Старая школа, новая грусть

В столь поздний час прохладный осенний воздух, захватив с собой аромат духов смешанный с дымом дешевого курева, намекал лишь на задумчивое состояние дамы, что стояла вдали от уличных фонарей, в полусвете барных ламп неподалеку. Такие вечера несут лишь повод для очередной рефлексии о недавно прошедшем лете и о перспективе наступающих зимних перемен, на мгновение унося мысли случайного прохожего то в густой зеленый лес, то в пустошь белоснежной степи. В этом процессе побега от первого биома ко второму осень играет роль транзита, связующего звена между периодом гиперактивности и спячки для человека. Зима - кризис любого здравомыслящего человека. Невозможно любить зиму. Чересчур в ней много лицемерия. — Эта бескрайняя снежная гладь изумительной красоты. Жаль, что она служит могилой бескрайних полей из ромашек. Не узнаешь, любит или нет. Если холод и безразличие необходимы для выживания такой красоты, то мне это кажется крайне несправедливым. А может быть, это как раз таки красота обеспечивает выживание холода. Черт его знает. Однако есть в зимнем времени что-то глубинное и неизведанное ни физикой, ни суевериями, что зародилось настолько давно, еще до того, как люди научились ее переживать, и лежит глубоко на дне мешка с людскими инстинктами. Это что-то существует вне зависимости от климатических условий, в которых проводят свою жизнь носители инстинкта, и обусловливается тихими монологами и коллективными размышлениями об эфемерности происходящего вокруг. Жизнь становится вдруг хрупкой как тонкий слой льда на луже осенним утром. Завтрашний день, от которого доносятся холодные завывания ветра и обжигающая морозом метель, кажется либо запредельно далеким, либо до жути бессмысленным, что есть одно и то же, ибо далекое по определению лишено смысла. Смысл ищется и находится лишь в ближнем и достижимом. Зима - плодотворный период любого философа-экзистенциалиста и смерть для одинокого несчастного человека, еще и схлопотавшего ангину по пути от супермаркета домой. Славно, что я ненавижу зиму. Труднее всего любить то, что не предвещает ничего хорошего для исцеления души, а наоборот раскрывает едва зажившие порезы. Не любой человек - зима. Но любая зима - человек. С такими мыслями, я направился в сторону девушки, вышедшей в такой холод за своевременной дозой никотина. Подойдя ближе, я увидел блондинку среднего роста с явными знаками тридцатника на лице, из того типажа американских девушек, что стараются не отставать от современных веяний общества и культуры путем чтения статей о феминизме и активного участия на всевозможных форумах и встречах, посвященных актуальным глобальным темам. По крайней мере, мне так показалось. Наклонив голову, она что-то активно искала на тротуаре. — You lost something? — спросил я, дружелюбно улыбнувшись. — Oh, no, just playing with the snow. Funny, right? It doesn’t usually snow that early here, — живо ответила она. Мои догадки подтвердились. Открытая и энергичная. Как и подобает тем, кто пытается акцентировать внимание окружающих на своем источнике самоидентификации. Здесь людям совсем не выгодно стало быть другими. Разговоры о равенстве и справедливости людей, как носителей индивидуальности и самобытной эстетики, как правило, заканчиваются там, где эту индивидуальность становится трудно разглядеть. Где же я в этом потоке и в чем же моя уникальность? Чей то потенциальный вопрос жизни и смерти для меня, с недавних пор, трансформировался в дневную рутину, которую я обязан был незаметно обойти, дабы не впасть в фазу депрессивного бездействия на дополнительную неделю. В такой сутолоке событий и перемен, каждая мелочь может сулить сбой системы. Если меня можно назвать системой. И вправду funny. Система не станет совершать поступки лишь для удовлетворения собственного эго, забыв о всех вытекающих последствиях. Да и вряд ли система любит, когда самолеты отрывают её от блока питания. — Но ни самой системы, ни блока уже, как минимум, три года как нет. И даже если бы были, то кто будет платить за электричество? — подумал я. Девушка, докурив сигарету, развернулась и направилась в сторону бара. Я же зашагал в прежнем направлении. С тех пор, как мне стало затруднительно подниматься по лестницам на этажи, я вплотную занялся уходом за собственным здоровьем. Именно поэтому я не стал стрелять у девушки сигаретку. Обычно подобные отказы от вредных привычек не носили длительный характер, но как только я увидел в зеркале усталое, безжизненное лицо с заплывшими глазами и кое-где проблемной кожей, желания продолжать губиться поубавилось. К тому же, тошнит долго после затяжки, и не хочется двухчасовую легкость духа и тела менять на пару мгновений эйфории. Однако, даже невзирая на физиологическую зависимость, остаются праздные минуты, которые мозг привык заполнять мгновениями слегка расширенного сознания. Вот такие, как сейчас. Сигареты служили мне ловцами неприятных мыслей. До общежития оставалась лишняя сотня метров и я невольно разбавил свои повседневные размышления об учебе, карьере и будущем мыслями о доме. О доме, который, как мне кажется, я давно потерял. Рожденный в небольшом сером городке, я плыл сквозь жизнь как густое облако дыма в ясную ночь. Загромождая чей то вид на звезды, я непрестанно двигался по заранее известной траектории, кульминацией которой служило растворение в воздухе на мелкие химические составляющие и оседание на землю противным кислотным дождем. Сейчас я был словно растение, пересаженное из одного горшка в другой. Я скучал по былой почве и не желал развивать восприимчивость к новой. Грустно, что светлая память о былом являлась лишь иллюзией, фальшивым отголоском прежнего счастья, протягивающего свои голографические руки, чтобы схватить меня и вернуть в детство. Я, словно безумец, сломя голову бежал на зов, лишь в последний момент заметив в тумане большую каменную стену, об которую разбивал лоб уже не в первый раз. Стены с треснутой облицовкой и осевшим фундаментом - здесь когда-то стояла моя школа. Иногда, проснувшись от головной боли после столкновения со стеной, я слышал громкий звонок и гул бегущих на перемену учеников. Их лица не были видны мне за запотевшими стеклами, а туман поглощал все, что было на расстояния вытянутой руки. Мне оставалось лишь лежать и надеяться, что боль пройдет. Долго приходилось лежать и я бывало вслушивался в мимолетные разговоры шагающих за окнами людей. Однажды, чей-то женский голос громко крикнул мне “Ради себя! Боль у тебя в голове!”, при этом так сильно растянув последнюю “е”, что стало жутко. На этом моменте я проснулся. Школа осталась далеко в сердце грязного города и порой она зовет меня обратно, чтобы поймать и не выпускать больше, так же, как Сайлент Хилл крадет своих посетителей из внешнего мира и погружает их в свой пепельный мрак. Но я знаю, что когда я зайду в школу, не найду там никого. Ни вахтера, ни учеников, ни учителей. Опустевшая школа, забытая временем в закоулках моей памяти. Войдя в гостиную общежития, я завидел Сашу, сидевшего у камина и читавшего какую-то статью, страницы которой были скреплены степлером. Закинув свои ноги на книжный столик, он быстро водил глазами по страницам и порой тихо произносил отдельные отрывки написанного текста, возможно сам того не замечая. Его брови были нахмурены и в очках он походил на политика-оппозиционера и столпа отечественной революции из-за педантичности и критичного отношения ко всему исходящему из ртов и рук. Дочитав очередной абзац, он отложил бумаги в сторону и растянулся на месте. Оглянувшись по сторонам, он заметил меня и улыбнувшись, подозвал к себе. — Ну здорова, откуда идешь? —спросил он. — Да с вечерней лекции по матану — вздохнул я и закатил глаза. — А что так кисло? — Да знаешь, надоела мне эта математика. Уж больно всё строго и закономерно там. — А что бы ты от нее хотел? — Не знаю, — сказал я, усевшись на мягком кресле — спонтанности какой-нибудь. Может быть, динамичности. Причем не там, где открытия совершаются, а здесь у нас, у смертных. Сто лет как одно и то же талдычат, а толк нулевой, самому интерес к предмету прививать приходиться все равно. — А что ты хотел? Жить себя тоже нужно заставлять иногда. Да и вообще, я думаю, что вы с математикой, как и все живые существа, проходите сквозь обязательные стадии отношений, когда выясняется кто, кому, и кем приходится. Я засмеялся от подобного сравнения. Воображение разыгралось и представило учебник вышмата в свадебном платье у алтаря, которому я давал клятву в любви до гроба. — И вправду, — ответил я. Спустя минуту молчания, он продолжил: — Вот ты никогда не думал с кем ты общаешься и делишь моменты своей жизни? Немного удивленный столь внезапным вопросом, я призадумался и ответил: — Бывало. Ну когда грустно и хочется новых ощущений, то думаю о своем окружении, да. — Да я не об этом, - произнес Саша, сделав режущий взмах руками в воздухе. — Я о том, что типа… Не знаю, как объяснить. Ты веришь во внутренние миры человека? — Ну, допустим. — Так вот, а понимаешь ли ты тот факт, что с большинством людей вокруг тебя, близкими, друзьями, даже мною, твой мир может не иметь ничего общего, ни одной точки соприкосновения? Причем порой он настолько далек от их миров, что становится удивительным сам факт возникновения какой то близости и связей. Сказав это, он прищурился и замер, уставившись на меня своим проницательным взглядом, пока я пытался обработать сказанное и сформулировать ответ. Я слегка не понимал, что значит мир внутри человека и мне также было трудно ответить на вопрос об устройстве данного мирка. Являлся ли носитель мира его богом и покровителем? Сперва следовало понять, является ли человек богом для самого себя, что, по этическим и моральным соображениям, весьма неприличный по отношению к остальному обществу вопрос. Земля все же не гостиница для Богов, словно Олимп. — Давай, просвети — ответил я. — Да тут и просвещать нечем, факт давно заезженный, — сказал он и откинулся назад, — разговариваем мы на каком языке? — На русском. Здесь стоит упомянуть тот факт, что хоть Саша и был американцем, родители его переехали с России в эпоху девяностых и на радостях завели аж двух детей, старшего Сашу и еще одну дочь на следующий год после его рождения. Сам он не считал себя русским человеком и с Россией его связывала лишь история его родителей. На вопросы о Родине, великой державе и западных ценностях, которые его подкупили, он лишь отнекивался, подвергая насмешкам всякую территориальную привязанность. Он ставил под сомнение любое бегство от свободы, где под свободой он подразумевал право выбирать любимых и нелюбимых. Не выбранная любовь ему казалась абсурдом, пустой тратой жизненной энергии и либидо, которые можно было бы направить в более выгодное русло, возможно с потенциальной монетизацией в будущем. Слава капитализму, как он любил говорить. — Но на одном и том же русском или на разных? Я начинал нащупывать направление его мысли. — Допустим, я на чистом русском, а ты на сгнившем от западной буржуазии, - усмехнулся я. — Ну почти. Я веду это к тому, что каждый человеческий мир определяется бытом и вокабуляром его носителя, вернее значением, которое он придает тем словам, которые он использует. Быт определяет сознание. А смысл слов определяет быт. И главная проблема людских отношений в том, что данное фиксированное слово для двух разных людей порой означают совсем противоположные вещи и объясниться им в таком случае становится просто невозможно. Вот ссоришься с человеком, а он тебя просто не понимает. И ничего ты не сделаешь. Он оперирует другими понятиями и фактами. Люди живут будто бы в различных измерениях с законами физики, исключающими любое взаимодействие миров. Понимаешь, о чем я? — Ну понимаю, вот только не внемлю, как одно и то же слово может значить разное, - сказал я, слегка подняв бровь. Во мне немножко разыгрался интерес и мне как можно скорее хотелось завести собеседника в логический тупик, куда он часто попадал, когда вел подобные метафизические разговоры. — Так возьми слово “любовь”, например. Для кого-то это плеяда подвигов и мучений, вечное самопожертвование ради чьей-то едва заметной улыбки. Для кого-то это страстное сношение под трель соловья в лесу и шум ветвей. А кому-то это вовсе почести и внимание к собственной персоне, что льстят самолюбию и щекочут тщеславие. — Да ну бред, тебя че, девушка бросила что ли? Аж щеки покраснели от пыла. Поспокойней, дружок. — Не-а, просто мне кажется, что когда разговаривают два человека, то на самом деле оба взаимодействуют с проекцией другого на свой мир. А порой проекция и настоящее изображение совсем не похожи. Когда миры и вовсе перпендикулярны, проекция приравнивается к нулю. Этакое трагичное тождество, - закончил он и вздохнул. В его взгляде читалась какая-то тоскливость. Благородное и возвышенное чувство от смирения с фактом, на который не можешь повлиять, но который приносит постоянную боль. Короче, Достоевщина. Его рассуждение хоть и пахло той модной нынче хренью с приставкой “пост”, но было в определенной мере вразумительным. Перпендикулярные миры - прикольно. — А в Америке с этим проще, — продолжил он, — Америка — Вавилон. Люди на одном почти языке все разговаривают. На языке свободы и равноправия. — Или либерастии и лицемерия. Слушай, Саша, а параллельный мир существует? — спросил я. — Хм, — задумался он, - ну да, а че бы ему не существовать. Только вот твой с ним никогда не пересечется. Я уставился на раскаленные угольки в камине. Дрова, подкинутые недавно, медленно разгорались и потрескивали, нарушая тишину царившую в гостиной. Здесь часто бывало шумно по вечерам, а мне, разлегшись на диване и закрыв глаза, нравилось погружаться в темноту бессвязных обрывков чужих разговоров. Десятки людей выкрикивали фразы, искаженный смысл которых доносился до ушей слушателей с новым звучанием и рисовал им картины происходящего, заимствуя краски и кисти. А после разговора картины растворялись в забвении. Чьи-то забытые кляксы или шедевры падали в непроглядную тьму, где и пребывали всю оставшуюся вечность, пока чья-то хорошая память не вытащит их оттуда, в качестве воспоминаний. на очередные пару мгновений разговора. Просидев загруженный мыслью пару минут, я взглянул на своего друга. Он смотрел на меня и края его губ едва заметно подрагивали от ухмылки. Он явно был рад, что его слова возымели такое действие на меня. А что до меня, так смысл его слов казался слегка притянутым за уши, хоть и не лишенным проблесков истины кое-где. Параллельные миры… Каждый из нас стремится с ним пересечься, от того, что ищет в собеседнике абсолютное отражение себя самого. И в повседневных отношениях, и в любовных. Везде. Люди ищут самих себя. — Мда, — прошептал я, — даже у Смерти мое собственное лицо. — И у Бога, — добавил Саша и рассмеялся. Дрова разгорались. Разговор продолжался.