Улыбки исчезающих

Ночное небо пронзили иглами с звёздами на острых концах. Клементина вздрагивала непрерывно, цепляясь тканью куртки за ближайшие ветки колючих кустов так часто, что капли с них поминутно срывались вниз, попадали на лицо, за шиворот, на расцарапанные ладони. Она коснулась потрёпанной джинсовой буквы на кепке, будто бы капля вновь попала на кожу. Тело стрелой пронзил холодный ветер, потревожил языки пламени, практически ударил. Клементина подумала, что это страшно. Домик на дереве был самой счастливой порой жизни. А детство остаётся в памяти главным и с днями только хорошеет. У Клементины было детство яркое, сотканное из забавных моментов, похожее на красивое кружево, даже если тогда она тоже могла плакать, потому что сейчас её ничего не должно глубоко тронуть. Нет даже таких вещей. Серьёзно. Ни славы, ни беззаботности, ни путешествий, только осознание ценности дружбы и теперь уже счастья иметь родителей — жизнь, чистое ощущение восторга перед своим существованием под звёздным небом. Она тонкими пальцами забирается в карман куртки, цепляет внутри тёплую ткань, вздрагивает от холода, дуновения ветра и странных звуков где-то совершенно вдалеке. Как скрип болеющего дерева и скрежет кривых ветвей о старое стекло. Эй-Джей стряхивает с потрёпанной на коленях ткани пыль и жёлтый листок клёна. — Я хочу жить, — голос высокий, детский совсем. Клементина подняла глаза на мальчишку, пытаясь разглядеть его в тени бордовых от света костра деревьев. У него мысли разные и странные, сплетённые из противоречий, потому что есть пистолет. Только у него одного. Он может сам принимать решения. И делает это... неплохо. Наверное. Клементина сняла с себя кепку, тонкими пальцами перебрала волосы; из костра вылетела четвёрка ярких искр, метнулась к чёрным ботинкам и растворилась в темноте. — Ты живёшь, чувачок, — Клементина не поворачивается, потому что смотрит на огонь. Но едва заметно улыбается, хоть и думает о том, что не приносит радости. — Луис, — она отводит взгляд от огня, — ты вовремя. Ночь кажется замечательной. И недолговечной, ведь где-то там, за кованными воротами, стенами интерната Эриксона причудливыми силуэтами рисуются ходячие. Клементина опускает взгляд на поверхность стола — там Митч как-то нацарапал глупые рисунки. На дереве витиеватыми узорами играют языки пламени, бордовыми линиями чертят тонкие дорожки на стволах. Они, кажется, долго так будут, пока не поднимется алый рассвет, не подёрнет розовой дымкой облака у горизонта, за лесом. Рассвет яркий, ослепляющий, под козырьком кепки — как будто более тёмный. На деле же — убивающий, сопоставимый по цвету с кровью и внутренностями ходячих, которые они, не привередливые более, намазывали на себя, и пробирались сквозь толпу мёртвых, чьи пустые болотные глаза так же легко ловили алые лучи солнца. Блики рисовали жуткие круги на бордовой от засохшей крови одежде, когда они, ребята, обнимались толпой, радовались одной только мысли о том, что живые и что свет от солнца светит прямо в глаза. Клементина даже думает, что каждый рассвет со смертью нельзя сравнивать постоянно. — Не мог иначе, — останавливается у костра, ногой пинает попавшийся острый камушек точно в пекло. Искры очерчивают силуэт. Вилли неподалёку прячет глаза за непослушной чёлкой. — Девушек ни в коем разе нельзя заставлять ждать. Аасим жмурится, когда друг толкает его, смеётся и тут же громко заходится в сильном кашле. Вайолет ухмыляется собственной выходке — ногой пнула недогоревший кусок брёвна, искры повалили в разные стороны, едва не ослепили весёлого паренька с дредами. — Извините, — Луис ладонью сжимает тёмный ворот от безысходности, — туберкулёз. Клементине уже не кажется это странным и глупым. Рядом ничего и никто не взрывается, за стенами — глухо. Там ветер разгоняет листья, уводит жуткие звуки ходячих дальше, вглубь. Вспышками греет огонь. Клементина — слишком маленькая девчонка для всего мира, слишком серьёзная, слишком повзрослевшая, не укушенная. Эй-Джей рядом — слишком молчаливый, слишком задумчивый. Они, ребята, что вокруг костра, — слишком довольные, но поникшие именно в эту ночь, которая тёмная и холодная. — В пять лет я стрелял в людей, — мальчишка руки засовывает в карманы джинс, говорит тихо, чтобы только Клементина услышала. Она гладит его по кучерявой голове, кладёт руку на плечо, чтобы в пять лет всё не казалось слишком отвратительным. — Они уже давно не люди, — кидает попавшуюся ветку в огонь. Искры едва долетают до ботинок Руби. Эй-Джей ждёт её слов, сломанной веткой разгоняя пепел и дым. Клементина лёгким движением натянула кепку на голову, козырьком прикрыла карие глаза, спасая от жара пламени. — В девять лет я выстрелила в того, кто заменил мне родителей. Синий козырёк тяжёлый, напоминающий многое. Так много людей пальцами касалось его, что уже не пересчитать, но вспомнить лишь нескольких, которых уже нет. В костре что-то сильно трещит, хлопает и взрывается, кусочки разнося вокруг. Клементина щёлкает хлопающего глазами Эй-Джея по носу, тот хмурится, потом улыбается. Она смотрит, как Луис ловит ладонями яркие искры и глубоко вдыхает прохладный ночной воздух с запахом дыма, листвы и отравы. Этот яд — клетка для всего живого. Перемешивается с лесами, городами, водой и людьми. Убивает медленно и незаметно. После смерти — дикий голод, темнота и холодный дождь. Ад с привкусом крови и тусклым светом. Тенн показывает Эй-Джею замысловатый рисунок, что-то говорит с едва различимой улыбкой. Клементина чувствует холод между лопаток, как катится воздух по её спине и пропадает через долю секунды. Фрагмент неба снизу кажется оранжевым, огонь пускает искры вверх. Ветер заставляет страшные звуки и крики за стенами приглушаться воем и редкими ударами о полуразбитые стёкла школы. Капли срываются с деревьев, падают вниз, впитываются в землю под подошвой. Чистые и холодные — не похожи на кровь. Клементина не знает, почему так часто проводит подобную аналогию. Не знает, откуда в голове вообще такие глупые мысли. Только ребята из заброшенной школы-интерната смеются всё равно. Не громче треска сухих веток под ногами. Не звонче капель, что бьются о землю. Но искренне и красиво, как только могут. Вайолет напротив тоже чему-то улыбается, потом качает головой, когда Руби что-то шепчет Аасиму. Омар сказал что-то забавное. Под небом ночным так смеются каждый раз. — Мы почувствуем спокойствие? — Эй-Джей тихо спрашивает у Тенна. Мальчишки молчат теперь, словно тема запретная и глупая. Луис присаживается на ветхую скамью рядом и даже не думает о том, чтобы пошутить. Потому что сил внутри внезапно ничтожно мало. Боли и желчи — нестерпимо много. Клементина пихает его своим плечом, чтобы мир вокруг него не думал просто взять и разрушиться. Ветер мило треплет дреды парня. — Однажды обязательно почувствуем. До козырька её кепки в этот раз дотрагивается Луис.