а он курит и думает.

       Даниэль не любит, когда Шон курит. Не любит, когда тот хватает зажигалку отца и спешит на улицу со словами, что скоро вернётся. Но, быть может, Даниэль боится именно этого. Ведь он не успевает лечь на подушку, как проваливается в сон, не может контролировать тот силуэт на улице, что заметен лишь из-за оранжево-белого огонька на кончике сигареты. И мальчик даже не узнает сразу, если Шон вдруг исчезнет, как и отец.        А Шон закрывает дверь с наружной стороны, оглядывает тьму вокруг и наверное по привычке ищет неплохое место для эскиза. Для него это идеальная возможность запомнить и иногда возвращаться в эти места через рисунки, как и Эван Треборн через записи в дневнике*, потому что собственная память — это нечто более сложное. И ненадёжное. Даже не пытайтесь спорить с этим.        Шон сидит и думает о каждой мелочи, что сотворила с ними это всё. Гребаный костюм зомби и искусственная кровь, отец, который оказался дома именно в этот момент. А затем мысли вытекают одна из другой, как это бывает: начинаешь думать о солнечном затмении, что видел пару лет назад, и заканчиваешь несправедливостью этой удушающей жизни. Думать — больно, делает вывод Шон. Боль — это слезы. Слезы — это слабость. Диаз не силён в ассоциациях.       Возьми себя в руки, Шон. — а он берёт в руки только сигареты и отцовскую зажигалку. Карандаш с затупившимся грифелем и затасканную тетрадь для зарисовок. Здесь есть портрет отца и несколько забавных комиксов для Даниэля (ну и ещё пара важных для него рисунков). Этого хватает, чтобы оберегать её ненамного меньше, чем брата. В любом случае, так Шон любит прикалываться над младшим. И это одна из немногих вещей, которая держит их на плаву.        Холодно. Металл, зима, скамейка, что слегка поскрипывает, стоит только коснутся — ему снова холодно. И в очередной раз голову посещает мысль, что быть человеком чертовски сложно. Быть несовершеннолетним парнем в бегах с еле подъёмным, но необходимым, грузом на плечах — сложно. До дрожи во всем теле.        Он курит, затягивается как можно сильнее, чувствует Лайлу и её смех где-то вдали — ту самую лучшую подругу. Ему опять больно, но скрыться от мыслей о прошлой жизни ему просто не удаётся. Может, не настолько уж она и прошлая.        И Шон внезапно видит блики в чёрных глазах, блеск угольных волос, розоватые пухлые губы, ведь именно на них он смотрел, когда она протяжно повторяла «Шо-о-он!». Ауч. Вспоминать это оказалось ещё больнее, чем он ожидал. Потому что Шон, вероятнее всего, больше не услышит этих слов из её уст. И такого же густого дыма из её рта. И у него остались лишь рисунки с того вечера — зарисовки Лайлы. Одни из его любимых, теперь.        Его жрёт совесть постоянно. Безостановочно. И всегда. Наверное, потому что она не может узнать, как сильно он благодарен Лайле за простое существование в его жизни, как сильно он хочет написать ей хотя бы «чертовски по тебе скучаю», как давно он хотел позвонить, да буквально с первой секунды, но совесть та ещё лицемерка. Потому что будет поедать его даже так. Даже с одним отправленным сообщением в телефоне. С сообщением или с измазанным чернилами листочке с четырьмя словами и таким важным смыслом —        — «чертовски по тебе скучаю».

той самой Лайле Парк.