***
От хлопка трансгрессии с трудом удерживаюсь на ногах, в последний момент отдёрнув руку, чтобы не схватиться за материализовавшегося рядом Реддла. Нагайна на моих плечах издаёт недовольное шипение. — Ну, извини, дорогая! — тут же буркаю в ответ, озираясь по сторонам. Солнце недавно село, и всё окружающее нас пространство оказалось погружено в сумерки. На какое-то мгновение царапает страх — пряничная деревенька с выстроившимися в шеренгу небольшими деревянными домиками уж очень напоминает мне городок моей тетушки под Прагой. Но я моментально отгоняю глупую аналогию. В конце концов, моя тетушка эмигрировала всего лет семь назад, году в две тысячи двенадцатом. Тем временем Том плавными шагами направляется к двери дома, рядом с которым мы оказались выброшены. Реддл стучит в дверь, и я с нескрываемым любопытством подхожу к магу сзади. Интересно, чего ради наша маленькая компания проделала непонятное путешествие. Может, Том вообще не тот, за кого себя выдаёт? Может, он тоже хранит какие-то свои секреты? Может… не знаю… Я не успеваю додумать свои предположения, как дверь отворяется, и на пороге появляется смеющаяся женщина. Одного мгновения хватает, чтобы улыбка на её лице сменилась натуральным ужасом, а я замерла, судорожно пытаясь осмыслить происходящее. — Грегорович? — От высокого холодного голоса Тома у меня по спине пробегают мурашки и болезненно сжимается сердце. Женщина качает головой, пытаясь закрыть дверь, но Тёмный лорд мертвой хваткой вцепляется в белое дерево, не давая ей даже на миллиметр сдвинуть дверь с места. — Мне нужен Грегорович. — Er wohnt hier nicht mehr! — тряхнув головой, вскрикивает женщина. — Он здесь не живёт! Не живёт! Я не знаю такого! Сердце проваливается в желудок, и если бы не висящая на мне мертвым грузом Нагайна, я бы начала трястись вместо этой молодой немки. Что мне делать?! Женщина же, оставив попытки закрыть дверь, начинает отступать в тёмную прихожую. По колыхнувшейся мантии осознаю, что Реддл вытащил волшебную палочку Что делать?! — Где он? — Das weiß ich nicht! Он съехал! Я ничего не знаю, не знаю! И я обезумевшим взглядом наблюдаю, как женщина истошно кричит. В коридор на её вопль выбегают двое детей. Женщина дёргается в сторону, пытаясь заслонить их собой. Вспышка зелёного света. Грохот. Дёргаюсь вперёд быстрее, чем осознаю это движение. Видимо, не ожидавший моего броска, Реддл отшатывается назад, запуская зелёную молнию в стену. А уже в следующую секунду на моей шее сжимаются тонкие пальцы в мёртвой хватке, перекрывая кислород. Красные глаза в каких-то сантиметрах от меня смотрят с такой безумной яростью, что моментально становится страшно уже за саму себя. — Ты! — тонкие вертикальные прорези зрачков ещё больше сужаются. Всё тело вдруг вспыхивает такой безумной болью, что, кажется, можно моментально сойти с ума.***
Треск пластинки заполняет всю комнату. Раздаётся медленно нарастающий звук духовых инструментов.«…Также отличительной особенностью такого рода убивающего заклинания является так называемый эффект «разрыва души». Суть этого эффекта заключается в том, что при использовании убивающего заклинания с осознанием дальнейших последствий (т.е. умышленное убийство) душа мага раскалывается. Признаки «разрыва души» различны и делятся на две основные группы, в зависимости от того, раскаивается ли маг в содеянном или нет. В таблице (рис. 48) представлено исследование, проведённое на 4 000 заключённых тюрем особого режима…»
Трясущимися руками перелистываю страницы, заливая бумагу слезами. Текст плывёт. Авада кедавра, если верить Поттеру, именно ей Северус убил Дамблдора. И как любое убивающее заклинание, если верить этой книге, оно разрывает душу использовавшего. Но прочитать текст в таблице не получается, и я откидываюсь на спинку кресла, закрывая лицо руками. Если я правильно разобрала написанное, можно без особого труда понять, какие были результаты: или маг сжирает себя сам, или же, если маг не раскаивается, он сходит с ума. Почему-то тут же всплывает образ Беллатриссы и Сивого… Под рукой ощущается движение, и я с трудом вспоминаю о присутствии Нагайны. — Душу расколол, представляешь? А я ведь знала об этом и всё равно ничего не сделала! — И тихонечко завыв, впиваюсь пальцами в волосы, до боли потянув. Расколотая душа — никакой жизни после смерти… Ни упокоения, ни перерождения, ничего… Словно издеваясь, до слуха долетают обрывки увертюры-фантазии Ромео и Джульетты. — Наг, как же так… — Глотнув ртом воздуха, поднимаю голову, глядя на змею. — Он умирает, а я ничего не могу! А потом его и вовсе Том убьёт, а я хоть как-то помешать не могу… Как… противно. От самой себя. Змея не моргая следит за мной, словно давая возможность исповедоваться. Из-за происшествия во время поисков некого Григоровича я доблестно получила свою порцию круциатуса. Правда, в этот раз всё оказалось гораздо тяжелее и болезненнее, словно раньше от одного только присутствия Северуса тут же становилось легче дышать. Нагайна медленно сползает с кресла, и я невидящим взглядом провожаю змею. Что мне делать? Нагайна, широко раскрыв пасть, издаёт низкое шипение. Поднимаюсь на негнущиеся ноги и выпускаю рептилию в коридор. Кажется, что сейчас она уползёт прочь, наконец оставив меня одну, но Нагайна замирает в дверях, повернув ко мне широкую морду. Мы какое-то время тупо смотрим друг на друга, и мне всё-таки приходится сдвинуться с места. В меноре царит непривычная тишина. Несмотря на середину дня, в отсутствие Реддла кажется, что жизнь замирает. Затишье перед бурей, ожидание очередной вспышки гнева, очередной боли и чьих-то смертей. Каждый из здесь живущих боится быть следующим. Кажется, словно на грудь опустился камень. Осталась только какая-то холодная, обречённая пустота. Я опять ничего не могу сделать. Расколотая душа, со всеми вытекающими… Фамильяр. Как глупо. Помощник чародея, который только создаёт проблемы и упорно губит несчастного мага. Да какой фамильяр — обычный маггл. Глупая, ни на что не способная. Ведь нет никакого серьёзного доказательства, кроме внешней похожести. На земле живет семь миллиардов людей, чему удивляться-то? Да и вообще, ведь это просто мой глупый полет фантазии… Замираю, не сразу поняв, что уже несколько минут стою над невесть откуда взявшимся роялем. Оседаю за инструмент, с лёгким хлопком открывая крышку клавиатуры. Пахнет деревом, костью и ещё какой-то благородной старостью. Поглаживаю белые клавиши, наобум нажимая большую терцию. Музыка раскатывается по тёмному залу, отскакивая от гладких мраморных стен, высоких, казалось, заледеневших зеркал и голых окон. Соль-си Фа-ля Фа-си Фа-до… И снова, по кругу, в каком-то исступлении прислушиваясь к повторяющимся снова и снова интервалам, не сразу узнавая в них начало песни. — Ever since I was a child, I've turned it over in my mind. I sang by that piano, Tore my yellow dress and, Cried and cried and cried.[1] //С тех пор, как я была ребёнком, Я всё время прокручивала это в голове, Я пела под аккомпанемент пианино, Рвала своё желтое платье И плакала, плакала, плакала…// Собственный голос кажется совершенно чужим, сиплым и надрывным после его потери. На глаза, словно в ответ на текст песни, начинают наворачиваться слёзы. Так бывает, когда поёшь о том, что чувствуешь. — And I don't wanna see what I've seen, To undo what has been done. Turn off all the lights, Let the morning come. //И я не хочу видеть то, что я видела, Возвращать то, что уже сделано. Выключаю весь свет, Пусть наступит утро! // «Come, come» тяну низкие ноты, наслаждаясь вибрацией за грудиной. Пусть даже в этом особняке кто-то есть, мне всё равно. Я буду петь под рояль и, может, даже рвать это жуткое, пусть и не жёлтое, платье. — Now there's green light in my eyes, And my lover on my mind. And I'll sing from the piano, Tear my yellow dress and, Cry and cry and cry and, Over the love of you. //И вот в моих глазах зелёный свет, И я думаю о любимом. Я буду петь под аккомпанемент пианино, Рвать своё желтое платье И плакать, плакать, плакать, Потому что люблю тебя.// Под левой рукой растекается густой звук контроктавы. В деревянной раме начинает жалобно трещать тонкое стекло, когда я во весь голос беру верхние ноты. Кажется, я слишком долго пыталась быть нормальной, и эмоции наконец берут вверх. По щекам тонкими дорожками сбегают слёзы, а я продолжаю играть, выколачивая из рояля дух и, кажется, уже не распевая, а воя. А ведь действительно, хочется именно выть от бессилия, беспомощности и какой-то жуткой, дикой несправедливости. — On this champagne, drunken hope, Against the current, all alone, Everybody, see, I love him. ‘Cause it's a feeling that you get, When the afternoon is set, On a bridge into the city. And I don't wanna see what I've seen, To undo what has been done. Turn off all the lights, Let the morning come. //После всего выпитого шампанского спьяну надеюсь, Пусть против всех, совсем одна… Смотрите, все — я люблю его! Ты испытываешь это чувство, Когда день замирает На городском мосту И я не хочу видеть то, что я видела, Возвращать то, что уже сделано. Выключаю весь свет, Пусть наступит утро! // Каждое слово, каждая буква, каждая нота, как что-то особенное, личное. Раскаты октав под левой рукой, отдающиеся волнами малопонятного, но ощутимого экстаза, эйфории на грани истерики. И я повторяю припев, чуть ли не задыхаясь от бурлящих под кожей эмоций. — ‘Cause you're a hard soul to save, With an ocean in the way, But I'll get around it, I'll get around it. //Потому что ты один из тех, кого тяжело спасти. На пути целый океан, Но я обойду, Я обойду.// На какое-то мгновение становится даже немного смешно, и я оставляю инструмент в покое, прекратив бесноваться. Музыка — удивительная сила, почти такая же магия. ‘Cause you're a hard soul to save, With an ocean in the way, But I'll get around it. //Потому что ты один из тех, кого тяжело спасти. На пути целый океан, Но я обойду…// Пока я повторно проговариваю слова, до меня вдруг, с задержкой, доходит их смысл. Кровь приливает к щекам. — Now there's green light in my eyes, And my lover on my mind. //И вот в моих глазах зелёный свет, И я думаю о любимом.// Шепчу я еле слышно, словно молитву, кончиками пальцев нажимая клавиши. — And I'll sing from the piano, Tear my yellow dress and, Cry and cry and cry, Over the love of you. //Я буду петь под аккомпанемент пианино, Рвать своё желтое платье И плакать, плакать, плакать, Потому что люблю тебя.// Стекла отдают дребезжанием, где-то между ног рояля сжалась в клубок Нагайна, а я, словно сумасшедшая, срывающимся голосом снова и снова повторяю только одно: «Плакать и плакать, потому что люблю тебя». В воздухе замирает диссонанс, и я в исступлении смотрю на чёрную лакированную крышку перед собой. Требуется несколько мгновений, чтобы я наконец заметила барабанящий в окно дождь. Из-под брюха рояля неуверенно выглядывает змеиная голова. Тяжело вздыхаю. Кажется, ещё немного, и я сойду с ума, но голова вдруг становится кристально ясная. — Наг, спасибо.