Ветер с западной стороны

Аэродром Барановичи, Белоруссия 28 июня 1941 года 23:44 - Где лопаты, мать вашу?! Что значит, на складе нет? Бегом марш! - Товарищ командир... - Не найдёте - сапёрными лопатками копать будете, лодыри, вместе с начсклада! Живо, я сказал! - Так сапёрных тоже нету... Лётное поле напоминало небрежно вскопанный огород: ямы от бомб, горы вывороченной земли, рыхлой, перепаханной взрывами. Летняя ночь была наполнена отрывистыми приказами, тихой руганью и лихорадочной суетой: дневной артналет немецкой авиации лишил авиаполк почти трети самолетов - но это оказалось половиной беды: разбомбленное лётное поле парализовало работу аэродрома. Никто не спал: все уже знали, что взяты Минск и Барановичи, находящиеся в каких-то пятидесяти милях, а противопоставить фашистам было нечего. Бесполезные сейчас самолеты, укрытые маскировочными сетками, уныло жались к лесу. А поле кипело приглушенной, тёмной, таящейся от "мессеров", но оттого еще более нервной деятельностью. Никто не спал: поле было сердцем аэродрома. Но ни рук, ни лопат не хватало. - Вредители, ё... здравия желаю, товарищ капитан! Охрипший старшина батальона аэродромного обслуживания торопливо козырнул подошедшему комиссару полка. Лоб и левую бровь капитана Вершинина перечёркивала белая полоса пластыря, всего чуть не доходящая до глаза. Его звено приземлилось последним, и, как подозревал старшина Дежурин, и сам командир, и лётчики, смутными тенями маячившие за его спиной, едва держались на ногах. Впрочем, двужильный Вершинин взлетит, как только получит полосу - в этом старшина не сомневался ни на йоту. - Вольно, Дежурин. Мы копать пришли. - А как же... - Без поля не взлетим. - Лопат не хватает, Михаил Дмитрич, - в последний момент старшина проглотил остальные просящиеся на язык слова; в присутствии Вершинина непроизвольно подтягивались все. - Носилки полные стоят, так хоть руками засыпай. - Ясно. Денисов, Короленко, - он обернулся к лётчикам. - Мы в деревню. Людей тоже приведём. Распределяй остальных, Дежурин. - Во мужик! - провожая взглядом три фигуры, восхищенно пробурчал старшина и покосился на молчаливых, измотанных лётчиков. - А тебе что, Кузнецова? Субтильная пигалица-связистка и рацию свою таскала с трудом, пыхтя и нарываясь на шуточки остроязыких пилотов. На подколы, однако, девушка не реагировала; патриотизм и вера в идеалы коммунизма по очереди заменяли ей чувство юмора. Но копать?! - Дёрн укладывать могу, - насупилась радистка, верно поняв подоплёку вопроса. - Надо ведь? Работа продолжалась. Темнота не позволяла оценить масштабы разрушений, и люди надеялись. Торопились, таскали тяжелые носилки с землёй, спотыкались, чертыхались, зубоскалили, скрывая тревогу, практически на ощупь выглаживали поле. Вершинин, Денисов и Короленко вернулись через час, приведя разношерстную толпу сельских мужиков, нескольких крепких, привычных к работе женщин, ворох реквизированных со всей деревни лопат и бойкую коренастую старушку, крепко державшую за руку девчушку лет шести. Квартировавший в селе старшина знал практически всех, кого по именам, кого в лицо, но приглядываться не было времени. - Родители здесь, - пояснил капитан на вопрос слегка очумевшего Дежурина. - А эти остаться не захотели. - Подхватив одну из принесенных лопат, Вершинин направился к ближайшей воронке. - Эх, божечки, командир какой, и не гнушается! - одна из темных фигур оказалась бабой - высоченной, в сдвинутой на затылок мужской кепке. – Панове, айда за ним! - Магда, хоть тут не командуй, - неуверенно раздалось из толпы, и старшина опомнился. - Пятеро – туда, вы – насыпайте носилки, вы – помогайте тем, кто таскает. Кузнецова, твою через!.. Не лезь под бревно, зашибут! А вы на попа его ставьте и трамбуйте! Мужик, эй, как тебя, забыл? - Букатов я, - прогудело откуда-то сверху. Тёмная тень на голову возвышалась над отнюдь не коротышкой-старшиной. - Бревно бери, Букатов, - невольно сглотнув, Дежурин заговорил медленнее. – А носилки брось, там всё равно четверо нужно. Вертикально ставишь и трамбуешь. А то самолет скапотирует... ну, забуксует и перевернется, понял? Вместо ответа тень почесала в затылке, кивнула и так бухнула предложенным бревном о землю, что поле ощутимо содрогнулось. - Вот и продолжай, - пробормотал впечатленный старшина и проводил взглядом носилки с землей, которые потащили на удивление бодрый Петя Денисов, рослая баба-командирша в кепке, пухленькая аппетитная жена сельского тракториста и черноволосый, похожий на галку сельский батюшка – по мнению старшины, отнюдь не благостного характера товарищ, да и молодой слишком. - Эх, таких бы Букатовых да десятка три... - Товарищ капитан! - перебил его мысли самый красивый голос на аэродроме. Мимо, огладываясь по сторонам, пробежала Глаша Фролова, в белом халате словно светящаяся в летней ночи. – Товарищ капитан! Здрасте, товарищ старшина, - на ходу скороговоркой выпалила она. – Вы капитана Вершинина не видели? Старшина, на которого искательно глядели самые красивые глаза на аэродроме, приосанился. - Тут был, Фролова. Сейчас найдется. Вроде, туда вон носилки тащил... - Нельзя ему носилки! - санитарка сдула упавший на глаза золотистый локон и поспешила в указанном направлении. - Найдется-найдется, - пробурчал старшина, проводив девушку одобрительным взглядом. Обычно все, кого искала самая красивая санитарка аэродрома, были счастливы найтись. – Найдется... эй, куда попер, дурень, засыпят! Работа кипела. Торопливая, лихорадочная; раз город Барановичи взят – с рассветом оттуда на аэродром пойдут мессершмиты, заканчивать начатое. А потом подоспеют и танки. Глаша нашла Вершинина на краю одной из воронок. С дюжину мужчин, выстроившись цепочкой, раскидывали образованный взрывом холм, сбрасывали вывороченную землю обратно в яму. Лопаты с трудом входили в тяжёлую, комковатую почву; то и дело кто-то, не рассчитав усилий, поскальзывался на склоне, и тогда из темноты доносилась усталая однообразная ругань. Вершинин работал молча; ей пришлось долго вглядываться в смутные, посеребрённые неверным лунным светом лица, прежде чем она наконец-то его узнала. - Товарищ капитан, - позвала она, подходя ближе к копающим и стараясь, чтобы не дрогнул голос – в конце концов, она по делу пришла, а не семечки полузгать! Семечки Глаша терпеть не могла: мещанский пережиток. – Товарищ капитан, доктор велел передать, чтобы вы в санчасть вернулись. - Не надо мне в санчасть, Фролова, спасибо. – Он даже не обернулся, невозможный человек! Другие нет-нет да бросали взгляды, на которые Глаша демонстративно не обращала внимания. Она знала, что красива, и знала, чего хочет. Впрочем, вдруг поняла она, еще один тоже не обратил на нее внимания – молодой черноволосый парень из сельских, работавший в нескольких футах от Вершинина. Глянул мельком – и всё. В другое время она бы вызнала, почему, но сейчас было уж очень страшно под открытым, чернющим, бескрайним и беззащитным небом. - Вы это доктору скажите, когда он вас за штурвал не пустит, - отступать она не собиралась, отлично зная, как повлиять на лётчика. – А с контузией не пустит точно. - Михал Дмитрич, о чем это она? – тут же раздалось сбоку, и Глаша раздражённо закатила глаза. Разумеется, вездесущий зануда Петька Денисов тут как тут. – Вы ж говорили... Капитан вздохнул, выпрямился, опёршись на лопату, и наконец, обернулся; Глаша ойкнула, от удивления приоткрыв рот. Рану на голове ему зашивала она сама: во время последнего вылета отлетевший кусок фюзеляжа расколол лётный шлем Вершинина и глубоко распорол лоб; Глаша наложила восемнадцать швов, промыла и заклеила рану – но сейчас на лбу летчика не было ни рубца, ни даже шрама. И глаза были ясные. - Не надо мне в санчасть, - повторил он, вновь берясь за лопату. – А ты беги, Фролова. - Но как же... - Тебя бы не вышло, девочка, - негромко проговорили в стороне, и она заоглядывалась: говорил, оказывается, тот парень из села. Говорил, не прекращая быстро, даже с каким-то ожесточением, копать. – Тебя бы не вышло точно, а его вот вышло. Он теперь, с Божьей помощью, здоровее тебя. Ну и наглость! Это что еще за мракобес, подумала Глаша. - А вы, товарищ, в чужие разговоры не вмешивайтесь, - она добавила в голос холодку. – У нас там раненых полно, а вы что, народный целитель? Так чего ж не идёте и не лечите? А... - Да-да, шарлатан я, - копать и разговаривать ему было явно тяжело, дыхание сбивалось. – Капитан ваш так и сказал, мол, шарлатан и пережиток прошлого вы... Не я лечу, Господь лечит. - А я тогда чем не угодила вашему богу? - Глаша с вызовом вскинула голову. – Этих, как их, грехов много? Он остановился, тяжело дыша. - Какие грехи, девочка, грехи простятся... Земная ты слишком. - Никита Григорьич, может, вам передохнуть? Чтобы Денисов да волновался о ком-то, кроме своего командира и своего самолёта?! На памяти Глаши, сроду такого не случалось. - Какая? - не удержалась она, не поняв ответа. - Земная. Сейчас много таких. Смелые, верные, хорошие... - он глубоко вздохнул, выравнивая дыхание. – Вот только вам знать всё надо. Ну это уж чересчур. И Вершинин слушает и молчит! А еще комиссар полка! - Религия всегда нужна была для того, чтобы туманить сознание народа, держать в невежестве, подменяя истинное знание об устройстве мира всякими... всякими! Люди однажды в космос полетят! И... - Не понимаешь, - он сокрушенно покачал головой, и, примерившись, воткнул лопату поглубже. – Знать, как мир устроен – это отлично... но вот верить вы уже не умеете. На костер пойдёте, если надо... только сначала вам бы точно знать, да в письменном виде с печатью, что за ваш костёр будет и мир во всём мире, и всеобщее братство. Я тебе, ты мне. Я на костёр, а человечество от всех болезней избавится, например. Только чтоб точно знать, наверняка, что избавится, а иначе какой смысл в костре-то? - Его лицо в светлой ночи виднелось Глаше смутным пятном, и грустный смешок донёсся до неё совершенно отчетливо. – А за надежду на это – согласишься ли гореть? Хорошо ещё, - после паузы, долгой и тягостной, проговорил он, - что таких, как ты, тут мало. Иначе и копать бы некому было. Этого она не поняла совсем. - Причем тут... - Глаша, - Миша, её Миша положил ей руки на плечи, и она невольно вздрогнула: он никогда не делал так на людях, и никогда прилюдно не звал её просто по имени! – Глаша, до рассвета часа два. Мы не успеваем, и все тут уже это поняли. Я уверен, Резник вот-вот отдаст приказ об эвакуации. Жаль самолёты, но лётчики дороже... Ну вот, я тебя землей измазал. Иди в санчасть, пожалуйста. Если что, вас первых увезут. Вершинин и командир полка Резник вместе воевали ещё в Испании, и капитан всегда говорил о комполка попросту. Глаша сжала губы. Поверить было невозможно. Отступить?! А немцы будут наступать, значит? Но там же село, люди... другие сёла. В Орле мама. Орёл далеко, маме ничего не угрожает, так ведь?! Она, Глаша, не допустит! Есть Красная Армия, самолёты... Как так эвакуация?! - Дядь Никита! - звонко раздалось сзади; обернувшись, санитарка увидела кудрявую девчушку с деревянным ковшиком и серьёзного мальчика лет десяти; тяжёлое ведро заставляло его крениться в сторону. – Дядь Никита! И дядя капитан! – Она запнулась на секунду, рассматривая незнакомых, перемазанных землёй мужчин. Многие, хоть и усталые донельзя, уже улыбались. – И другие дяди! Мы вам попить принесли! Будете? Кромкой поля, в тени укрытых маскировочной сеткой самолётов, Глаша спешила обратно в санчасть. Первый испуг и негодование прошли; в конце концов, они ведь не могут отступить далеко? Это временно, сказала она себе. Перегруппироваться как-нибудь и ударить по фашистам – и победить, разумеется. Она остановилась в тени крыла, чтобы перевести дух. Сама не до конца понимая, чего сторожится, осторожно взглянула вверх. Небо было все тем же – чёрным, усыпанным звездами... лишь чуть посеревшим по краю. Она наложила Мише восемнадцать швов. Кусала губы, зашивая длинную, дюйма в четыре, рану, от которой обязательно должен был остаться шрам, и она ещё представляла, как он будет выглядеть со шрамом... и, лишь несколько часов спустя, на месте этой раны была чистая гладкая кожа. Она обернулась. Люди на поле виднелись темными тенями, неотличимыми друг от друга – но ей вдруг показалось, что тот человек, который говорил о Боге словно о близком друге, который уехал и, увы, редко пишет, - тот, кто сказал, что она, Глаша Фролова, не умеет мечтать, - он смотрит ей вслед. Деревня Большие Шиловичи, Белоруссия 28 июня 1941 года 23:44 "Ой, то не вечер, то не вечер, Мне малым-мало спалось, Мне малым-мало спалось, Ой, да во сне привиделось..." Старое радио пело тихо-тихо; и того не надо бы – но слушать тишину он был не в силах. Тишина, собственный голос да взрывы, когда немцы бомбили недальний аэродром – вот всё, что с недавних пор отмечало сознание. Разговоры односельчан, привычные деревенские звуки скользили по краю рассудка, не задевая. Иногда ему казалось, что он глохнет. Иногда – что сходит с ума. "Налетели ветры злые, Ой, да с восточной стороны И сорвали чёрну шапку С моей буйной головы..." Песня плакала, надрывная, обречённая; кто пустил её в эфир – в лютую эпоху гимнов и маршей? Кто-то, так же испуганный и изверившийся? "...Пропадет, - он говорил мне, Твоя буйна голова..." Подушка под щекой была горячей и мокрой. Война и смерть молча стояли в изголовье кровати, и, не выдержав, он вскочил. Руки дрожали; с третьей попытки затеплив крошечную лампаду перед иконой Богоматери Казанской, он преклонил колени. - Господь - Пастырь мой; я ни в чем не буду нуждаться, он покоит меня на злачных пажитях и водит меня к водам тихим, подкрепляет душу мою, направляет меня на стези правды ради имени Своего... - шептал он, а Мария смотрела внимательно, чуть склонив голову к плечу, и, казалось, - слушает. Как слушала до того песню обреченного. - Если я пойду и долиною смертной тени, не убоюсь зла, потому что Ты со мной... – Резкий стук в дверь оборвал молитву; и в такт оборвалось сердце. В дверь колотили кулаком, громко, воинственно - но не со злом, он вдруг понял это со всей отчётливостью и удивился этому чувству: откуда бы знать? "Впрочем, немцы не стучали бы", - подумал он, гася лампаду и открывая дверь. - Не спишь, ксендз? - соседка Магда, полностью одетая, в неизменной кепке сгинувшего в Гражданскую мужа, стояла на крыльце. - Я православный, Магда, - привычно поправил он. Женщина так же привычно отмахнулась. - Что там? В деревне хлопали двери, кто-то куда-то торопился. Проковылял тракторист Лемешев; лиц было не разглядеть в темноте, но невозможно было не узнать сухощавую фигуру и раскачивающуюся походку: перебитая нога плохо гнулась. Кругленькая Катерина, его жена, спешила следом. Медведеподобный пасечник Славыч нёс на плече груду каких-то палок; вглядевшись, он понял, что это лопаты. На лопату же опиралась и Магда. - Лётчики пришли, Никитка, - соседка проследила за его взглядом. - Помощи просят. Поле ровнять. Идёшь? Тогда лопату бери, найдут, кому ей работать. - Сам поработаю, - он торопливо натягивал сапоги. - Мужики дураки, - Магда тянула его со двора. - Сам сейчас на этих героев посмотришь. Копать им! Копать все могут. А тебе Бог силу дал, ксендз, а ты туда же – копать! Там раненые небось! - Там санчасть есть... - Тьфу на тебя. Санчасть! Санчасть есть, куда ж без неё. Да только настоящие мужики в санчасть не ходят, ксендз, воюют они, пока ноги держат, и когда уже не держат – тоже воюют, раз беда такая пришла. Вот им помогать сам Бог велел! Баб Ксень! А баб Ксень! – заорала она семенящей впереди односельчанке. - Ну хоть ты ему скажи! - Батюшка! - Бабка Лемешевых была единственным человеком на селе, к кому прислушивалась воинственная Магда. - Батюшка, что ж ты лопату-то тащишь! Магдочка, куда ж ты смотришь-то, болтушка! Он невольно застонал про себя, но женщина была непробиваема: не по чину и точка, и лопату пришлось отдать. Летчики обнаружились на площади. Двое парней развалились на траве и перекидывались ленивыми репликами; кажется, и глаза закрыли. Мужчина постарше, в котором даже ночью безошибочно можно было распознать командира, сидел на скамье, молчал, спокойно ожидая, пока соберутся сельчане. Никита остановился рядом. От парней веяло усталостью, молодостью, азартом; чем-то летним… и небом. Безбрежным, враждебным небом, полным стальной летучей смерти, прячущейся в облаках. - ...вот пока я опять обороты выровнял, звена уже след простыл, - говорил как раз один. - Оглядываюсь - а вы там уже на боевой разворот за мессами выходите. Пока я на нижний йо-йо вытягивал, чтобы ведущего догнать - думал, что от перегрузки первым треснет: лонжероны или позвоночник?.. - Да, видел я твой фортель, мы же тогда с превышением в тысячу готовились уже этих "худых" на своём эшелоне принимать, и приняли бы, если б ты их не распугал! - недовольно протянул второй в ответ. - А я вас вообще на фоне солнца потерял, думал, вы уже вниз ушли. А тут этот мессер прямо передо мной выскочил... Помочь им было совсем несложно. В пол-уха слушая чужой разговор, Никита одними губами начитывал "Богородица Дева, радуйся", забирая их усталость – видит Господь, мальчики держались на одном упрямстве и вере в командира. "С командиром получится ли..." Словно в ответ на его мысли, мужчина на скамейке повернул голову, летняя яркая луна высветила его лицо, и священник не успел отвести взгляд. Сидящий оглядел их троих, и по едва заметно искривившимся уголкам губ Никита прочитал, что лётчик думает о молодом мужчине, который стоит налегке, в то время как женщины рядом тащат лопаты, а Ксения - еще и шестилетнюю внучку. От Магды этот взгляд тоже не укрылся. - Чего глядите, командир товарищ? - не слишком вежливо осведомилась она. Парни на траве замолчали, подобрались. – Не туда глядите-то. А лучше б спасибо сказали. Лётчик выдержал паузу. Удивленную, презрительную. - Спасибо, - сказал он наконец – как выплюнул. Парни тоже смотрели обиженно и зло. Как на быдло. Магда закаменела лицом. - Тише, - Никите пришлось покрепче ухватить её за локоть. – Он тебя просто не понял. Они Родину защищают, а нам вроде спасибо нужно, что с печи слезли. Я бы тоже обиделся. Собравшиеся сельчане возмущенно загомонили, соглашаясь с батюшкой. - Да ты что, командир! - задохнулась оскорбленная Магда. - И то верно, сынок, - баба Ксеня уцепила подругу за второй локоть. – От работы тут никто сроду не бегал. Поторопился ты. А только целить, как батюшка наш, никто не способен. Вон на мальчиков своих посмотри, да батюшку поблагодари, нелегки они, Божьи чудеса-то. Да и ты, сдается мне, контуженый, а бегаешь! - припечатала она. - Товарищ капитан, о чем это она? - лётчики вскочили, протолкались поближе; тот, что помоложе, темноволосый, с тонким шрамом, вздернувшим уголок губ, стряхнул руку товарища, отмахнувшись от "Петь, да брось ты". – Не брошу. Товарищ капитан, Михаил Дмитрич, я ж вам сразу про тот осколок сказал, что в санчасть надо, а... - Все собрались? - громко спросил капитан, обрывая разговоры. – Тогда идёмте. А ты, Денисов, возьми у женщин лопаты. И для служителя культа захвати. Раз уж пролетариат так настаивает на его избранной приближенности к небесным сущностям... У него отчаянно болела голова, чуял Никита. Болела и кружилась, заставляя качаться мир. Кровью колотилось в висках, подташнивало. Боль съедала выдержку, иначе не стал бы этот капитан демонстрировать сарказм добродушной бабе Ксене, да и парня своего не стал бы так обрывать – видно же, что тот за командира голову сложить готов... как видно тоже, что жалеть себя командир не позволит. Собравшиеся – около трёх десятков деревенских – потянулись вслед за лётчиками; Никита вдохнул полной грудью. Знакомое, но каждый раз удивлявшее его самого чувство нисходило в душу, делая мир прекрасным, чистым. Распахнутым для чуда. Жалость Божья, про себя называл он. Дивная, светлая, и за то, что Господь избрал его когда-то, он не уставал благодарить Его. Жалость Божья обняла мир, на секунду вобрав в себя и страх, и смерть, и боль, и короткую летнюю ночь, и близкий рассвет, который принесет с собой новые артналёты. Чудо плескалось в ладонях, как вода, и человек, уже невидимый в ночи, по всей видимости, этого чуда заслуживал. - Благословение Господне на тебе, - тихо, легко сказал он вслед возглавившему группу сельчан лётчику и отправился следом. Совсем неважно было, услышит тот или нет. По пыльной, серебрящейся под луной грунтовке люди шли на аэродром. Звенело кузнечиками поле, в придорожной канаве сплетничали лягушки, пахло сухой землёй, цветущей пижмой, и нагретой за день полынью. От недальних вырубок тянуло сладким смоляным духом. Низко, словно над самой головой, перемигивались крупные летние звезды, да вальяжно фланировала между редких облаков яркая, будто латунная, луна; Никита шёл, запрокинув голову. Тысячу раз хоженая дорога сама стелилась под ноги. - Слышь, дело есть, - Степан Лемешев, отстав от основной группы, пристроился рядом. Никита не ответил. - Любуешься? Любуйся. Завтра уже не на что любоваться будет. – Он хромал больше обычного, на скулах то и дело вспухали желваки, когда он стискивал зубы. – Я с лётчиками говорил. Минск вчера взяли. Барановичи взяли. Завтра тут фашисты будут, Никита. Вот на этой дороге. А ты в небесах каких-то! - Все в руках Божьих, а Он... - Что Он? - тракторист зло мотнул головой. – Помолишься, чтоб Гитлер сдох? Давай! Ап – и нет войны! И не кривись, знаю, все тебе хорошие, да здоровьица всем добрейшего... - он сплюнул. - Дело делать надо, а не коленки протирать! На аэродроме должен быть транспорт, хоть какой. Хоть ломаный, починю. С машинной станции все забрали, трактора – и те. Полуторку бы... Страх и смерть, будто бы оставшиеся в избе, в темноте, где хрипело старенькое радио – оказывается, они никуда не делись. Шли рядом, по кромке дороги, и ветер с востока мазнул щеку: не забывай, тут мы. Хрупкий мир в душе Никиты треснул, как яичная скорлупа; Лемешев продолжал говорить, но он уже не слышал. Перед глазами стояли танки - серо-зелёные, угловатые, чужие. На этой самой дороге, и гусеницы скрипят по теплой пыли... - Никита! Резкий окрик вырвал из видения. - Ты чего? - Н-ничего... померещилось. П-полуторку – это хорошо, и когда военные поедут, в колонну попросись, что ли... Лемешев глянул на него, как на блаженного. - Сообразил уже, не дурак чай. Я тебе про другое, Никитка. Поехали с нами. Бабке моей и детям с тобой спокойнее. Остановят этих, и вернёмся. А? "Не остановят". Только услышав эту надежду, произнесенную вслух, Никита понял, что она лжива. Никто не остановит немецкие танки, и самолёты не взлетят, и на поле они идут зря, и соваться на эту мирную пока еще дорогу нельзя ни Лемешеву, ни армейским. Предчувствие беды ударило поддых, он даже споткнулся: никогда ещё предвидение не было таким резким и ясным. - Куда ж я поеду, Степа... и ты не ехай. Нужны мы им, чтоб на нас патроны тратить. Что тут воевать, болота кругом. Они на Москву идут. - Жаль, - после паузы проговорил тракторист. – Нужны – не нужны... а убьют, Никитка, и тебя в первую очередь, потому что человек ты хороший, настоящий, хоть и поп. А эти... Видел я их, национал-социалистов-то. В тридцать пятом ещё. Звери они. Вроде и люди, а звери. Звери настоящих людей в первую очередь убивают. Жаль. Ну, может, передумаешь ещё. – И, не оглядываясь, он похромал догонять основную группу. Через четверть мили дорога нырнула в густую тень деревьев и, пройдя неширокую, хоженую-перехоженую лесополосу, люди вышли на край искорёженного бомбежкой лётного поля. Аэродром Барановичи, Белоруссия 29 июня 1941 года 5:22 Несмотря на то, что к утру многие уже смирились с неизбежностью отступления, приказ комполка эвакуироваться застал копающих врасплох. Метеорологи и техники, рядовые роты охраны и сами лётчики – из тех, кто оказался без машин, - все те, кто целую ночь трудился ради надежды, - все они знали, что практически незащищенный с земли аэродром, внезапно оказавшийся на линии фронта, удержать будет невозможно, даже если удастся поднять в воздух самолёты. Но знать и принять - разные вещи, и люди продолжали работать, пока ранний летний рассвет не высветил со всей безнадёжностью тщетность их усилий. Наспех собранная колонна уходила на юго-восток. Драгоценное оборудование, кое-как упаковав, увезли с первыми лучами солнца; следом отправились раненые и ухаживавшие за ними медики. Самолёты приходилось просто бросить, и лётчики, набившись в три полуторки, похоронно молчали и старались не смотреть на поле, на мокрые от росы маленькие "ИЛ-16", остающиеся врагу. Все те, кто поднимался на них в небо, сейчас чувствовали себя предателями вдвойне: они не сумели. Не смогли. Они отступали перед врагом, напавшим на родную страну. Отступали, не в силах взлететь. Отступали, бросив свои крылья. Они старались не смотреть на поле и друг на друга, и никто не заметил, что одного не хватает. Ни в одной из машин не было Пети Денисова. Петя Денисов родился в советской стране, и, как все, в положенное время был октябрёнком, потом пионером, потом его приняли в комсомольцы. Гордись, говорил отец, истово верующий в дело Ленина партиец. Гордись! – и Петя гордился, так было принято, так было положено. По-настоящему он гордился только тем, что умеет летать. Что может поднять в воздух неустойчивую, рыскающую при мало-мальски сильном ветре конструкцию из дерева и алюминия - и лететь. Подниматься над облаками и видеть их тени на земле. Щуриться от солнца, режуще-яркого, ледяного и горячего одновременно. Чувствовать ветер, властный, безжалостный, непреодолимый – и обманывать его. Использовать его. Скользить по плоскости ветра. Лететь – в этом слове было всё. С двенадцати лет, когда он, от удивления и восхищения забыв дышать, на Первомай увидел истребители в синеве над Красной площадью, ни о чём другом Петя Денисов и не мечтал. В мечтах он летал, как птица. Как товарищи Чкалов и Коккинаки - вместе взятые, разумеется. Человек, не умеющий пилотировать самолёт, по глубокому убеждению Пети, был не совсем человеком, во всяком случае, не настолько, чтобы к подобному индивиду прислушиваться. Своего мнения он не скрывал и однажды едва не вылетел из лётного училища – спасло заступничество инструктора. Инструктора звали Михаил Вершинин, и он умел всё. Мёртвую петлю, переворот Иммельмана, штопор, поворот на горке – всё, что мечтал уметь Петя Денисов, и ещё немножко больше. У инструктора было больше четырёх тысяч лётных часов, и многократную бочку он делал с тем небрежным изяществом, которое достигается бесчисленным числом повторений и искрой таланта – когда самолёт, ловя крыльями лучи солнца, танцует в вышине, и кажется, что само небо не даст ему упасть... По мнению Пети, капитан Вершинин был небожителем. Назначение в формируемый 162 истребительный авиаполк новоиспечённый младший лейтенант Денисов счёл манной небесной, и сейчас, ясным росистым утром проклятого июня, ежеминутно ожидая немецкой бомбёжки, он категорически не собирался садиться ни в один из грузовиков. Бросить самолёт – уже рвалось сердце. Бросать командира, неизвестно куда вдруг пропавшего в суете сборов, Петя был не намерен. Несмотря ни на какие мессеры. Капитан обнаружился в одном из гаражей – подходя, Денисов услышал знакомый голос, металлический стук, каркающее тарахтение дрянного мотора; потом заговорила женщина, её тут же перебил характерно окающий бас старшины Дежурина – и снова закашлял мотор, перекрыв иные звуки... Прикосновение к рукаву заставило летчика подскочить от неожиданности. - Райка! - Радистка ойкнула и отдернула руку. - Спятила? Что ты тут делаешь? Разве твои не уехали? - Кому-то надо было задержаться, я и попросилась, - девчонка была бледной и какой-то особенно хрупкой. – Связь держать. Последним грузовиком поеду. А ты почему не со своими? - А здесь тогда что забыла? – Вопрос Петя предпочел пропустить мимо ушей – не хватало ещё объяснять ей, почему он не уехал. - Так это и будет последняя машина, - она кивнула на гараж. - Я сама… - Дура! - Сам такой! – Она вздернула подбородок, сразу став похожей на надменного воробушка, и прошествовала в гараж. Денисов хмыкнул и отправился следом. - Да монтировкой ты его! – гудел здоровенный детина, занимавший, казалось, половину помещения. - Отвали, Славыч! - раздраженно доносилось из-под грузовика. Оттуда торчали две пары ног, и одна из пар, хоть и обутая в кирзу, могла похвастаться приятно округлыми коленками. – Ключ на двадцать дай! Жена тракториста жалась в углу, обнимая дочку. Рядом беззвучно, со странной деловитостью шевелила губами старушка; в отличие от первой женщины, испуганной она не выглядела. Капитан, старшина Дежурин и худой чернявый сельский поп что-то обсуждали около кабины; десятилетний Костик, подобранный ротными из охраны под Могилевым и в шутку названный сыном полка, жался к священнику. Перепачканная землёй ладонь обнимала мальчишку за плечи, и это поразило Денисова больше всего: Костик почти не говорил и мало кого подпускал к себе. Райка стояла рядом с ними. Увидев лейтенанта, Вершинин нахмурился, и Петя приготовился к заслуженному разносу. - Денисов, почему вы не уехали с колонной? Лично вам приказ комполка не писан? - Так точно, товарищ капитан! – Райка прыснула, и Петя торопливо поправился. – То есть, никак нет, товарищ капитан! Виноват, товарищ капитан! - Кого там ещё принесло? – зло спросили из-под грузовика. – Я же говорил, что ось треснутая! Два десятка человек её как пить дать, доконают, а... - Так нас тут... - Петя недоуменно огляделся. - Десятеро, вроде, а... - А ещё двое тяжело раненых, их перевозку откладывали до последнего. С ними врач и санитарка. И все остальные, кроме вас, имеют право тут находиться, - отвлечь комиссара полка не удавалось никогда и никому. – Вы же, Денисов, нарушили приказ командира в военное время. Вам напомнить соответствующие статьи устава? - Никак нет, товарищ капитан! – Петя вытянулся по стойке "смирно", стараясь не глядеть на командира. - Я... бегом колонну догоню. - Обалдел, Денисов? - старшина Дежурин, молча пыхавший самокруткой, аж поперхнулся дымом. - Простите, товарищ капитан... - Он всегда такой идиот? - произнес из-под грузовика мужской голос, и под машиной опять что-то залязгало. - Он не идиот, - тихо проговорил до сих пор молчавший священник. – Но под трибунал пойдет, а зачем сбежал – не скажет... если не умещаемся, я могу не ехать. Детей вот только возьмите... - Не дури, ксендз! - рявкнул женский голос из-под грузовика, перекрыв даже лязганье и мат второго голоса. – Если ты не едешь... Степа, мать твою, ты мне руку оторвать хочешь?! - А что ты его гладишь, будто... хм, - в последний момент мужской голос осекся. – Тяни сильней! Мотор рыкнул, как-то особенно гнусно взревел и завёлся. - Хорошо, – Вершинин повысил голос, перекрывая рёв мотора, особенно оглушительный в замкнутом помещении. – Денисов, за мной. Поможешь нести раненых. Старшина, командуйте погрузкой. Никита, идём. "Боже всеблагой и всемилостивый, смиренно молю Тебя, предстательством Богородицы, святителя Николая и всех святых, сохрани от внезапной смерти и всякой напасти..." Полуторку немилосердно трясло на ухабах. В центре кузова освободили место для двух носилок; люди кое-как разместились вдоль бортов. Лемешев кипел от ярости: ему, отличному водителю и механику, не позволили вести им же починенный грузовик: машина принадлежала армии, и за руль сел старшина Дежурин. Глаша Фролова и немолодой дородный врач, горбоносый, с чёрными, слегка навыкате, глазами, не отходили от раненых, но в полутёмном тесном кузове они мало чем могли помочь. С первого взгляда на землисто-серые лица было понятно, почему их перевозку оттягивали до последнего; Никита молился Николаю-угоднику о помощи в пути и изо всех сил отгонял мысль о том, что этим, едва живым, скорее нужна отходная. А на краю сознания горело неотвязное, мучительное: отходную можно читать по ним всем – всем, кто Божьей волей оказался в дребезжащей тряской машине, и с каждой секундой это смертное безнадёжное будущее делалось всё ближе, всё реальнее. Изнутри кузова казалось, что машина летит, несётся во всю мощь – но откуда может быть мощь у старого, латаного-перелатанного мотора? Они еле ползут, понимали все, и никто не знал, где немецкие танки – в нескольких десятках миль или за соседним перелеском. Никто не знал, свободна ли ещё дорога, по которой ушла колонна. "Спаси и помоги мне, Господи, с чистой совестию дожить... дожить без бремени убитых и искалеченных по моему нерадению..." - Ксендз! - Магда безжалостно тормошила его, так, что он едва не упал с лавки, и, помотав головой, вдруг понял, что на него смотрят все. – Очнись! Что с тобой? Каких убитых и искалеченных?! Позади, над оставленным аэродромом глухо бумкнуло раз, другой - а потом бомбы стали падать одна за одной, заставляя невольно вжимать голову в плечи. Полуторка была уже слишком далеко, чтобы взрывы могли повредить находящимся в ней, и стрёкота самолётных моторов не слышалось за шумом двигателя, но воздух вдруг показался Никите полным запахов огня и земли, и стали – и этот горький густой воздух ободрал горло, заставив мучительно закашляться. - Не туда, - прохрипел он, не слыша себя - но Магда услышала и переспросила. – Мы едем не туда... свернуть... куда-нибудь! Она услышала, кивнула и, откинув край брезента, опасно перегнулась за борт и заколотила в стенку кабины – но было уже поздно. Все увидели их почти одновременно: приземистые серо-зелёные машины выбирались из редколесья впереди и слева, ещё далекие, маленькие, нестрашные и чуждые всему вокруг – зелёной ржи, восходящему солнцу, навстречу которому отчаянно стремилась полуторка, чуждые пыльной дороге и стрижам в небе над ней. Тупоносые, словно набычившиеся, они неспешно, неумолимо выстраивались в линию... А дорога, казалось, специально собрала на себя все буераки и колдобины в округе. Натужно загудел мотор; полуторка резко увеличила скорость, и край леса, в который ныряла дорога, начал приближаться ощутимо быстрее. Люди вцепились в лавки, в борта, друг в друга; в кузове немилосердно болтало. Камень, попавший под колесо, отбросил к борту Глашу, вместе с Райкой пытавшуюся удержать одного из раненых и не вовремя привставшую с колен. Край лавки, о который она ударилась головой, показался странно мягким, но думать не получалось – слишком страшно ей было. Мир трясся, мешая право и лево, и взгляд выхватывал отдельные детали: громила-пасечник вдвоём с Петей Денисовым держат вторые носилки... - Живущий под кровом Всевышнего под сенью Всемогущего покоится... Мотается из стороны в сторону перебинтованная голова, побуревший бинт сполз на один глаз... - Прибежище мое и защита моя, Бог мой, на которого я уповаю... Вцепившись в жену и дочку кричит хромой тракторист – наверное, кричит, потому что рот раскрыт, но Глаша не слышит крика... - Не убоишься ужасов в ночи, стрелы, летящей днём... Мужеподобная растрёпанная женщина изо всех сил удерживает маленькую старушку и держится сама, а край борта норовит выскользнуть из пальцев... - Падут подле тебя тысяча и десять тысяч одесную тебя, но к тебе не приблизится... Миша в кабине, и с ним все хорошо, он удержит этот тряский мир... - Ибо ты сказал: "Господь – упование мое", и Всевышнего избрал ты прибежищем твоим... А доктора Вахаева нет; действительно нет, и если брезентовый кузов – это весь мир, то его нет в мире... - Ибо ангелам своим заповедает о тебе – охранять тебя на всех путях твоих... Кто это говорит? Кто? – о Всевышнем, о ангелах? Ангелы в небе, а в этом мире нет неба, да и сам мир очень маленький, они едва поместились, не надо ангелов, тесно... - За то, что он возлюбил Меня, избавлю его, защищу его... Священник держит Костика; глаза мальчишки круглые и тёмные от страха, как две ямины, а мужская ладонь в крови – это когда она, Глаша, упала затылком на край лавки, а он подставил руку; вот почему лавка показалась ей мягкой, вот почему она не валяется с разбитой головой на дне кузова... - Воззовет ко Мне и услышу его... Бухнуло раз и ещё, но мимо; перемалывая гусеницами незрелую рожь, танки обстреливали удирающий армейский грузовик – и не в силах были догнать. - Долготою дней насыщу его и явлю ему спасение Мое... На одну долгую безмятежную секунду Глаша Фролова поверила во спасение. Поверила Магда Войтычкова и Ксения Лемешева. Поверил Степан Лемешев и отчаянно вцепившиеся в него Катерина и Нюша. Поверили Петя Денисов, маленькая Райка и здоровяк Славыч. Поверил мальчик Костя, видевший гибель своей семьи. Поверил сражавшийся с дорогой старшина за рулем. И Вершинин тоже поверил этой звенящей, полной силы молитве – хотя бы потому, что из кабины он никак не мог бы её услышать, но слышал же... - И явлю ему спасение Мое... Никита поверил и сам. Поверили они все. А потом тряский мир перевернулся, смешав верх и низ, и все стороны света, и вспыхнул рыжим, быстрым и яростным костром, когда в грузовик попали сразу два снаряда – в кузов и бензобак. Ближнее Подмосковье 22 декабря 1941 года 21:52 -...я пришёл в себя ночью, - Инквизитор отвёл перед Сусанной заснеженную еловую лапу. Они шли по лесу; люда куталась в шубку, подол платья, тяжёлый от снега, лип к ногам. Белые брюки Сантьяги были безнадёжно испорчены, но нав ни жестом, ни взглядом не выказывал неудобства – подерживал её, выбирал дорогу, обходя буреломы, неуклонно вёл их куда-то. И не пытался как-то вызвать подмогу. – Танков уже не было, лишь следы гусениц через поле. Грузовик... - он вздрогнул, поперхнувшись словом, - уже догорел. Я не смог к нему подойти. Не смог заставить себя. Впереди между деревьями показались просветы: они приближались к опушке, но что будет там? Поглощенная рассказом чела, Сусанна впервые задумалась об этом – и поняла, с неожиданностью для самой себя: ей не хочется, совсем не хочется, чтобы впереди были кордоны Великих Домов. Но спросить Сантьягу она не могла. И почувствовать сама, лишенная магии, не могла тоже. - Я не помню, куда я шёл поначалу. Может, просто подальше от боёв, - он коротко глянул на люду и нава, и бывшая фата вдруг поняла, что и он тоже впервые задумался, куда идёт сейчас. Задумался, но не остановился, и вряд ли из-за того, что доверял им – скорее, ему просто было безразлично. – Мне сразу показалось, что я иду не один, но... - он замялся, подыскивая слова. – Они как будто рядом. Вот где-то тут... нужно только быстро обернуться, и я их увижу. – Он тряхнул головой, едва не потеряв равновесие. – Так не должно быть, чем они-то заслужили, тем, что поверили? Я звал Его. Звал... спрашивал, умолял: за что? Я о спасении просил ведь, разве это спасение? То чувство, когда ты держишь чудо в ладонях – оно не приходит больше. Я больше не вижу тех людей, хороших людей... только зверей. Самых... самых разных. И для них... – он остановился резко, и люда почувствовала, как Сантьяга сжал её локоть, останавливая и предостерегая. – Для зверей у меня есть только меч. - Разве же это неправильно? - негромко спросил нав. - Может, и правильно... может, однажды я привыкну, что теперь всегда будет так. Если это Его воля, стать карой, - я стану... но они-то почему? - Может быть, ты ещё дозовёшься, - сказала люда, не зная, как ещё поддержать его. - Твой бог услышит и сделает для тебя чудо... Инквизитор улыбнулся; обветренная кожа вокруг глаз собралась лучиками морщинок. - Девочка, какая ты же славная, - искренне произнес он. Неожиданно для самой себя Сусанна смутилась; руки Сантьяги обняли её плечи. - Ага, хорошая, чужая, но хорошая... - Не лезь, мелкий... - Он ведь прав... - Ты, граф, с ней поаккуратнее... - А то ведь и накостылять можем... - Чудо – это совсем не то... я тоже только потом поняла... - Чудо – это совсем не то, - Инквизитор отступил на шаг; улыбка погасла. – Чудо не Бог делает, а человек. Когда для Бога делает что-то. Но я не знаю, что сделать, чтобы дозваться... И ты мне не можешь сказать. - Мы не можем, конечно, - Сантьяга смотрел в сторону, на уже ясно видимое поле, белое, хрустяще-чистое от снега и лунного света, на тёмные здания посреди поля, на купол небольшой колокольни. – Но они могут. Это Забытая Пустынь. Если вам не смогут помочь там, то, вероятно, не смогут нигде. Инквизитор переводил взгляд с них на монастырь и обратно; молчал, лишь шевелились беззвучно губы, когда он – они – разговаривали между собой. - Мне было приятно познакомиться с вами, - комиссар был искренен, с удивлением поняла Сусанна. – Но сейчас вам лучше поторопиться. Если только вы не хотите убивать тех, кто может нагрянуть сюда в любой момент. Инквизитор склонил голову к плечу, размышляя. Потом коротко кивнул, на прощание легко, неловко коснулся пальцами руки люды и пошел вперёд, к видневшемуся вдали монастырю. Сусанна хотела, чтобы он обернулся – и он обернулся, на самом краю леса, на границе тени и луны. И пошёл через поле. - Почему ты так напряжена, Лисёнок? - голос нава прозвучал чуть удивленно. – Всё же закончилось, мы живы... - Ты его отпустишь? - А ты бы не хотела? Мне показалось, он тебе понравился. Люда вздохнула. - Мне он понравился, но я-то не комиссар Тёмного Двора. Гарки где-то здесь, я всё же тебя немножко знаю... - она подняла на него взгляд. - Можно попросить тебя не стрелять? Он улыбнулся и притянул люду к себе. А потом коротко, резко мотнул головой. Гарки выступили из-за деревьев. Пятеро, с короткими луками в руках, с закрытыми лицами, пугающе-одинаковые чёрные силуэты, до поры скрытые в лесных тенях. Луки оставались опущенными. А Инквизитор уходил через поле. - Давно они здесь? - Не знаю, родная, - он тоже смотрел вперед, на удаляющуюся фигуру. – Я, как и ты, без капли магии. – Но когда я оказался в эпицентре воздействия Инквизитора, наблюдатели из Цитадели должны были отправить спасательную группу практически немедленно. - А почему же они не стреляли сразу? – она лукаво прищурилась, уже зная ответы на свои вопросы. – И почему здесь до сих пор нет ни чудов, ни моих соплеменниц? Не потому ли, что кое-кто приказал не вмешиваться и закрыть участок от наблюдателей других Великих Домов? Не потому ли, что кое-кто излишне любопытен? И, кстати... - она коснулась зелёного бриллианта-капельки на шее. – Отличная работа. Я как-то сканировала этот кулон, просто из интереса, и не нашла маячка. Нав виновато коснулся губами ее макушки. - Тебя не проведешь, Лисёнок... гарки не должны были стрелять. Но и тебя не должно было быть здесь. И мы действительно едва не погибли, если бы не ты... потому что я не мог отменить приказ, а они не могли ослушаться. А после... после всего, что случилось, я не хотел бы, чтобы тот чел попал к Ордену и Люди. - Ты не перестаешь меня удивлять. - Дело вовсе не в приступе сентиментальности, моя хорошая. Но ты ведь его слышала. Как ни странно, он не враг нам. – Комиссар задумчиво помолчал; Сусанна не торопила его. – Я помню таких, как он, и они были совсем другие. Может, дело в том, что изменились времена, а, может, Сезон Истинных Чудес изменил нас самих, нас всех... но этот Инквизитор не враг Тайному Городу. Я сожалею о тех, кто умер, Лисёнок, но не слишком, не буду лгать тебе. Важнее было понять его. А ещё важнее, чтобы его поняли там, - он кивнул в ту сторону, где стояла Забытая Пустынь. Выражение его лица вдруг стало жёстким. – Потому что времена могут измениться опять. Не сговариваясь, они посмотрели в просвет между деревьями; уходящая чёрная фигурка стала уже просто точкой на сахарно-снежной ладони поля. Люда положила голову на плечо Сантьяги. Она замёрзла и устала – и вместе с тем чувствовала странную умиротворённость. - Между прочим, - негромко проговорил нав, и тёплое дыхание согрело ей висок, - твой кулон совершенно чист. - Как же ты меня нашёл? Я не задела ваш периметр. - Маячок в правой серёжке, Лисёнок, кулон – это слишком банально... Поцелуй согрел её, как не под силу было бы согреть огню. Они шли через поле. Военный в распахнутой куртке лётчика и светловолосая девушка в белом халате. Старушка с лукавым прищуром и высокая крепкая женщина в сбитой на затылок кепке. Здоровяк и девчушка, восседающая на его плече и радостно болтающая ногами. Парень и маленькая, похожая на воробушка девушка, державшиеся за руки. Припадающий на одну ногу сухопарый мужчина и его жена. Коренастый, с открытым прямым взглядом служаки старшина и серьезный, то и дело хмуривший лоб мальчик. И Инквизитор. Он вёл их, и они шли, и ворота монастыря, тёмные, наглухо закрытые, становились всё ближе, и всё призрачней – надежда, что их хоть где-то ждут... Скрип калитки, простой и домашний, разбил студёную, безнадёжную тишину; старик в простой тёмной рясе вышел им навстречу. Прищурился, вглядываясь недоверчиво – и вдруг вспыхнул радостной, молодой улыбкой. Выглянувшая из-за туч луна очертила вокруг непокрытой головы сияющий серебряный ореол. Божье чудо переливалось в его протянутых ладонях.