привязанные друг к другу

Ненормально это — вспоминать бесконечно один-единственный момент до сих пор. Вспоминать мельчайшую подробность — от ярко-красных флажков в начале лыжни до резкого хруста палки, зажатой в зелёной перчатке, — прокручивать всё снова и снова на изнуряющих тренировках, так глупо и отчаянно зацикливаясь на этом событии. Мгновении. Катастрофе. Йоханнес голову вниз опускает, пытаясь отдышаться после серии ускорений, и жмурится крепко-крепко, до зелёных кругов под веками, чтобы поднявшаяся в груди чёрная злость — ненависть — слегка отступила, дала спокойно дышать, тренироваться, выступать. Просто жить. Это было так неожиданно, остро, ярко, горько, что не верилось до сих пор. Иногда даже казалось, что марафонский финиш — короткая сцена из какого-нибудь остросюжетного голливудского фильма, вершина выкрученной до максимума драмы, пробивающей на слёзы даже самого чёрствого чурбана с каменным сердцем. Но проблема ведь в том, что это всё реально было с ним. С ними. Скидывать всю вину на русского не хочется — всё-таки он сам тоже виноват, вопрос лишь в какой степени, — только не получается ни черта у него, и он винит, винит его каждый раз, как вспоминает, а вспоминает часто. И легче ведь от этого не становится, как бы не пытался убедить себя, ни на жалкий грамм. Всё становится только хуже. А русскому — всё равно. Он уже перелистнул эту страницу их своей карьеры и спокойно идёт себе дальше, решая свалившиеся как снег на голову проблемы, и на Клэбо внимания никакого не обращает. Вообще. Абсолютно. Он даже не видит — смотрит вроде на него, но всегда будто бы сквозь, куда-то мимо. При коротких встречах — редкое сухое «привет», и улыбается всем вокруг, счастливо и искренне даже при провалах для такого максималиста, но ему, Йоханнесу, — теперь никогда. Болле просто вычеркнул тот марафон из своей жизни. Вычеркнул норвежца. Это злит бесконечно сильно, и печаль его, которая раньше отдавалась нежной теплотой в сердце при звуке чужого имени, сейчас стремительно тонет под волнами ядовитой ненависти. Йоханнес качает головой, выпрямляясь, и медленно отталкивается палками, делая широкий спокойный прокат. Он вслушивается в скрип свежего снега под лыжами, вдыхает морозный швейцарский воздух и успокаивается; воспоминания эти глупые, болезненные отбросить даже не пытается, потому что они засели у него в подкорке плотно, как и мягкое шипящее «Саша», и ничем эту дурь из беспокойной головы не выбьешь уже. Не спасает даже их прошлое: первые совместные подиумы, олимпийский спринт, искрящее соперничество за хрусталь до последнего; от воспоминаний про объятия ласковые и взгляды чересчур говорящие сейчас только тошно. Всё то хорошее, милое, светлое, все эти хрупкие и волнующие моменты, которые были у них до марафона, которые он трепетно хранил в сердце, вспоминая со счастливой улыбкой, и к чему так отчаянно тянулся после, чтобы отпустило, стало полегче хоть немного, меркнут как по щелчку, оставляя после себя горькое послевкусие. Теперь это прошлое. Они — прошлое. Они останутся в том марте навсегда.