37 недель

Едва срок переваливает за двадцать девять недель, Сакура начинает параноить всерьёз. Вдруг она не сможет дать малышу всего того тепла, заботы и любви, что он заслуживает? Вдруг её чувств, знаний, подготовки (подчёркнуто нужное или сразу всё) окажется недостаточно? Смогут ли они правильно воспитать ребёнка, уберечь его в будущем от ошибок? Что, если он не найдёт друзей или его станут обижать? Что… если с ним случится что-то плохое? До родов в лучшем из случаев оставалось около двух месяцев, а в худшем — и того меньше. Под конец выходного дня она изводит себя так, что ни наконец-то прекратившийся дождь, ни даже возвращение Какаши домой не вызывают в ней особой радости. — Это что? — первое, что спрашивает она, когда он сбрасывает с плеча на порог внушительный мешок с чем-то. — Каштаны, — и не помышляет таиться Какаши. — И что ты с ними будешь делать? — Сакура подозрительно прищуривается. — Мы их запечём, — он отвечает словно это что-то само собой разумеющееся. — Не все, конечно, из остальных можем сделать суп или кури гохан… — У нас нет духовки, — замечает она. — Я сейчас разведу костёр во дворе. Как раз прогорит, пока их подготовим и разберёмся с чакрой. Конечно же она ела каштаны и раньше — покупала у уличных торговцев, — но сама никогда не готовила. По правде, у неё даже идеи такой не проскальзывало. На миссиях тоже было не до этого, если они и ели что-то в лесу, то всегда либо рыбу, либо дичь — минимум усилий, максимум протеина. Способами их готовки она не интересовалась, как, впрочем, и кулинарией в целом… Сакуре неожиданно хочется заполнить этот пробел в знаниях, и она хвостиком следует за деятельным Какаши. И не зря. Например, о наличии у них дров она и не догадывалась: выпустила из виду ящик с ними в дальнем углу под энгава. — А это вообще разрешено? — бормочет она, с лёгкой завистью глядя на то, как Какаши складывает пару печатей, используя очень простенькое огненное дзюцу. Древесина, даже если и была немного отсыревшей, такого напора, естественно, не выдерживает, и вскоре на внутреннем дворе уютно потрескивает небольшой костёр. — А кто нам запретит? Мы же у себя дома. — хмыкает он, отряхивая руки. — Готово. Пошли обратно внутрь. С этим было не поспорить. Поэтому на кухне она молча берёт второй из кунаев, что Какаши достаёт из подсумка, и дожидается указаний: — Нужно каждый надрезать, чтобы не стреляли. И замочить. — Откуда ты всё это знаешь? — не может не спросить она. В том, что Какаши готовит как боженька, она убедилась ещё в первые дни. Но должен же быть какой-то предел его разносторонности? — Тут можно сказать, что научен горьким опытом, — прыскает со смеху он. — Гай в детстве предложил посоревноваться, у кого во рту больше штук поместится. Но сырыми проверять я не согласился, а о том, что их нужно надрезать, мы не знали. Чуть не спалили этот дом к чёртовой матери, когда они начали выпрыгивать из углей. И не то чтобы меня это расстроило, но всё же. — И кто выиграл? — Сакура делает вид, что не замечает очередного комментария о доме. — Я, — не без смущения покашливает Какаши. — Хотела бы я на это посмотреть, — преувеличенно весело тянет она в надежде за этим скрыть своё отвратительное настроение. Несложное методичное занятие не успокаивает, а только позволяет глубже нырнуть в свои нехорошие мысли. Тем не менее, бросая каштан за каштаном в быстро наполняющуюся миску с водой, ей удаётся удерживать нейтральное лицо и не вызывать у Какаши беспокойства. Подозрения у него появляются уже при передаче чакры. Обычно эта процедура вызывает если не полное умиротворение, то хотя бы облегчение и расслабление. Однако на этот раз Сакура сидит как на иголках и невольно то и дело вертит головой, пытаясь избавиться от напряжения в мышцах спины. — Всё хорошо? — Какаши поднимает на неё глаза. С его наблюдательностью приметить разницу не составляет никакого труда. — Да-да, — поспешно заверяет Сакура с вымученной улыбкой и заставляет себя наконец-то усесться смирно. То, что он молчит в ответ, в ту же секунду говорит громче тысячи слов. И пока они заканчивают, пока он накидывает на её плечи плед, пока просушивают каштаны и выходят с ними на улицу, Сакура чувствует себя бабочкой, насаженной на булавку. Только вместо острия его внимательный взгляд. По какой именно причине ей не хочется сразу делиться с ним тем, что у неё варится в голове, так наверняка и не сказать. Отчасти она понимает, что всё тревожащее её хоть раз да посещало мысли каждого ответственного будущего родителя, а значит, было нормой, и, следовательно, нужно просто перетерпеть. Незачем вываливать эти страхи на кого-либо. Хотя не она ли сама раньше утверждала, что носить всё в себе вредно? Проблему, беду, горе, несчастье — всё это можно разломить как минимум надвое. Близкий человек всегда тебя поддержит. В идеале, конечно. А на деле выходит обычно по-разному. Сакуре нет необходимости напрягать память: воспоминания о ссорах и его недоверии и так то и дело машут ей из дальних углов сознания. Сомнения в том, что Какаши поймет её, учитывая последние полгода, вполне обоснованы. Проходит несколько минут, наполненных вечерними звуками и прохладой. Внутренний двор, освещённый тёплым светом пламени, отчего-то вдруг кажется ей чужим и неприветливым. Сакура чувствует, как под полуприкрытыми веками начинает пощипывать от предательских беспомощных слёз. Она плотно запаковывается в тонкое одеяло и нервно покачивает ногой, сидя на краешке энгава. Если бы не каша в голове, она бы могла наслаждаться уютом, созданным усилиями Какаши, но вместо этого её разум переполнен тревожными мыслями. — Сакура, с тобой точно всё хорошо? — Какаши всё-таки переспрашивает вновь, в его вопросе острая обеспокоенность. — Ну, — она вздыхает, осознав, что больше нет смысла скрывать своё состояние. — Не знаю… Я переживаю. Какаши вопросительно наклоняет голову, выпрямляется и, прежде чем шагнуть к ней, поправляет пару поленьев, чтобы костёр хорошо прогорал. — Что-то случилось сегодня? — Нет, то есть не совсем. — Сакура замолкает, подбирая слова, и его взгляд становится настороженным. — Я просто задумалась кое о чём, накрутила себя, наверное. — Что тебя беспокоит? Она смотрит на него в ответ нерешительно, лихорадочно пытаясь собрать мысли в кучу. В голове роятся образы прошлого, его сомнения, её страхи. — Просто… Что, если я не буду хорошей мамой? Вопрос звучит ещё нелепей вслух. Так, видимо, кажется и Какаши, потому что его плечи резко опускаются, словно с них груз сбросило. Он расслабленно присаживается рядом с ней, нежно касаясь рукой её плеча. — С чего ты это взяла? Я уверен, что ты со всем справишься. Сакура вздрагивает от его прикосновения, её пульс ускоряется. Она понимает, что его слова должны её приободрить, но вместо этого они лишь усиливают её тревогу. — Не… я не знаю, — её голос начинает дрожать. — Ты же сам во мне сомневался, и Натсуми… — Ками, ты всё ещё думаешь об этом? — Какаши хмурится. — А ты нет? — Сакура наконец-то решается встретиться с ним взглядом. — И конечно, думаю. Каждый день, и с каждым часом у меня всё меньше уверенности. А что, если мы всё же не справимся? Что, если это только я не справлюсь? Что, если наш ребёнок не будет счастлив? Если мы не сможем сделать его детство счастливым… Мы ведь оба знаем, что наша ситуация далеко не идеальна. Она смотрит на него, пытаясь найти в его глазах ответы на все остальные незаданные вопросы, но вместо этого замечает там удивление и что-то похожее на обиду, и это делает её настрой только хуже. — Сакура, — тем не менее спокойно начинает он. — Это нормальные чувства для будущих родителей. Но нельзя позволять им овладеть тобой полностью. — Легко тебе говорить, — не возглас, а скорее сварливый смешок. — Я ведь совсем ничего не знаю о том, как быть мамой. Я… буду опять обузой, для сына, для тебя… — Ты всегда так думаешь о себе. Что ты хуже, чем ты есть на самом деле. Иногда мне кажется, что ты совсем не ценишь себя. С самого детства. — Какаши поясняет мягко, но его тон не теряет уверенности. — Но знаешь что? Ты сильная, и я верю в тебя, даже если ты сама в себя не веришь. Она упрямо качает головой и отводит взгляд. Костёр тихо потрескивает, его свет отбрасывает тени на стены дома. Тёмное небо, стрекот сверчков, скрип старого деревянного дома — всё это кажется ей таким далёким и неважным сейчас. Потому что, чёрт возьми, дело вообще совсем не в том, что она себя не ценит. И что значит с детства? И вообще она не об этом! Почему он каштаны носит, или рыбу свою, или дом убирает, или просто тут сидит и дышит себе, пока её всю выворачивает изнутри? Так нечестно! — Ты меня не понимаешь! — обвинение срывается с губ само по себе. Выходит глупо и как-то совсем по-детски. — Понимаю, — терпеливо улыбается он, даже стягивает для этого маску, никогда прежде не мешавшую ему. Это для того, чтобы убедить её? — Я тоже переживаю, но мы должны поддерживать друг друга, а не обвинять. — Он пытается взять её за руку, но она отдёргивает её, на что он только выдыхает с толикой укоризны: — Сакура… — Что? — Хочешь, мы книг купим? — Ты что, думаешь, я книг не читала? — раздражается она. — Или на курсы запишемся. Будет нам там какой-нибудь Йаг Отйам вещать, что дальше делать, — он смеётся, и Сакуру это бесит. — Да нет же, Какаши! И не нужно мне предлагать больше ничего! Ты теперь всегда такой спокойный и уверенный, на всё у тебя есть решение — это почти несправедливо, а я… я просто не могу избавиться от этих мыслей! — Всё будет хорошо, поверь мне. — Как я могу верить тебе, если ты нечестен со мной? — Сакуру окончательно заносит. — Что такого ты не можешь мне рассказать? О доме, думаешь, я не замечаю? Что тебя тревожит по ночам? Просто съехаться ведь недостаточно, чтобы стать настоящей семьёй. Какаши морщится, как будто у него разом заныли все зубы, его терпение явно начинает истощаться. Теперь, когда его лицо открыто, это слишком заметно. — Это я не могу поверить, что я слышу это от тебя, после всего… — обманчиво тихо говорит он. — Наверное, я тебя действительно не понимаю. Я делаю всё, что могу, но тебе всё равно кажется, что этого недостаточно. — A может, ты просто всё ещё думаешь о Натсуми? — резко бросает Сакура, не справляясь с эмоциями. Она знает, что это немножко низко, но не может остановить себя: прошлые конфликты и переживания, как бы глубоко она ни пыталась их затолкать, не хотят оставлять её в покое. — Натсуми тут вообще ни при чём! — Какаши всё-таки вскипает. — Мы говорим о нашем будущем, а ты снова возвращаешься к старым обидам. — Может быть, потому что эти старые обиды всё ещё больно ранят меня! — Тогда, может, и мне стоит спросить про Гаару?! — Может, где-то в глубине души я вообще виню тебя!.. Сакура осекается, и её сердце пропускает удар, а после затравленно сжимается. Секунда, две — тишина. Какаши встаёт, и Сакура видит, как он глубоко вздыхает, не глядя больше ни на неё, ни на что-либо во дворе, словно пытается собрать силы для последних слов. — Вот теперь всё это в самом деле несправедливо, Сакура. И я не стану больше оправдываться перед тобой и продолжать тебе что-то доказывать. С этими словами Какаши разворачивается и уходит в дом, оставляя Сакуру одну. Она слышит, как где-то за стенкой стукает раздвижная дверь, и вместе с этим звуком в голову ей бьёт убеждение, что она никогда не сможет быть достаточно хорошей. Ни для Гаары, ни для Саске. Ни для кого. Особенно для Какаши. Ей верится, что теперь она точно перешла черту, ведь есть правда, которую лучше никогда никому не говорить, потому что у знания нет обратного действия. Тягучие секунды превращаются в минуты. Сакура долго сидит неподвижно, словно околдованная, прокручивая вновь весь их разговор и все моменты, которые привели её к этому дню: от команды номер семь до войны, от решения об искусственном оплодотворении до неожиданного открытия, что Какаши — отец её будущего ребёнка. Она даже не замечает, как опускает руки на живот, обнимая себя и слегка покачиваясь, как бы баюкая. Мир вокруг словно застывает, а её собственный мир — рушится. Все её мечты — о счастливой семье, пусть и такой необычной, о том, как она хочет быть для него самой лучшей мамой… Всё это покрошил и теперь сжирает изнутри её страх на пару с её дурацкими комплексами. Что, если Какаши больше не захочет с ней говорить? Не выйдет больше или выйдет, чтобы сказать: «Пакуйся и съезжай, ты мне надоела своими истериками». Сакура горбится, слёзы текут, капают на тыльную сторону ладоней, и она не может их остановить. Она ведь не справится, как не справилась сегодня. Так же разочарует всех остальных, кто верит в неё… Вот поэтому ей и не стоило ничего говорить. Если бы она просто перетерпела, сама себя убедила в том, что всё как-нибудь да наладится, ничего бы не случилось. Не было бы этой нелепой ссоры, они бы поужинали и пошли спать. Чего вообще она прицепилась к нему с этим домом? Какаши ведь болтать совершенно не любитель — он молча делает, и его действия говорят много громче слов. Он уже заботится о ней так, как может, и, конечно же, тоже переживает не меньше её. Во всех воспоминаниях на фоне её собственных ярких обид красной тревожной лампочкой мигает его беспокойство. Она видела ужас в его глазах при одной только мысли, что с ней может что-то случиться, но всё равно продолжала сомневаться. Что с ней не так? Почему она так реагирует на всё? Это гормоны или есть что-то реальное, что не даёт ей успокоиться? Как ржавчина под новым слоем краски, что-то прячется за шелухой повседневности, да и за старыми обидами тоже. На что вообще она обижается? Почему ей так неприятно? Чего она хочет? Чего ей не хватает?.. Вдруг она слышит шаги. Тяжёлые, медленные, но решительные. Сакура оборачивается на дверь, через которую ушёл Какаши, чтобы убедиться, что ей не чудится. Что он действительно возвращается. Он останавливается в дверном проёме, а она забывает, как дышать, от того, как грозно он выглядит. Но спустя мгновение что-то в его лице неуловимо смягчается, и он протягивает ей руку. Сакура на этот раз принимает её не раздумывая — тянется и поднимается к нему. — Прости меня, — горячно и горько просит она, запрокинув голову и остервенело вытирая щёки. — Я не хотела, чтобы всё так вышло. Я не знаю… Я просто… боюсь. — Я знаю, — едва слышно отвечает Какаши, наклоняясь к ней. Он мягко убирает её ладони и берет её лицо в свои руки, их лица оказываются неловко близко, и Сакура заливается румянцем смущения и стыда, но не двигается. — Я тоже боюсь. От его слов всё внутри у неё расцветает от облегчения и благодарности, но может, радоваться рано? Как теперь пытаться убедить его, что она верит ему и так? Что не нужно ничего рассказывать. Что на деле одного только факта, что он вернулся, достаточно. Имеет ли она право это говорить? Он всё ещё смотрит на неё. Серьёзно, выжидающе, заставляя её сердце заходиться в рваном ритме. — Ты хочешь честности? — его шёпот хриплый, и у неё не хватает времени удивиться этому. В этот момент, после того как Сакура замечает с десяток эмоций на его лице, но прежде чем она успевает что-либо ответить или понять, он неожиданно накрывает её губы своими.