Зовите меня Мари

Лафайет верил в провидение ровно настолько, насколько он верил в Вашингтона, видевшего во всем знаки судьбы и следовавшего им. Правда, сейчас, заглушая своими отчаянными призывами к храбрости грохот пушек, офицер не знал, усомниться ли в своей вере или же смириться с тем, что проведение на стороне короля и его священного права. Генералитет Континентальной армии, несмотря на полученные от Маллигана сведения, не смог разгадать планов хитроумного генерала Хау. Все единогласно ожидали нападения с реки Делавэр, никто даже не желал слушать французского офицера до тех пор, пока британские корабли не зашли в Чесапикский залив. Потом было поздно. Не успели патриоты дислоцировать войска, как их окружили. Конечно, теперь можно было атаковать в любом направлении. Вернее, прорвать кольцо британских войск было жизненно необходимо — это и ужасало. Видимо, солдаты решили прорвать окружение одновременно во всех направлениях, а потому разбегались кто куда. — Подлецы! Трусы! Недостойные сыны своего отечества! — яростно кричал Лафайет, смиряя вставшего в очередной раз на дыбы коня, рядом с которым только что обрушилось пушечное ядро. — Вы, живущие под гнетом собственного страха, достойны ли вы стать свободными? Раз вы боитесь столкнуться лицом к лицу с красными мундирами, не убоитесь ли вы, малодушные бесстыдники, взглянуть на своих жен, на своих детей и признаться им в своем позорном бегстве, в том, что вы лишили славную землю, их и себя свободы? — его шпага разрезала воздух, ослепительно сверкая на солнце. Изрытая пушечными ядрами, пулями, лошадиными копытами, сапогами земля потела кровью, омывавшей обезображенные трупы. По трупам, по брошенным красным штыкам и незаряженным ружьям бежали сотни ног, в сапогах и босых, прислушиваясь к залпам и свисту, уворачиваясь от нагоняющих смертоносных снарядов. Из-за налипшей грязи синие мундиры стали коричневыми, белые рубашки — серыми. Раненые ковыляли, хромали, ползли в леса, чтобы там затеряться и никогда больше не возвращаться на войну. Отдельных храбрецов, пытавшихся воодушевить товарищей и бросавшихся на британские пушки с криками и знаменами, выкашивали выстрелы. Какой-то мальчонка подбежал к лесу совсем близко, один шаг, и он бы скатился в овраг, был бы спасен, но пуля, тори или патриотов, настигла его. Он скатился в овраг, но лишь потому, что был мертв. Армия таяла на глазах. И в этой беспорядочной суматохе, в этом бессмысленном хаосе Лафайет должен был призывать к порядку. Конь бешено метался под ним, солнечный луч, отражавшийся в лезвии шпаги, стал знаменем юного офицера, надорвавшего глотку криком. Ему казалось, что легкие его вот-вот лопнут, что он охрипнет, — резервы его сил были на исходе. — Лишь в бою вы обретете честь и свободу! Лишь в бою вы покажете треклятым тори, что значит американская нация! Пусть у них больше пушек, провианта и пороха, у них нет того, что есть у нас: стремления к свободе, идеи о новом мире. Мы, граждане Нового Света, должны избавиться от подданичества Старому! — его гремящий голос вдруг поддержали торжественные возгласы небольшой группки солдат. Ободренные, они ринулись в бой. Но их было мало. Бойцы взметались всемогущей рукой страха, как песчинки ветром. Не таким представлял юный офицер свой первый бой. Учившийся военному делу в роте королевских мушкетеров, Лафайет привык гарцевать на вороном коне, в чистеньком мундире, в накрахмаленных, вышитых золотом кружевах, со шпагой, чей эфес был богато украшен. Их учили воевать красиво, рядами, их учили умирать героями. Когда он командовал гарнизоном в Меце, все его приказы неизменно исполнялись, его слушали с восторгом и придыханием. Командовать гарнизоном в мирное время было легко, совсем иное дело — воззвать к мужеству в разгар сражения, когда воинская доблесть вдруг испарилась, когда люди, еще вчера готовые отдать жизнь за нацию и родную землю, разбегались врассыпную, когда оказалось, что никто не хочет быть героем, не хочет исполнять приказы и умирать под артиллерийским огнем. Не такой война рисовалась Лафайету в юношеских, наивных грезах. Он величественно держался на коне. Гораздо лучше, чем на своих двоих. Он находился в своей стихии, а потому выглядел так же уверенно, неколебимо и грозно, как выглядит монумент какому-нибудь прославленному генералу. Но сердце его полыхало, наполненное гневом и решимостью. Даже леденившее кожу предвкушение грядущего поражения не могло остудить воинского пыла. Пушки Континентальной армии плавились от перегрева, артиллеристы изнемогали под тяжестью таскаемых снарядов, пытаясь поддерживать очередь непрерывной. Женщины в нескромно коротких платьях, едва закрывавших их избитые колени, обливали пушки и солдат холодной водой, набранной из реки Брендивайн. Иногда заменяли убитых артиллеристов и сами начинали заряжать пушки. Некоторые девушки отчаянно бросались под перекрестный огонь, чтобы вытащить раненых из зоны поражения. Не всегда их попытки заканчивались удачно. Дети разносили еду уставшим и проголодавшимся солдатам. Лафайета тем более восхищало это национальное единство, что оно контрастировало с бегством передовых рядов армии. — Даже женщины и дети участвуют в этой войне, борются за независимость. Неужели вы, мужчины, не можете? Они стойко, беспрекословно выполняют свой человеческий долг, а вы бежите, как побитые щенки! — продолжал он выкрикивать, с сожалением осознавая, что людей, готовых прислушаться к его словам становится все меньше и меньше. — Как вы хотите запомниться потомкам: как униженные рабы или как последователи отважного Катона? — его слова утопали в визге, стонах, мольбах о помощи. Речи были бессильны, и Лафайет, теряя всякую надежду, очертя голову, крикнув: — В атаку! — бросился вперед на красные мундиры. Он не знал, последовали ли его примеру солдаты. Он не обращал внимания на то, что и красные, и синие мундиры бегут на него. В беспамятстве он рубил шпагой направо и налево, прокалывал. Кровавые брызги лепестками роз распустились на его форме. Грохотали лафеты пушек, оземь бились ядра, жужжали пули, все гремело, звенело, сливаясь в единую воинственную симфонию. Конь французского офицера словно бы превратился в пегаса и летел, мчался вперед безудержно, сметая все на своем пути, затаптывая раненых. Боевому животному уподобилось сердце, выскакивавшее из груди. Картечь, пальба, топот, крики… Стремительный свист. И все умолкло. Словно источник шума провалился под сотрясавшуюся землю. Мучительная адская боль пробудилась в бедре. Багровое жерло вулкана образовалось на коже, извергая горячую кровь, точно лаву. На глазах непроизвольно навернулись слезы; черное, красное, синее, зеленое — все смешалось в цветастом калейдоскопе и прыгало, точь-в-точь солнечные зайчики. В меркнувшем сознании Лафайета промелькнула мысль: он ушел слишком в глубь британских рядов, здесь практически нет солдат Континентальной армии, никто ему не поможет. Из последних сил он выкрикнул: «В атаку!» — после чего, как груженный зерном мешок, свалился с коня. Верный, боевой, утомленный друг, почувствовав долгожданную свободу от седока, ринулся вперед. Топот его копыт взволнованным стуком сердца отзывался в груди Лафайета, беспомощно лежавшего на земле. Не было сил даже, чтобы издать стон, хрип, какой-то звук и указать на то, что он еще жив. Боль разрасталась, сковывая его тело, превращая его полностью в кипящее жерло. Офицер чувствовал, как под ним вращается земля, как он вращается на ней, как все его органы вращаются в нем. Мутило, и он не мог справиться с этим. Однако прежде чем сознание предательски оставило его в разгар битвы между Харибдой и Сциллой — сыплющимися снарядами и надвигающейся конницей, маркиз ощутил, как чьи-то крепкие руки обхватили его.