Patria?

       — Где же властители земли? Где сильные мира сего, что управляют этим спектаклем?       Анжольрас горит ярким-ярким пламенем. Революция неизбежна, революция произойдет. Вы слышите это? Слышите?       Вдохновленному Анжольрасу кажется, что действительно откуда-то все приближается и приближается торжественно-зловещий гул барабанов. Анжольрас полыхает. Его голосу вторит Париж. Весь Париж! Сотни людей на площади, сотни несчастных и обездоленных, сотни тех, кто готов восстать. Их голоса сливаются в один… нет, не крик. Не вопль отверженных. Это гимн. Это музыка!..       Но на секунду лицо Анжольраса все же искажает недовольная гримаса. «Чертов Понмерси», — проносится в голове. Бедолага Мариус, что рядом стоит на трибуне, вероятно, только что где-то в толпе увидал суровое лицо деда. Увидал? Нет, скорее, почудилось. Листовки, громко шурша, так и сыпятся из рук злосчастного Мариуса. Но попадают, разумеется, не в руки жаждущих граждан, а самому бывшему барону Понмерси под ноги.       Пока Мариус пытается пробормотать слова извинения, Анжольрас мягко отстраняет его чуть назад и вновь выходит к самому краю, ближе, ближе к своим будущим бойцам. Ламарку судьба отсчитывает последние дни. Революция неизбежна. Баррикады поднимутся ввысь. Поднимутся!       И вдруг ломается что-то внутри у невозмутимого Анжольраса. Острое зрение не подводило никогда. И вот совершенно четко он видит, как на него устремлены чьи-то горящие глаза. А в них — история долгих тысячелетий…       Он прекрасно понимает, что все это — бред да и только. Что не может такого быть, чтобы у знатной дамы, что прячется в тени золоченой кареты, из-под темной вуали блестели глаза революционера. Бред, разумеется. В пустой головке у такой аристократки лишь, возможно, промелькнет мысль о том, что совершенно незачем столь юному глупцу тратить время, силы и свою собственную жизнь на детские сказки о свободе и игру в войну против всех на свете. Вот и все, о чем она будет задуматься в состоянии.       Но Анжольрас повержен. На ничтожную долю секунды, но все-таки повержен — отводит взгляд. И тысячу, тысячу раз ошибется тот, кто только попробует пролепетать очередную глупость о «чарах женской красы». Огненный мальчик — лишь на мгновение — отступает, встретив… равного?       Нет, не равного. Того (или ту?), кто сильнее во много раз, кто знает больше, чем великолепные лидеры прошлых восстаний, о которых только подумаешь — и дух захватывает. Голова кружится… Но нет, не сейчас, не в этой жизни. Нельзя отвлекаться на нелепые фантазии, гражданин! Перед тобой — руины, на которых строиться будет необъятный новый мир. Перед тобой будущее.       Замешательство столь коротко, что тот же Понмерси не успевает заметить, что только что стал невольным свидетелем, возможно, величайшего противостояния. Лидеру непозволительно проигрывать мнимым демонам. Но гордость Анжольрасу не дает об этом проигрыше забыть. Бесстрашные наглые глаза ищут обидчицу, которая слишком много о себе возомнила, пытаясь задеть сына Революции.       Позолоченная карета пуста.       «Бессоница», — признает Анжольрас. Ну, а что еще винить можно за помутнение рассудка? Лидер будущего восстания не спит уже четвертую ночь…

***

       — Ты знаешь ее имя? — тихо спрашивает Комбефер, когда в дальней комнате «Мюзена» они остаются одни. Анжольрас качает головой.       Комбефер — единственный, кто понимает. Он словно бы видит в точности то же самое, что и Анжольрас. Вот правда, воспринимает несколько иначе.       Таинственная Она посещает студенческие собрания неаккуратно. И черт поймет, что забыла женщина в кругу, где ведут разговоры о политике, где строятся планы, требующие кровопролитий. То ли швея, то ли прачка, то ли… О, да какая разница! Воспаленное сознание будто намеренно играет, запутывает. Анжольрас не помнит деталей. Какое тут имя знать можно, если одним вечером ему чудятся натруженные, огрубевшие руки работницы, крепко сжимающие, чуть ли не судорожно, подол льняного платья; а на следующий вечер наскоро отпечатанный лист с отчаянным призывом на пожелтевшей бумаге нервно вертят почти что детские тоненькие ухоженные пальчики с розовыми ноготками. Из-под белой косынки локон вьется черной проволокой… а в другой раз в слабом пламени свечи загорятся вдруг рыжие-рыжие пряди, ярче настоящего огня.       Если бы Анжольраса попросили описать женщину, пусть даже не ту самую, любую, первую, встреченную им на ближайшей улице, он растерялся бы, не подав, впрочем, виду. Женская красота — понятие странное, выдуманное неизвестно зачем. К чему тратить время, рассуждая о нем?       Женщина или девушка? Анжольрас не вспомнил бы и этого. Незачем. Важно ведь другое. Важно то, что Она на его стороне. На их стороне. Она охвачена волной общего дела, Она выйдет на площадь, чтобы заявить всему миру о том, что готова бороться за справедливость. Это соратница, подруга рабочим и готовому к бою студенчеству, это сестра Свободы. Одна из сотен, тысяч, миллионов, готовых подняться на борьбу против общего врага.       Одна из миллионов.       И все те же тысячелетние глаза.        — Я схожу с ума? — спокойно спрашивает лидер у верного друга. Таким голосом, что Комбеферу, скорее стоит понимать эти слова как «я в абсолютном порядке». Анжольрасу нельзя поддаваться безумию. Ни за что.       У Комбефера на языке вертится совершенно неправильное, но сказать он такое не в силах. Не простит ведь Анжольрас, не простит, если неосторожно обидеть его глупым, абсурдным предположением. Мраморное сердце не разобьешь стрелой Амура. Тут все куда сложнее. Тут невидимый демон грызет сознание вечно трезвого, правильного Анжольраса.        — Я видел ее раньше… Нет, Ферр, не смогу описать. Просто я не пойму, преследует или идет вместе с нами.        — Ты просто устаешь, друг. Не надо мучить себя.       Комбефер слишком рассудителен. Поглощен беспощадной логикой. Ему, конечно, проще отрицать непостижимое. Не его вызывают на поединок самыми пронзительными глазами на свете.       Таинственная Она бросает Анжольрасу вызов изо дня в день.

***

      Если Комбефер чересчур тактичен, то неугомонный Курфейрак порой бывает чересчур бестактен. И едва высмотрев, что Анжольрас начал обращать какое-то особое внимание на особ женского пола, поспешно стал строить нелепейшие выводы.       Они идут по улице, нагруженные книгами и плакатами, и вдруг Курфейрак, только что беззаботно рассказывавший о давнишнем, чуть было не проваленном экзамене у препротивного старика-профессора, мгновенно напускает на себя таинственный вид и важно произносит:        — До меня дошел слух, что мсье Анжольрас в последнее время усердно ищет одну прекрасную молодую особу.       Шутка не удается.       Анжольрас уже готов молнией метнуть в дурашливого товарища. «Черт бы тебя побрал, Курфейрак», — зло думает он. Комбефер спешит ситуацию исправить, пусть и делает это весьма жестоким способом для Курфейрака.        — Господин де Курфейрак, — с самым серьезным лицом начинает Ферр, — пожалуйста, угомонитесь.       Обиженный «де Курфейрак» замолкает сразу же. Анжольрас одним взглядом, едва заметно произносит заветное «спасибо, друг». И понимает, что со своими демонами бороться придется самому. Анжольраса кто-то будто против его же воли втянул в игру, а правила объяснить не удосужился. И нет, этой игре имя отнюдь не Любовь.

***

      А все остальные как будто то же играют. Давным-давно, но проиграли, сделав свой первый шаг. Им словно не дано вступить в противостояние… Да и противостояние ли?       В чужих загадочных глазах Анжольрас читает незаписанную мудрость множества поколений. Противостояние? Или диалог?..       У Нее имени нет. Но раз за разом шлет Она послания молодому революционеру.        — Спасибо, мсье, — чуть ли не срываясь на рваный кашель, произносит девчонка-нищенка в ответ на поданную серебряную монету. У грязной, продрогшей маленькой странницы никак не могут быть такие же глаза, как и у далекой незнакомки, что из окна кареты строго созерцала выступление Анжольраса-оратора. Но ведь, без сомнений, взгляд тот самый! Не строгий уже только. Благодарный.       «Ты поступаешь правильно, Анжольрас», — будто поощряет Женщина-Без-Имени. Она — тысячеликая. И все же Анжольрас медленно, но начинает узнавать не только глаза, но и линию губ, жесты, в которые сплетаются пальцы. С ним говорят. Ему истину пытаются открыть. Бесчисленными появлениями, мгновениями, моментами.        — Доброе утро, гражданин! — звонко приветствует девичий голос, когда поднимается юноша на второй этаж «Мюзена». И едва подняв голову, понимает Анжольрас, что у совсем еще молоденькой девочки быть не может многолетней мудрости в глазах. Снова, снова, снова Она!       Мгновение, секунда — и Ее уже нет. Незаметно упорхнула со ступеней. И есть ли смысл догонять?..       Когда Анжольрас входит в комнату, то первым замечает неудачника Грантера, которому не простил еще (да и вряд ли когда-то простит) проклятую Менскую заставу. И допускает чудовищную ошибку, когда, не подумав, чересчур громко и неожиданно призывает:        — Грантер, ты мне нужен!       И тотчас же осекается, ругает себя за неосторожность. Шутка ли — сказать, что нужен. Нужен! После такого-то доказательства верности!       Но у Грантера на такие неосторожные слова слух абсолютный. Привык же старательно искать поводы для острот, причины, чтобы задеть побольнее. Встает и, важно вышагивая, подходит к Анжольрасу, вытягивается во весь рост, смотрит снизу вверх. Сам небритый, темные пряди спутаны. И снова пьян. Неудивительно, что ж. «Отвратительно», — морщится Анжольрас.        — Так-так. Плохо же ты держишь слово, Анжольрас. Помнится, обещал, что никогда в жизни больше ко мне не обратишься.       Стараясь игнорировать колючего Эра, Анжольрас невозмутимо задает вопрос, требующий только четкого и краткого ответа:        — Ты видел женщину, которая только что вышла отсюда?        — С каких это пор тебя интересуют женщины? — со всем своим ядом отвечает Грантер в попытках укусить побольнее. И злиться на него нет никакого смысла.        — Ты видел ее? — с дьявольским спокойствием повторяет Анжольрас.        — Нет.       «Слепец», — хочется со злостью бросить Грантеру в лицо. И вдруг приходит осознание.       Ведь чертов Грантер и правда слеп. Слеп, потому что не верит.

***

      Медленно угасает июньский вечер — последний из нежных синих вечеров. Следующий закат будет кровавым. А рассвет ознаменует зарю нового мира. Нового будущего, где больше не будет оков. Медленно крадется ночь — черная-черная, что ненадолго скроет пылающий огонь сердец восстающих. Мягкая, обволакивающая тишина.       И даже в этой тишине не услышать легких шагов. Невесомым призраком в белом платье скользит по сумраку улиц Она. Она, та самая.       Ей воздвигали тяжелую золотую корону на голову, Она властной царицей сидела на троне. Она со сверкающим мечом в руках вела за собой народ, на боевом коне неслась в атаку, Она воевала, побеждала и проигрывала. Ей насквозь протыкали штыком трепещущую грудь, пули прошивали ладони. Хрупкие запястья до крови стягивали веревкой, заковывали в цепи. Ее прятали за железными прутьями клеток, над Ней издевались, повергали, втаптывали в грязь. Она собственной кожей ощущала и холод безжалостного зимнего снега, и пламя огня. Она сражалась, боролась, восставала. Она защищала и просила о защите. Она в крохотном сердце хранила Вечность в течение долгих, долгих веков.       Маленькой легкой тенью бежит по улицам, в волосах распущенных — светлых-светлых — играет летний ветер. И не поймаешь ведь Ее, не спросишь.       Анжольрас догнать не посмеет. Не хватит даже всей его смелости, чтобы взять за руку, чтобы просто всего лишь прикоснуться к Ней — горячей, живой.       «Баррикадам суждено быть. Народ восстанет. Мы перепишем историю, мы сотворим новый мир. Но пожалуйста, прошу тебя, скажи, что ты тоже этого хочешь. Что мы не совершаем ошибку. Что мы не слепы. Я не слеп. Пожалуйста, только ответь мне!»       Она ведь слышит даже непроизнесенное. Она чувствует, как никто другой, что за сила бушует в груди у студента-бунтаря.       Ну же, ответь, ответь, ответь! Дай согласие самому пылкому своему любовнику.       Хрупкая девичья фигурка осторожно останавливается. Голову через плечо поворачивает.       «Улыбнись», — настойчиво просит Анжольрас. Серьезные глаза внимательно изучают его — снова.       Анжольрас набирает воздуха в грудь и бесстрашно зовет:        — Patria?