привязанные друг к другу

На злость и раздражение уже не остаётся сил. Он чувствует только усталость, тяжёлую и безмерную усталость от очередного — какого по счёту? миллионного? — вопроса про марафон. Чёртовы сто метров. Йоханнес журналистов абсолютно не понимает: весь огонь темы прошёл через пару месяцев, высказались буквально все, а непосредственные виновники этого цирка пересказали события с момента поломки палки посекундно уже бесчисленное количество раз, но журналисты до сих пор спрашивают об этом. Снова, и снова, и снова. Он уверен, что достают не его одного, потому что главным действующим лицом был тогда совсем не Иверсен. В ответе Йоханнес не говорит ничего нового: да, тяжёлая гонка, да, было обидно, да, запомнит этот финиш на всю жизнь. Разнообразия ради тоскливо вздыхает и качает головой. А потом пристально смотрит шведскому журналисту прямо в глаза, мысленно умоляя не спрашивать про него. Ситуацию он, может, почти отпустил и начал идти дальше, но не в контексте русского. Болле — всё ещё больно. Это всё ещё табу. Йоханнес не говорит про него даже с дедушкой. Полноватый журналист нервно кашляет и поправляет маску, натягивая её до глаз. Взгляд отводит в сторону. Прячет маленький диктофон в карман серой толстовки и как-то неловко благодарит его за это коротенькое интервью. Ничего лишнего он не напишет, Клэбо уверен в этом на все сто процентов. Они не говорят друг о друге ни слова, потому что до сих пор слишком. Даже спустя полгода. Зачёсывая ладонью прилично отросшие волосы назад, норвежец сухо прощается и выдвигается к выходу из пресс-центра. Думает, почему именно русский. И почему именно этот. И почему их принципиальное соперничество вылилось в это. И как они допустили это. И как вообще умудрились создать такую ситуацию, лучшие в мире спринтер и дистанционщик, это ведь разные лиги. Йоханнес думает: что было бы, не будь Большунова рядом в топе? Ответ прост и напрашивается сам собой: было бы просто-напросто скучно. За этим банальным «скучно» как всегда стоит много всякого, но думать об этом сейчас не хочется абсолютно, потому что нужно настраиваться на гонки. Клэбо кивает Носсуму, болтающему с кем-то из русских, огибает шумную стайку шведских лыжниц, смахивает звонок от брата, набирает сообщение дедушке и на очередном повороте этих бесконечных коридоров финского пресс-центра врезается в кого-то, едва не роняя телефон. Его крепко хватают за локоть и чересчур резко дёргают вперёд, чтобы он не упал, и Йоханнес слышит что-то на русском. Судя по интонациям — чистый мат. Он, если честно, не уверен, но чужой голос прекрасно узнаёт. В какое же дерьмо он сейчас попал. Большунов слегка — нежно — отталкивает норвежца от себя и что-то раздражённо бубнит себе под нос. Йоханнес заводится моментом, выдыхает шумно и резко вскидывает голову, зло смотря в чужие глаза. Только вот придуманная за секунду гневная тирада моментально пропадает из головы. Потому что он видит: бескрайнюю усталость, бессильную злость — не на него, Йоханнеса, а на журналистов, он просто видит это, — и какое-то иррациональное тепло сейчас. Это первая встреча за последние восемь месяцев, и они рассматривают друг друга так, будто видят вообще впервые: у одного длинные, едва ли не до плеч волосы, слегка завивающиеся на концах, усталость в опущенных уголках губ, но какое-то странное счастье в синих глазах, и спокойствие, накатывающее медленной волной, а у второго — слишком непривычные усы и щетина, слегка впалые щёки, искрящая радость в серой радужке и слабая, но счастливая улыбка на слегка обветренных губах. Они смотрят друг на друга, и время будто замирает. Потому что между ними всё ещё есть это. Потому что они всё ещё привязаны друг к другу. Йоханнес совершенно точно не думает, почему Болле так тепло сейчас смотрит на него, ведь нужно сосредоточиться только на предстоящих гонках. Он лишь нервно заправляет прядь за ухо и мысленно материт вселенную, но всё ещё смотрит. В их взглядах читается банальное «привет», нейтральное «удачи» и такое яркое, ничем не прикрытое «я скучал по тебе», что неловко становится обоим. И всё-таки марафон ничего не разрушил. Первым не выдерживает Йоханнес: отводит взгляд, поджимая губы, и делает шаг в сторону, чтобы обойти русского стороной. Он мысленно через слово материт федерацию, которая придумала эти обязательные общения с журналистами, и совсем немного радуется, что Болле в порядке, раз сейчас находится здесь. Он может не говорить про русского месяцами, но это не значит, что новости про него он не читает совсем. Большунов его не останавливает, но до последнего не сводит пристального взгляда. И это приятно. Очень. Потому что это значит, что Болле всё ещё думает про него несмотря ни на что. Норвежец делает пару шагов прочь, как его останавливает тихий голос с слишком явным акцентом, но уже понятной английской речью. — Удачи тебе завтра, Йоханнес. Слава богу, что Большунов не видит этих мурашек от своего простого, но такого странного — тёплого, нежного, ласкового — «Йоханнес». — Тебе тоже. Они больше не говорят друг другу ни слова. Кивают, даже не оглядываясь, и улыбаются, одновременно шагая вперёд, каждый по своим делам. Даже спустя восемь бесконечных месяцев ничего между ними не потеряно. Йоханнес уверен в этом. Болле, думается ему, тоже. Потому что это просто так не исчезнет никогда. Потому что они всё ещё привязаны друг к другу.