.       Периньяк удобно расположился в кресле с высокой спинкой в главной зале Корнона. Краем глаза заметил своего мальчишку (имени его он выяснить так и не удосужился). Тот скромно стоял при входе — а вот дед что-то запаздывал: настолько, что ему, Периньяку, было все удобнее испускать из себя прямо-таки ощутимые лучи злорадства, от которых зятьку, кажется, все больше плохело...       А нет, явился таки! Ух, щека стесана, уж не мессир ли барон приложить изволил?! Занятно, за что? Да и выглядит дед как-то скверно: бледный, ноги дрожат, будто за последний месяц лет на двадцать постарел... Ну да ладно, пусть уж начнут поскорее, что он там мнется-то?!       ...А это, позвольте, как понимать?!       Периньяк с изумлением и тщетно скрываемой досадой наблюдал, как дед вышел вперед вместе с мальчишкой. Дождался кивка Корнона, мол, начинай. Помедлил, постоял, будто пришибленный. Затем вроде бы ожил, перехватил поудобнее лютню, или на чем он там собрался играть. Тронул струны, извлек несколько звуков, на взгляд барона — довольно приятных. А дальше...       Дальше вдруг повернулся к мальчишке, пихнул инструмент тому в руки, пробормотал что-то вроде «не давайте ей молчать», поклонился де Корнону: «простите, мессир» — и в гробовой тишине покинул зал.       Когда же его шаги затерялись вдали, раздался лязг вынимаемых из ножен мечей.

***

      Мэтр Тизье, хозяин трактира в одном дневном переходе от Бо-Регарда, небольшого, сравнительно молодого, но уже довольно зажиточного города, подозрительно косился на постояльца, сидевшего в самом темном углу зала да еще повернувшись лицом к стене, словно желал напрочь отгородиться от всего внешнего мира. Впрочем, если учесть, что все время, кроме того, чтобы было необходимо, чтобы съесть похлебку и выпить стакан вина, постоялец проводил в своей комнате как мышь в норе, то похоже, именно этого он и желал.       Трактирщик осуждающе покачал головой: странный он какой-то. Не то, чтобы подозрительный: старик совсем, едва ноги тягает, чем такой навредит? Но что-то с ним не то. Вроде и не бедный, за комнату и столование щедро расплатился, на несколько месяцев хватит — а одежда — только та, что на нем. Опять же — иногда выйдет на порог, постоит, вдаль посмотрит — аж жалко: ровно пес, хозяином в лес спроваженный. Будто тянет его куда-то. На добрый толк — тянет — так и ехал бы. Ну, или шел: никаких средств передвижения, кроме трясущихся ног, у старика не было. Так нет же! Постоит-постоит — потом глаза отведет, да так и пошаркает к себе. Будто погаснет весь.       Или вот на старую ветвистую яблоню при входе нехорошо как-то смотрел, будто оценивающе. Мэтр Тизье потом долго крестился, старательно прятал подальше все мало-мальски длинные и крепкие веревки, и в тот вечер вино сумасбродному старику почти водой не разбавлял: от хозяйства не убудет, а он проспится да может сменит настрой. Все лучше, чем самоубивец в заведении.       Тот, впрочем, и правда присмирел. Жена только сказывала, что в ту ночь, упившись, вроде как рыдал в своей комнате. Жалостливо — будто душа неупокоенная. Мэтр Тизье тогда снова крестился и при случае не преминул странного гостя украдкой за плечо пощупать — мало ли... Нет, вроде настоящий оказался...       Только будто между мирами затерянный.       Так и продолжалось, пока дверь трактира, в очередной раз отворившись, не пропустила внутрь высокого светловолосого парня с продолговатым свертком в руках.

***

      Когда чья-то шкодливая рука выхватила у него буквально из-под носа миску с похлебкой, которой он ужинал, де Марейль безразлично подумал, что с ним затевают ссору. Что же, очень кстати. Сейчас накинутся, изобьют — а он постарается сделать все возможное, чтобы от побоев не очнуться. Может, хоть так у него, наконец, хватит смелости.       Драки, однако же, не последовало, хотя вид предмета, занявшего место его ужина, подействовал, как добрый удар под дых.       Равно как и вопрос, прозвучавший над его головой:       — Она молчит у меня, эн Гильем. Поможете мне вернуть ей голос?