Miserere mei, Deus

Джереми Питт не знает латыни. По правде говоря, ему это и не нужно. Зачем джентльмену удачи и протестанту до мозга костей мертвый язык римских патрициев и католических молитв? Поэтому, когда Питер Блад вворачивает в свою речь гулкие словечки, Джереми Питт не обращает на них внимания. Если бы они значили что-то важное, Питер сказал бы это важное по-английски. Лишь иногда, завороженный непривычным сплетением звуков, Джереми Питт прислушивается, пытаясь разъединить гладкую ленту слов на отдельные лоскуты. В словах кроется какая-то тайна, но у Джереми все как-то нет времени, чтобы ее разгадать. Вот и сейчас они решают, какое имя дать галеону, так кстати зашедшему на Барбадос и вызволившему их из рабства. Точнее, решает Питер, а Джереми, Хагторп и Волверстон сидят напротив него за грязным столом случайной таверны и ждут чего-то остроумного, в духе капитана. — Miserere mei, Deus*, — еле слышно выдыхает Питер Блад и повышает голос: — Черт знает, что такое, пусть будет зваться «Арабеллой». И правда очень остроумно. Его товарищи хохочут, а Джереми отгоняет мысль, что это неспроста. — Miserere mei, Deus, — он явно произносит эти слова громче, чем хотел бы. Джереми поднимает голову, услышав смутно знакомую фразу, и думает, что где-то это уже было. Впрочем, неясное узнавание уходит на задворки сознания. Сейчас перед ним и командой «Арабеллы» стоит задача поважнее: их первый рейд в качестве признанных членов «берегового братства» вот-вот закончится схваткой с хорошо вооруженным испанским купцом. Английский флаг на мачте сменяет испанский, первые ядра уже обдают брызгами борта, Питер Блад шало улыбается своему штурману, и Джереми выбрасывает из головы посторонние мысли. — Miserere mei, Deus, — опять на грани слышимости, как плеск волн в сильный туман, и уже второй раз за день. Испанский матрос падает в зеленую бездну, капитан стряхивает со шпаги чужую кровь и успевает провести ладонью по лбу, прежде чем отправить на тот свет еще одного излишне ретивого испанца. Джереми впервые думает, что неплохо бы спросить у Питера, что означают эти слова, но опять отвлекается – наглеца, решившего ступить на палубу их корабля, надо как можно скорее познакомить с Создателем. Они молоды, пьяны и веселы. Их очередная кампания увенчалась успехом, и все благодаря талантам капитана. Офицеры отмечают победу развеселой пьянкой, Питер Блад – теологическим спором с бывшим викарием, околачивающимся у их стола в надежде на дармовую выпивку. Викарий жестикулирует, корсар тонко улыбается, латинские слова сыплются как горох из рваного мешка. Джереми захлебывается смехом, сквозь винный угар даже и не пытаясь понять, что его так рассмешило, но вдруг замолкает, наткнувшись взглядом на враз посеревшее лицо Питера Блада. Питер Блад трезв и смотрит в одну точку поверх плеча штурмана. Позабытый викарий недоуменно пялится на замолчавшего корсара. — Miserere mei, Deus, — утратившие краски губы отказываются повиноваться хозяину, а взгляд наполнен бешеной тоской и ужасом. Джереми оборачивается. К их столу приближается, покачивая бедрами, девица из тех, что готовы скрасить скучный вечерок всем желающим. Сатаны в таверне не видно, дона Мигеля верхом на полковнике Бишопе – тоже. Да и знает Джереми: его капитан и дьявола бы не испугался, а скорее бы безукоризненно вежливо пригласил к столу и предложил поучаствовать в споре. Джереми поворачивается к Питеру, ожидая объяснений, но тот уже расслабился. Как будто и не было этого непонятного взрыва отчаяния и страха. Девица присаживается на край стола и вызывающе поправляет шнуровку на платье. У девицы длинные каштановые локоны, белая кожа и карие оленьи глаза. — Пойдешь со мной, красивый? — Отчего бы и не пойти? — Питер подмигивает Джереми, встает со скамьи, раскланивается с викарием и галантно предлагает руку девице. Девица медлит, и тогда он по-простому приобнимает ее за талию, увлекая к выходу. Джереми смотрит им вслед. Рука капитана на затянутой в корсет спине едва заметно подрагивает. Слова, вспоминает Джереми, и с воплем «Постойте!» срывается с места за викарием, который, потеряв собеседника и выпивку, решил не задерживаться в таверне. Джереми провожают удивленными взглядами, но ему все равно. Викария он все-таки догоняет и возвращает обратно. А потом долго раскаивается в своем любопытстве, потому что когда-то святой отец, почуяв благодарного слушателя и злостного еретика, рассказывает ему все, что знал и даже больше. Питт возвращается на корабль под утро, с гудящей от избытка новых знаний головой. Перед тем как взойти на борт, он долго смотрит на выпуклый бок «Арабеллы», серо-бордовый в предрассветных сумерках. Ночь слишком хороша, чтобы спать, вот Питеру Бладу и не спится. Он прогуливается вдоль борта, заложив руки за спину в извечном жесте тех, кого мучают раздумья. За Питером Бладом наблюдает Джереми Питт. У Джереми Питта есть все основания наблюдать за Питером Бладом. Теперь Джереми знает, что означают тяжелые, словно выточенные из камня слова. Джереми знает, и это знание открывает ему какого-то нового, совершенно чужого Питера, для которого, оказывается, все-таки существует Бог. У его Бога есть имя, и это имя женщины, и Джереми точно знает, какой именно женщины. Ему хочется ругаться, долго и в голос. Питер Блад не был бы Питером Бладом, если бы верил в Господа, в которого верят все. — Miserere mei, Deus, — шепчет незнакомый Питер, бриз уносит эту полу-молитву в сторону Барбадоса, а у Джереми нет уверенности в том, что у этого человека, совершающего невозможное по пять раз на дню, хватит сил заслужить прощение. С палубы «Арабеллы» Джереми наблюдает за событиями на «Милагросе». Короткая битва окончена, и он видит, как легкая походка капитана Блада становится деревянной. Блад направляется к женщине, гордо выпрямившейся на верхней палубе, и острое зрение моряка позволяет Питту разглядеть ее лицо. Питер Блад идет к Арабелле Бишоп, как шел бы на эшафот – несгибаемый и напряженный до предела. Губы капитана шевелятся, и его бессменный штурман совершенно точно знает, что за слова беззвучно произносит Блад. — Miserere, — неожиданно для себя шепчет Джереми, с трудом прокатывая на языке гальку непривычных звуков, — miserere eius, Deus, secundum magnam misericordiam Tuam