Возвращение

      Ева медленно опустила книгу, взгляд её затуманился, уголки рта поднялись в пугающе-бессмысленной улыбке. Николай Васильевич хорошо знал это выражение лица – за месяц он уже успел привыкнуть к припадкам Евы, она же, в свою очередь, привыкла к нему и больше не путала с покойным братом. Обычно, как только поведение девушки менялось, Гоголь спешил передать её в руки Насти. И в этот раз намеревался поступить так же. ― Вы играете в шахматы, Николай Васильевич? Олег учил меня… ― девушка небрежно отложила на стол томик Шекспира и, чуть наклонившись ближе к собеседнику, заговорчески понизила голос. ― Ещё он учил меня играть в бридж… Только маменьке не говорите, она не дозволяла… Прежде Ева при помутнениях лишь вскользь упоминала кого-то из родных, а сейчас говорила так, будто совсем недавно виделась с ними. Именно это и заставило Гоголя повременить и не звать Настю. Возможно ли, чтобы память Евы, когда стихал голос разума, могла добраться до самых тёмных, глубоко запрятанных воспоминаний? Или же всё это лишь плод больного воображения. В любом случае, стоило хотя бы попытаться узнать что-то новое, что могло бы ещё хоть немного прояснить картину надвигающихся событий. ― Хорошо, я не скажу… ― писатель тоже чуть понизил голос, не сводя внимательного взгляда с собеседницы. ― Скажи, а как её зовут? ― Маменьку? Ольга Петровна… От знакомого отчества стало немного не по себе. Если перстень ещё мог быть совпадением, то это… ― А ты знаешь, какая фамилия была у неё до того, как она вышла замуж? Ева ненадолго задумалась, Гоголь напряженно ждал ответа. ― Не знаю… Мы поиграем в шахматы? ― быстро соскользнула с темы девушка, одновременно с этим встав с кресла и уже порываясь куда-то идти. ― Подожди минутку. А ты была когда-нибудь в Диканьке? ― Николай Васильевич тоже поднялся и мягко удержал её за плечи. ― Была. Мы туда с маменькой и Настей ездили… ― бодро ответила Ева. ― А потом маменька заболела и… ― она запнулась, взгляд замер, улыбка медленно угасла. Через пару секунд зрачки сдвинулись, глаза испуганно расширились, теперь Ева смотрела прямо на Николая Васильевича. ― Ева… ― Кто вы? ―девушка резко отпрянула и попятилась. ― Настя! Настя! ― Ева взвизгнула, стоило писателю сделать шаг к ней, и бросилась прочь из комнаты. Помутнения рассудка обычно сменялись сильной головной болью и усталостью, потому Гоголю пришлось около сорока минут ждать, пока Настя успокоит свою барыню и уложит её отдыхать. Когда же женщина вышла, тихо прикрыв за собой дверь, шепотом сообщила гостю, что Ева Сергеевна заснула. ― Настя, а как давно ты Еву Сергеевну знаешь? ― поинтересовался Гоголь, отходя вместе с ней от комнаты. ― Давно, Николай Васильевич… Пять лет ей было, когда Ольга Петровна – маменька её покойная – захандрила, как Андрея Максимовича и Олега Андреевича не стало, не могла сама справляться с дитём. Тогда-то мне и поручили за Евой Сергеевной присмотр… А на что Вам знать? ― Ты знаешь, какая у Ольги Петровны была фамилия до замужества? Ева Сергеевна сказала, что ты жила с ними в Диканьке… Что там произошло? Почему Ольга Петровна умерла? Я не могу сказать почему, но это очень важно… Волнение Николая Васильевича передалось и Насте, она коротко оглянулась на запертую дверь в комнату Евы и кивнула. ― Идёмте, внизу поговорим, а то ненароком разбудим… Секунд десять Настя собиралась с мыслями, затем пообещала рассказать всё, что знает. Ольга Петровна – девичья фамилия которой так и осталась неизвестной – крайне тяжело переживала потерю. Буквально за месяц она из красивой, и не по годам свежей в свои тридцать семь, женщины превратилась в призрак. Её облаченная в траур фигура истончилась, волосы потеряли былой блеск, глаза стали безжизненными, и лишь изредка маленькой Еве удавалось зажечь в них искорки. Но воспоминания, оставшиеся вещи мужа и сына, даже просто стены дома и улицы города изводили её. Потому и было принято решение уехать подальше. Почему именно Диканька? Ответ на этот вопрос знала лишь сама Ольга. Она пыталась с головой уйти в домашние дела и воспитание дочери, делала всё, чтобы забыть о прошлой жизни, разорвала все связи с Петербургом. Да только не было облегчения. А затем – и года не прошло – отправилась Ольга за Андреем и Олегом. И ведь, кажется, пустяк – цапнул щенок за лодыжку, совсем рана пустяковая. Да только вот всё никак не затягивается. Да и Ольге Петровне нездоровиться стало: всё голова болела, воздуха не хватало, не спала и не ела толком. На третий день засобиралась обратно в Петербург. Но в пути состояние ухудшилось: Ольга места себе не находила, всё тревожилась о чем-то, стала непривычно желчной, часто плакала, есть и вовсе перестала. Но останавливаться не хотела, требовала в Петербург да поскорее. А когда до города меньше дня пути оставалось – Ольга лишилась чувств. Пришлось срочно остановиться у старика в рыбацком домике – тогда-то самое страшное и началось. Будто бесами одержимая, Ольга без причины начинала кричать, на людей кидаться, от дневного света падала в судорогах, задыхалась, иногда разговаривала с кем-то в пустой комнате, видела тех, кого другие не видели. Придя в себя ненадолго, приказала Насте отправиться с Евой к Сергею Максимовичу – родному брату покойного Андрея – адрес его был известен по редким письмам. Не решившись бросить барыню в таком состоянии, Настя осталась с ней, Еву одну отправила, на Божью помощь и защиту понадеявшись. Следующим же вечером прибыл Сергей Максимович с доктором, но было уже поздно. В последние часы жизни, Ольга плакала, билась в истерике, лицо её стало синюшным. Страшно сказать – пришлось её к кровати привязать, чтобы не кидалась. Перед самой смертью звала кого-то, только вот не мужа и не сына… ― … Да только не разобрать ничего было… Ох, Царствие ей небесное. Господи, спаси и сохрани… ― Настя перекрестилась и продолжила причитать. ― А ведь добрая какая была… Образованная… А красавица! Ева Сергеевна очень на неё походит, только вот у Ольги Петровны волосы были золотистые, а глаза тёмные, карие-карие… ― испуганный взгляд Никола Васильевича заставил Настю замолчать. ― Что такое, Николай Васильевич? В сознании Гоголя мелькнул образ девочки из сна: длинные золотые волосы, карие глаза и, ведь точно, на Еву Сергеевну похожа. ― Прошу прощения… Мне нужно идти… ― быстро проговорил писатель.       Вернувшись домой, Гоголь отдал Якиму приказ немедленно собирать вещи и готовиться к поездке. ― Николай Васильевич, да куда-ж это Вам вздумалось? ― Мы возвращаемся в Диканьку. Завтра же утром отправляемся… ― не оборачиваясь ответил Гоголь, быстро перебирая бумаги и книги на своем письменном столе. ― Мы что-то упустили… ― добавил едва слышно. ― Возвращаемся? Да зачем же? Мало Вам прошлого раза было? Али опять там нечисть завелась? Так не Ваше это уже дело… ― по Якиму было явно видно, что он от этой идеи не в восторге и готов приложить все усилия, чтобы отговорить барина от этой поездки. Но Николай Васильевич был настроен решительно. Развернувшись, недовольно посмотрел на слугу. ― Завтра мы отправляемся в Диканьку, и это не обсуждается, ― голос звучал так, как это бывало редко – твёрдо и уверенно. Яким вышел из комнаты, недовольно бурча что-то себе под нос, но более не возражая открыто.