Последняя любовь капитана Кучики

Бьякуя настоял на том, чтобы забрать Рукию в поместье Кучики. Управляющий поместьем Укитаке чуть не со слезами упрашивал его отпустить госпожу Рукию домой, уж они-то сумеют о ней позаботиться, но Бьякуя был непреклонен. Он сам о ней позаботиться. Рукия выздоравливала очень медленно. Сначала ей даже говорить было трудно, но она была сильной и упрямой, и через две недели уже начала вставать с постели и медленно ходить по комнате, опираясь на его руку. Скоро она начала ходить и без посторонней помощи, а он, радуясь, одновременно горько сожалел. Он читал ей книги, обедал и ужинал с ней вместе, вообще большую часть дня проводил рядом. Рядом с ней он чувствовал себя живым. Однажды они пили чай, сидя на веранде и Рукия вдруг сказала: — Вот так же мы любили пить чай с Джууширо, — и в голосе ее больше не было неизбывной печали, только тихая грусть. — Он очень любил тебя, — Бьякуя взглянул на сестру из-под полуопущенных век. — Да, я тоже любила его, но я знаю, что он не хотел бы, чтобы я грустила. Он наверняка обрадовался бы, если бы узнал, что я стала вашим лейтенантом. — Капитан Укитаке был самым необыкновенным человеком из всех, кого я знал… Они замолчали, глядя в сад. Он и забыл совсем, как это трудно – жить с ней в одном доме. Ее комната находилась рядом с его и Бьякуя не спал ночами, из последних сил сдерживая бунтующую душу и плоть. Он хотел быть там. Хотел поцелуями стереть последний отблеск печали с ее лица, спрятать от всего мира в своих руках и слушать ее счастливые стоны. Он не мог быть с ней. Запретный плод, его Рукия, он только в своих мечтах, таких непристойных, что сам старался потом их не вспоминать, делал с ней восхитительные вещи. Уважение и любовь держали его гораздо крепче, чем законы клана. Он проснулся от ее стонов. Она звала его на помощь, отчаянно, но так тихо, что Бьякуя сам потом не понимал, как услышал ее. Она разметалась на футоне, звала его, комкая в руках простыню. Всю хваленую выдержку смыло одной-единственной слезинкой на ее щеке. Бьякуя сел на футон, обнял своего лейтенанта и стал баюкать, шепча что-то успокаивающее. А она, наоборот, проснулась, глянула ему в лицо своими фиалковыми глазищами и потянулась к губам… Бьякуя чувствовал, что теряет голову, тонет, его засасывает в сумасшедший водоворот. Он едва нашел в себе силы приложить палец к ее губам. — Тише, Рукия, это я! Глаза раскрываются шире, в них появляется паника. Он осторожно кладет ее на футон, встает, но она хватает его за руку. — Не уходите, пожалуйста. Он со вздохом опускается обратно на футон и выдыхает воздух сквозь стиснутые зубы. — Не мучь меня, — она смотрит на него с недоумением. – Не мучь меня, отпусти, наконец. – Он прячет лицо в ладони. – Я не хочу больше думать о тебе, желать тебя, жить тобой. Я не хочу больше тебя любить! Ну вот. Оказывается, это так легко – сказать ей о своей любви. Вот сейчас он повернется, увидит на ее лице отвращение и жалость и можно будет уходить. Она плакала. Не навзрыд, так она не умела. Она плакала тихо, беззвучно, крупные слезы катились по щекам и Бьякуя по-настоящему испугался. Он вытащил платок, начал неловко вытирать ей слезы, не зная, что сказать, а она отвела руку и поцеловала его. Все преграды вдруг оказались такими хрупкими, когда она села к нему на колени, отвела волосы с лица, поерзала, устраиваясь поудобнее — о, что же она делала с его грешным телом! – и аккуратно спустила с плеч юкату. У Бьякуи помутилось в голове. Он знал многих женщин – красивее ее, женственнее ее, покорнее ее, но для него она была само совершенство. Сильная, смелая, нежная – его Рукия. Он глухо застонал, утыкаясь носом ей в ключицу, а потом опрокинул на футон. Она не была больше неопытной девственницей, но от этого он не хотел ее меньше. Она отдавалась ему вся, душой и телом, делая с ним такое, отчего он не раз за ночь видел звезды, а он возвращал ей эти ласки сполна. Когда, казалось, уже совсем не было сил, она только взглянула на него – и он снова готов был накинуться на нее, как голодный зверь. Он и сам не знал, что такое возможно – к утру вся его спина болела, а на ее тонкой коже виднелись следы его жадных губ. — Я буду спать неделю, — пробормотала она и в конце фразы уже посапывала на его плече, а он, изнуренный, вымотанный, счастливый, так и не смог заснуть.