с любовью, твой тарьей

      Знаешь, я мало что помню из детства. Можно пересчитать по пальцам те события, которые задержались в моей памяти больше, чем на месяц или год. Но те, что смогли, ухватились и крепко-накрепко обосновались там — бесценны. Потому что они связаны с тобой — все до единого.       Мне было четыре, когда ты родился. Отчетливо помню, как утром я проснулся не от привычного аромата блинчиков с кухни, а от переполнившей дом суматохи. Честно — я испугался. Буквально почувствовав мой страх, спустя минуту в комнату зашел Расмус и присел на кровать. Мне не нужно было ничего говорить, немой вопрос застыл в моих глазах. Расмус долго и пристально смотрел на меня, будто обдумывая, можно ли довериться, открыться, рассказать то самое, сокровенное. Наконец он чуть отодвинулся от меня, аккуратно взял за плечи и сказал с деловитым видом: «Тарьей, у нас будет братишка». И ровно в тот самый момент я услышал детский плач, доносившийся откуда-то снизу.«Это он пришел к нам, — мягко улыбнувшись, прошептал Расмус, — это Йоханнес». Я понял, что нас теперь стало чуточку больше. Всего на пятьдесят четыре сантиметра, семь фунтов и бесконечное количество счастья. С этого дня пошел счет моим воспоминаниям.       Спустя неделю мама вернулась из больницы, куда ее увез отец сразу же после родов. Она вошла домой, счастливо улыбаясь и качая на руках крохотного малютку, почти полностью завернутого в пеленки и легкое одеяльце. Мы с Расмусом и Мартиной соорудили большой плакат, который раньше служил отличной простыней, а теперь висел на лестнице, прямо перед входом. На нем корявым почерком (Расмус сказал нам, что так пишут взрослые) было выведено: «velkommen til våre hjem, Johannes». Мама, увидев нас — уставших, измазанных в краске от макушки до пяток, но таких светящихся от радости — не смогла сдержать слез. Мы подскочили к ней вмиг и обняли так сильно, насколько хватало сил в наших еще совсем детских тельцах. Потом я, набравшись из ниоткуда взявшейся смелости, спросил маму: «Можно?». Она едва качнула головой и опустила сверток в мои руки. Я бережно перехватил его и совсем немного приоткрыл одеяльце. В следующее мгновение в моей груди вспыхнуло нечто неожиданное, новое, доселе невиданное, чего я не испытывал никогда. В тот момент я ощутил самое прекрасное чувство, которое только может испытать человеческая душа. Это чувство было прозвано братской любовью.       Из небольшой щёлочки на меня смотрели два больших-пребольших глаза. Они были распахнуты так сильно, что казалось, будто ты хотел видеть абсолютно всё, что только есть в этом мире. Глаза эти были невероятного цвета — цвета утреннего тумана. Знаешь, когда выходишь на улицу ранним утром, и видишь на пиках гор голубоватую дымку, медленно растворяющуюся в лучах предрассветного солнца — такое же ощущение переживаешь, глядя в эти омуты. Ты смотрел на меня так осознанно и внимательно, что мне на миг привиделось, будто ты читаешь меня, как открытую книгу. Лучики солнца прыгали в твоих глазах коварно и лукаво, и у меня на миг возникло внезапное предположение, что ты что-то задумал. И знаешь, интуиция меня не подвела — чуть я отвлекся на сторонние размышления, как ты тут же проворно вытащил свою крохотную ручку из-под одеяла и обхватил ею мой мизинец. Этот жест положил начало нашей не имеющей границ дружбе, вере и преданности друг другу. В нем было что-то большее, чем просто желание коснуться. Ты вложил в него все, что имел на тот момент — желание поддерживать, не отпускать, быть рядом. И я, чуть сжав твою ручку, ответил взаимностью. Я до сих пор считаю этот момент лучшим в моей жизни.       Я помню жаркий летний день пять лет спустя. Это был июль, двадцать девятое, мой день рождения. Тогда мне исполнилось десять. Это был невероятный праздник для меня. Мне хотелось выйти на улицу, бегать и кричать всем прохожим: «Представляете, мне сегодня десять! Целых десять!». В тот день я позвал всех друзей к нам домой, чтобы отметить это грандиозное событие. Магнус, Питер, Линн, Ярл, Кирстен, Ребекка, Нут — в общем, все одноклассники, соседи, знакомые, дети друзей родителей и еще несметное количество ребят, пожелавших разделить со мной этот чудесный день.       Праздник вышел действительно волшебным. Мы объедались пиццей, что приготовила моя мама, танцевали под старую, но от того не менее веселую музыку, записанную у папы на кассетах. Уставшие, но счастливые, решили сделать последний рывок и сходить к реке. Взяв с собой теплые оладушки, бутылку сока и с десяток яблок с нашего сада, заботливо уложенные мамой в плетеную корзинку Мартины, мы отправились к побережью. Всю дорогу друзья шли чуть поодаль, постоянно шептались и бросали странные взгляды в мою сторону. Поначалу я не обращал на это никакого внимания; потом мной завладело любопытство, и я украдкой попытался подойти поближе, чтобы услышать хоть отрывок из их разговора; это мне не удалось, и я начал злиться — шел, громко вздыхая, чмокал губами, цокал языком, постоянно закатывал глаза и огрызался без причины — и вот за последнее корю себя до сих пор. Ты подошел ко мне в тот момент с какой-то абсолютно пустяковой просьбой, вроде «Тарьей, достань, пожалуйста, тот мяч из кустов», на что я грубо оттолкнул тебя и ответил: «Отстань, малявка, сам разбирайся со своими проблемами». Тогда я тут же отвернулся и вперил свой взгляд на гору, что возвышалась из-за макушек деревьев, и не увидел твоего взгляда, наполненного обидой и, самое ужасное, разочарованием. Ты разочаровался во мне, ты поставил под сомнение всю до капли любовь, проявляемую к тебе, а я, дурак, не заметил этого. Просто отгородился своей ничтожной проблемой от тебя, моего главного солнышка. Ты можешь не верить, но сейчас, когда я пишу это все, мою спину покрывают мурашки, а руки трясутся. Трясутся от злости на самого себя, от осознания того, какой же я был тогда, черт возьми, кретин.       Когда мы пришли к побережью, все ребята тут же скрылись за ближайшим деревом и начали что-то обсуждать, оставив меня одного. Расстелив плед, я уселся на него и начал рассматривать мирную гладь воды. Кое-где были всплески и выходили круги, быстро, однако, исчезавшие.       Берег реки был так же спокоен, как и она сама. Камыш мерно качался на небольшом ветерке, изредка квакали лягушки, жужжали пчелы, нашедшие лакомство в одном из полевых цветков.       Я почувствовал едва заметное прикосновение к своему плечу. Подумав, что это мои нерадивые друзья, я уже открыл было рот, чтобы поведать им гневную тираду, но, повернувшись, так и замер, не издав ни звука. Передо мной стоял ты, мой маленький Йоханнес. Печальный, опустивший взгляд на землю, ты держал в одной руке небольшой букет цветов, что бережно выращивал целый год на своей единственной домашней клумбе, а во второй — маленькую, легко помещавшуюся в твою детскую ладошку, открытку, где кривыми буквами было выведено «beste bror». «С днем рождения, Тарьей», — еле слышно прошептал ты. Знаешь, мне никогда не было так больно и хорошо одновременно.       Я долго не мог ничего сказать. В горле стоял комок, а в носу неприятно пощипывало. Ты поднял голову, и я увидел в твоих глазах слезы. Ты был обижен на меня, очень сильно обижен. Но пересилил себя — смог подойти, не боясь вновь услышать грубое «отстань». Смог вымолвить эти самые банальные, но такие теплые слова, не боясь быть отвергнутым. Смог посмотреть в мои, залитые никому ненужной гордыней и злостью, глаза, своими кристально чистыми, светлыми. С м о г.       Я сгреб тебя в охапку, прежде чем ты успел что-то сказать. Зарыдал прямо тебе в плечо, никого не стесняясь. Мне было все равно. Мне было стыдно перед тобой. Жутко стыдно. Твой «лучший брат» оказался вовсе не лучшим, а просто идиотом. Самым настоящим идиотом.       Я беспрестанно шептал тебе «прости», обнимал еще крепче, и, кажется, еще немного, и переломал бы ребра. Когда, успокоившись, я чуть отодвинулся от тебя, то увидел на твоем личике свежие, еще не засохшие дорожки слез. Ты плакал сейчас вместе со мной. От осознания этого мне стало больнее вдвойне, и я, пододвинувшись, глядя прямо тебе в глаза, сказал: «Ты лучший, слышишь меня? Луч-ший. А я дурак. Но я люблю тебя, слышишь? Всем своим сердцем люблю. Спасибо, что ты у меня есть, мой малыш».       Тогда ты посмотрел на меня так тепло и нежно, что мне на миг показалось, будто само солнце спустилось сюда с небес. Вдруг резко поддавшись вперед, ты обвил своими тонкими детскими ручками мою шею и тихо прошептал: «Я тоже люблю тебя». Это был лучший подарок на день рождения за все тридцать лет моей жизни.       Я до сих пор храню эту открытку и цветы у себя. Иногда, натыкаясь на них в ящике рабочего стола, я вспоминаю тот день, и на мои глаза невольно наворачиваются слезы. Знал бы ты, как сильно я тобой дорожу.       Я помню прекрасную зиму три года спустя. В том январе я учил тебя кататься на коньках. Безуспешные попытки Расмуса сделать это привели лишь к твоему громогласному реву на всю округу и разбитому носу. Тогда вы пришли домой с лицами «не трогай, убью», а по одному только взгляду старшего я понял, что даже сказать что-то сейчас будет опасно для меня самого. Хлопнув дверью, он скрылся в своей комнате, предварительно всучив тебя мне со словами: «Он невозможен!». Потом я еще долго слышал со второго этажа приглушенные хлопки, топот ног и едва разборчивые крики вроде «не братик, а сущее наказание» или «ни за что больше никуда с ним не пойду».       Я взял тебя за руку и повел обрабатывать рану. Ты стерпел эти мучения, даже не пискнув и не проронив слезинки, и я очень удивился твоей выносливости. И если быть уж совсем честным, меня всегда вводило в ступор то, что при Мартине или Расмусе ты был жутко плаксив и требовал сиюминутного внимания к себе, а при мне старался вести себя, точно взрослый — сдерживался, чтобы не показать своей слабости, терпеливо ждал, когда я говорил, что пока занят, и даже не огрызался в ответ, если я, будучи не в настроении, грубил тебе. Я уважал тебя за это и уважаю по сей день — до сих пор мы очень аккуратны по отношению к друг другу, в то же время позволяя себе совсем детские глупые шалости.       Спустя некоторое время, когда ты более-менее успокоился и уже сам упрашивал меня снова пойти на каток, я отправил тебя натягивать куртку и шапку, а сам полез в кладовую в поисках своих коньков.       Уже на катке, переобувшись и собираясь выйти на лед, ты вдруг повернулся ко мне и со всей серьезностью спросил: «Смогу?». Я, не задумываясь ни на секунду, ответил, чуть приобняв тебя: «Конечно сможешь, Йоханнес, конечно».       Мы вышли на лед. Я, будучи самым большим везунчиком в мире, уже успел навернуться, в то время как ты, стоя у бортика, тихо хихикал, пытаясь не выдать себя. Тогда я решил немножко, совсем капельку проучить тебя. «Ах так, маленькая вредная букашка! А ну иди сюда!», — крикнул я и помчался к тебе. Что же оставалось делать маленькому бедному Йоханнесу, на которого с невероятной скоростью надвигалась туча под названием Тарьей? Конечно, бежать. И ты побежал. Сначала вдоль бортика, осторожно, постоянно смотря себе под ноги, а потом вдруг оторвался от него и полетел надо льдом, словно чайка над бушующим морем. Ты буквально парил в воздухе, совсем не думая о том, что можешь споткнуться и упасть. «Не догонишь, не догонишь!», — кричал ты, показывая мне язык и хихикая со своих же гримас.       А я тебя все-таки догнал. Тихо подобрался сзади, пока ты выворачивал непослушную варежку, подхватил и закружил в воздухе. Ты смеялся заливисто и звонко, в твоих глазах поблескивали озорные солнечные зайчики, а ты сам светился как ярчайшая звезда на ночном небосводе. Я не мог не улыбнуться такому тебе — радостному, живому, счастливому. «У меня лучший младший брат во Вселенной», — пронеслось тогда в моей голове, и, черт возьми, я согласен с этой мыслью по сей день.       Аккуратно опустив тебя на лед, я поправил слезшую тебе на глаза шапку, потуже затянул шарф и сказал, лукаво подмигнув: «Догонишь?». Ты прищурился, закусил нижнюю губу, размышляя над моим вопросом, а немного погодя уверенно ответил: «Догоню!».       Чуть позже Расмус сказал мне, что видел нас из окна свой комнаты, и обомлел, когда ты буквально запорхал надо льдом. Он смотрел на меня тогда с округлившимися от удивления глазами и приоткрытым ртом, ожидая, что я поведаю ему невероятную тайну того, как же ты научился кататься. Но я лишь пожал плечами и ответил: «Он просто поверил в себя». Ты и правда поверил в себя, и я счастлив, что хоть немного подтолкнул тебя к этому.       Когда тебе было десять, ты с трепетом и волнением поведал мне, что хочешь быть футболистом. Я часто наблюдал ваши с ребятами тренировки у нас в саду и отмечал, что ты неплохо двигаешься, отлично держишь скорость и довольно метко бьешь по воротам. Из тебя бы получился прекрасный нападающий, однако тебе по нраву была позиция полузащитника. Ты с жаром и интересом рассказывал мне все, что знал о футболе — от новостей норвежского «Мольде» до спортивных карьер ведущих футболистов мира; от тактики игры «Ювентуса» до количества шипов на бутсах Зидана. Я так воодушевился этим рассказом, что решил непременно сообщить о твоих способностях родителям.       Однако они восприняли эту новость не так радужно. Нет, конечно, они не стали сразу же отговаривать тебя, просто предложили попробовать себя в другом виде спорта. Но, естественно, ты рассчитывал не на такой ответ. Как можно заменить невероятный футбол на какой-то биатлон? Как же можно не понять, что бегать летом по зеленой травке и гонять мяч намного интереснее, чем в морозиться в легком комбинезончике, тащить на себе тяжелую винтовку и бежать с десяток километров? Разве это так трудно понять? Думаю, именно эти вопросы роились в твоей голове в тот момент. Решив взять все в свои руки, я подошел к тебе и сказал: «Помнишь, когда мы смотрели фильм, главная героиня Лили поведала своему другу очень важную вещь? — ты кивнул мне — и как же она звучала?» «Пока не попробуешь, не узнаешь», — тихо прошептал ты. «Верно. Так, может, просто последуем её совету? Знай, что я всегда буду поддерживать тебя во всем, хорошо? А сейчас давай-ка найдем детские лыжи Расмуса и стащим их, пока он не видит, — заманчиво улыбнувшись, продолжил я, — знаю отличное местечко, где можно покататься». Ты тепло улыбнулся мне тогда и быстро-быстро закивал головой, словно болванчик. А уже спустя минуту я слышал копошение в кладовой, прерываемое лишь возгласами «ну и ну» и восторженным присвистыванием. Именно в этот день ты сделал свой первый шаг в биатлоне. И я чертовски рад, что причастен к этому.       Шли годы. Первая винтовка, первая закрытая мишень, первый пройденный километр, первая личная награда. Столько горя и радости было за эти шестнадцать лет! Ты разочаровывался, уставал, плакал, вдохновлялся, добивался успехов, трудился, вновь разочаровывался, но… это сделало тебя сильнее. Это сделало тебя тобой. Только посмотри, какой невероятный путь ты прошел, чтобы достигнуть того уровня, на котором находишься сейчас. Через какие тернии ты пробирался, чтобы достичь своей звезды, через какие дебри проходил в надежде увидеть хоть лучик света?       Я помню каждый твой шаг, каждую твою неудачу, каждый твою победу, и горжусь тобой. Горжусь, что у меня есть такой невероятный брат, который, не смотря ни на что, выдержал и достиг небывалых высот.       Теперь у тебя есть все — прекрасная любящая жена Хедда; добрые и чуткие родители; строгая, но понимающая сестра Мартина; вечно занятой, однако «я всегда помню о тебе, Йоханнес» брат Расмус; , маленький негодник и местный сердцеед братишка Гёте; безбашенная и крутая подруга Ингри; заводилы приятели-журналисты с русского телевидения; любимый вдохновляющий вид спорта; масса поклонников по всему свету. А еще у тебя есть я.       Защитник, готовый прикрыть тебя своей спиной в трудные и опасные моменты. Смельчак, прикрывающий тебя перед мамой, пока ты гуляешь поздним вечером с друзьями. Настоящий старший брат, готовый показать пример своими поступками и научить всему тому, что умеет сам. Учитель по математике, терпеливо объясняющий задачи на движение по реке под твое жалобное хныканье. Личный тренер на очередном километре лыжни или огневом рубеже. Безбашенный приятель, в пух и прах разбивающий тебя в «уно» и придумывающий смешные наказания. Лучший друг, всегда открытый для личных разговоров, хранящий твои секреты глубоко в себе, где-то под сердцем. Что бы ни случилось, ты можешь прийти ко мне. Я поддержу тебя, буду бороться за твою мечту. Буду биться насмерть, лишь бы ты был счастлив. Я всегда рядом, мой милый Йоханнес. С любовью, твой Тарьей.