Я родилась пятидесятилетней. Часть третья.

На свете должен быть кто-то, кому от тебя нужно лишь одно: чтобы ты был жив и чтобы у тебя все было хорошо. Борис Акунин

Чарли

      Машина дочери стояла возле особняка Калленов. Только бы не похищение! Ворвавшись в заброшенный дом, я был готов увидеть многое… Но не безразлично играющую на рояле дочь…       Подняв на меня тёмный взгляд, Белла отметила моё присутствие, дёрнув уголком губ:       — Маячок на машине. Конечно.       Она не спрашивала. Просто с неудовольствием констатировала способ слежения.       — Роб посоветовал, — тихо сдал я тестя, переводя дух.       Она услышала и кивнула.       Надеюсь, она понимает, что после Бразилии нервы у нас всех ни к чёрту.       Будто услышав мои мысли, Белла усмехнулась, но продолжала флегматично перебирать пальцами клавиши.       — Что ты здесь делаешь? — я постарался придать голосу строгости, но у меня просто не получалось.       — Собираюсь воспользоваться библиотекой Карлайла.       Заброшенный дом семьи Калленов до сегодняшнего дня был заперт. Я лично проверял его в день, когда узнал об аварии вертолёта, подозревая всех и вся. Рене назвала меня параноиком, ведь «тот милый мальчик Эдвард не мог стать причиной отъезда и исчезновения Беллы». Да только я слышал слухи, что ходили по школе о младшем Каллене и об учительнице химии накануне их отъезда. Знал и о том, что Белла угрожала избавить школу от мисс Кларксон, если она позволит себе отношения с учеником… И хотя мисс Кларксон была брюнеткой, я отправил запрос относительно её местонахождения на момент путешествия Беллы. Отчёт я не получил до сих пор. Что было странно. В голову пришла дикая идея, от которой я напрягся:       — Ты видела мой запрос на мисс Кларксон?       На секунду Белла запнулась и случайно ударила по клавишам куда резче необходимого.       — Ты всё ещё ждёшь ответ? Клара пропала без вести, — подтвердила мои худшие опасения дочь и улыбнулась как ни в чём не бывало.       Роб плохо влияет на неё.       — Ты ворвалась в чужой дом, взломала сигнализацию и читала отчёт полиции, о котором даже знать не должна была.       Ну почему я не смог оградить её от этого? Почему не обратил внимания, когда её игры зашли за границы «подделки» шерифского значка.       — Недоказуемо, — холодно бросила Белла. — Взлом? Совершенно неудивительно то, что у меня есть ключи от дома, где я провела не один месяц. Ты приехал по маячку машины, а не по тревоге сигнализации, что стояла на доме, следовательно, у меня был код безопасности. Что до отчёта… Его результаты мне передал отец Бо, через которого ты и отправлял запрос. Утаила я это, потому что знаю: тебе совершенно не стоит вмешиваться в это дело, как лично заинтересованному лицу… Хотите обвинить меня в чём-то ещё, шериф?       Её лучшей защитой всегда было нападение. Подумать только, она защищалась от меня… Что же произошло? Что я упустил и когда?       — Ты изменилась, — всё, что смог выдавить я, игнорируя её обвинения в непрофессионализме.       Белла прекратила играть и посмотрела на меня так, будто я только что выстрелил ей в сердце:       — Я всегда была такой… И ты знал это, папа. Разве не ты предупреждал доктора Каллена о подобных гранях моей милой натуры?       Под этим осуждающим взглядом я вспомнил такой далёкий разговор с доктором Карлайлом возле больницы и собственные слова, характеризующие единственную дочь:       — Белла добрая, весёлая, заботливая и умная маленькая принцесса, однако в ней редко, но просыпается коварное, изворотливое, самовлюблённое чудовище, которое лучше не дразнить.       Уже тогда я открыто, хоть и в шутку соболезновал Калленам.       Но сейчас они её обидели. Эти люди мою девочку очень сильно ранили. Забрали что-то важнее даже первой искренней любви.       И она не собирается оставлять это безнаказанным.       Возможно, я был не самым лучшим шерифом, если эта девочка вынесла из жизни со мной, как можно обойти закон в своих интересах. Но я не собирался оставаться плохим отцом.       Я сделал последнее, на что был способен, придавленный горьким осознанием действительности. Подойдя к маленькой девочке, сжавшейся под грузом неизвестных мне проблем, которыми Белла не хотела делиться ни с кем на свете, я обнял её хрупкие плечи и прошептал на ухо:       — Я люблю тебя любой, родная.

Белла

      Слова отца подействовали на меня как ушат холодной воды на истеричку, как вовремя введённый код отмены на запуск атомных боеголовок, как… Лучшее лекарство. Не в силах пошевелиться, я сидела, опустив руки на колени. В голове было звонко пусто. Грудь болела. Но слёзы не приходили.       Чарли ушёл, попросив быть осторожной.       Он увидел, что я разрушаю себя с каждой сыгранной нотой. Почувствовал. Не знаю, заметил ли отец маленькую зрительницу возле рояля, ради которой, почти обезумевшая от боли, я устроила этот концерт Бетховена. Но суть моего состояния он уловил точно. Все тонкие нежные душевные ростки, что я заботливо взращивала за время своего отсутствия в Форксе, моментально покрылись жестокой изморозью, едва я заметила знакомую музыкальную шкатулку с изящной балериной. Она стояла на краю не задернутого тканью рояля. Покрытая пылью, забытая за ненадобностью. Запертая в пустом доме, как запретное воспоминание.       А я хотела, чтобы он обо мне помнил.       — Ты думаешь, что всё было хорошо, не так ли? — всплыли в голове слова Каллена в день расставания.       Мой хриплый смех был похож на стон этого брошенного дома.       Видимо, у нас разные понятия о хорошем…       В эти минуты спокойствия у меня появилась возможность подумать о различиях в нашем мироощущении. Непохожие, как чёрт на табуретку, мы зацепились друг за друга на одной любви к элитарной культуре и считали, что это нам поможет. Однако, когда парад первых гормонов отгремел и нагрянул суровый быт, характер романтичного подростка-американца начала двадцатого века столкнулся с менталитетом советской женщины и её чёрным юмором хирурга. И это был нокаут. Обоюдный.       Задним умом я даже понимала, как обидели его слова о городе, о семье и о нём в частности. Я действительно считала всё это моим. Заслуженно моим.       Но советское заботливое «моё», рождённое в условиях, где основной тип собственности — «общегосударственный», диаметрально отличалось от прогрессивного американского потребительского аналога, где слишком хорошо помнили, как люди были рабами.       Для меня понятие «мой город» можно сравнить с собственническими замашками защитников Сталинграда в сорок третьем. Вроде, и не здесь прожила большую часть жизни, зато тут пригодилась… И когда в Форкс сунулись кочевники и начали убивать и запугивать местных, я сделала всё, чтобы отбить у них желание появляться здесь когда бы то ни было… Что подумал Каллен, рождённый в мафиозном Чикаго, даже думать не хочу…       Когда я объясняла Эдварду на примере его семьи, школы и друзей, почему они «мои», он наверняка не услышал главный посыл, что все перечисленные не только заслуженно воспринимают меня серьёзно, а не как «девочку», но и помогут мне в случае чего, как и я им. Ведь «моё» — это значит близкое, необходимое. Любимое. То, что берегут и не дают забрать.       «Ты же девочка…» — сколько раз я слышала эту фразу от близких ещё в той жизни, когда поступала так, как велит сердце, но вопреки общественному мнению? Десятки раз, если не сотни… Эта фраза звучала рефреном судьбы Валентины Архиповны Скоролец, в девичестве Рихтер. Когда училась на хирурга и была одной из двух девочек в группе. Когда через год после родов почти сбросила дочь на попечение бабушек, а сама вкалывала в больнице не меньше мужчин, потеряв молоко, но продолжая учиться. Когда собирала вещи в «командировку» в Афганистан вслед за Лёшей…       Но Эдвард не знал, что нечаянно вскрыл ящик Пандоры, принизил и обидел непониманием. В его время дамы были нежными цветами, которых нужно было по-рыцарски спасать, стеля новенький пиджак на лужу под изящные ножки… Ещё бы он не поймал ошибку программы, когда я начала резать десятками крыс!       Подумать только, даже разговаривая на одном языке, мы слышали одну и ту же фразу по-разному. А потом, спустя время, восприняли в диаметрально противоположном смысле от того, что вкладывал в свои слова собеседник… Вавилонское проклятье действует на людей до сих пор. Стоит только повыше задрать нос, испытав головокружение от успехов.       Посмеиваясь над самой собой, я решила ограбить библиотеку Карлайла. Операция «Барбаросса» с молниеносным взятием под свой контроль лаборатории с нужным мне оборудованием и возможными записями экспериментов провалена. Я умела признавать поражения, несмотря на первый гнев.       Конечно, меня это не остановит. Несущую стену прекрасного старинного особняка придётся ломать, привлекая связи деда втайне от отца, который хоть и проглотил моё вторжение на частную собственность семьи Калленов, подобный «ремонт» вряд ли потерпит. Да, это время, ресурсы, риски. Но у меня просто нет выбора.       Это Каллены могут отговориться тем, что изъяли все улики у смертной, которая не рискнёт после рассказа о Вольтури доказывать миру, что вампиры существуют. От своего лица я обещала изучить вирус вампиризма и его перспективы в плане селекции. Прийти с пустыми руками к Аро, чтобы меня обратили или убили? Нет, в то, что меня убьют, я, конечно, не верила… Плавали, знаем, как говорится. Даже если убили бы, пришла бы снова, но уже не такой вежливой и доброй. Но вот обращение, которое бы лишило меня нормальной жизни и семьи, меня не привлекало. Как и сама идея прийти к любимому мужу побитой брошенной собакой вызывала во мне яростное отторжение. Да и согласно моим познаниям о Вольтури, он вообще женат! Не первое тысячелетие!       Но с этой проблемой я разберусь позже.       Сейчас я, стараясь не чихнуть, срывала с мебели белые саваны, оживляя библиотеку Карлайла. Книги, картины, даже дорогие сердцу хозяина комнаты мелочи остались нетронутыми переездом. Будто мужчина до последнего хотел остаться. Или планировал вернуться спустя месяц или два… Сколько приятных разговоров-откровений хранят эти стены…       Найдя взглядом тёмную, немного выбивающуюся из общего светлого образа библиотеки картину, я незаметно погрузилась в воспоминания, будто наяву слыша голос доктора.       — Разве это полотно не должно висеть в Третьяковке? — удивлённо вырвалось у меня.       Только потом я сообразила, что это умелая копия.       Мой возглас привлёк внимание Карлайла, и он улыбнулся, когда заметил, о чём я спрашивала.       — Ты права, и это копия, но когда-то у меня была возможность купить оригинал.       Я улыбнулась, конечно же… Когда жил этот Николай Николаевич Ге? Девятнадцатый век? Я не удивлюсь, если Карлайл бывал в России в то время…       — Вы бывали в России? — спросила я на всякий случай, но доктор почему-то рассмеялся.       — Удивительно, но в отличие от Денали и Эдварда, ни разу. Только на Аляске… Однако тогда она уже принадлежала Америке, — предвосхищая мой вопрос, мужчина пояснил: — Оригинал картины я увидел в тысяча восемьсот девяносто первом году. Её и многие другие полотна выставки привезли в Европу, где я был проездом… Мало кто назовёт эту картину прекрасной, но мне нравятся картины с религиозными сюжетами. Каждый художник по-своему видит бога и воспринимает религиозные тексты…       — Что есть истина? — я наконец точно вспомнила название и этот знаменитый евангельский сюжет, где Понтий Пилат спрашивал Христа, не видя, что ответ перед ним.       — Вы тогда тоже искали истину? — робко посмотрела на доктора, пытаясь узнать причину выбора именно этой картины.       Интуиция подсказывала, что в ней есть что-то невероятно важное для этого мужчины, основавшего целую новую философию среди себе подобных.       — В этой картине спустя годы я нашёл ответ на многие свои вопросы.       Карлайл взглянул на меня с отеческой нежностью. Я не обидела его своим любопытством.       — Вампирское зрение совершенно, Белла. Я смог воссоздать оригинал даже лучше, чем видят его люди. Присмотрись…       Так он сам нарисовал картину?!       Я вновь внимательно вгляделась в полотно и скоро заметила странные проступающие линии. Будто призраки или лишние тени… Меня осенило:       — Ге написал эту картину поверх старой!       Карлайл кивнул.       — Бедные художники часто поступали подобным образом. Я заметил это сразу, но не знал сюжет первой. Мне стало интересно, и позже я даже попросил сделать мне копию каталога фотографий всех картин художника.       Карлайл кивком головы указал на один из выдвижных ящиков книжного шкафа. Открыв его, я увидела потрёпанный альбом с инициалами Ге. Попросила доктора не подсказывать, подошла ближе к полотну и с азартом принялась сравнивать фотографии с еле заметными контурами, а когда нашла похожее и прочла название, ахнула:       — Милосердие… — вопрос и ответ картины очень гармонично сплелись в едином озарении. И правда… Что есть истина? — вопрошал обличённый властью казнить и миловать. Может быть, милосердие? Иисус — Спаситель истинный согласно Библии… А что есть Спасение, если не милосердие? Спасение себя и ближнего. Так просто. Милосердие…       Неужели это случайность? Даже мороз по коже от таких совпадений.       — Знаешь, в те годы я был как никогда одинок, Белла. Сомнения в том, найду ли я кого-то, кто сможет разделить мой образ жизни, мой выбор преследовали и угнетали меня. Мне надоело бродить одному. Встреченные мной соплеменники открыто выражали сочувствие, но задерживались рядом ненадолго, им становилось сложно находиться рядом со мной, и они, извинившись, признавались, что слишком привыкли охотиться иначе. Создать себе друга и насильно удерживать его от ошибок виделось мне самым большим, просто непростительным злом. Я не мог позволить себе забрать чью-то жизнь, душу, как когда-то забрали её у меня, и казалось, что единственная возможность избежать одиночества — примкнуть к какому-нибудь уже существующему клану, стараясь смириться с тем, что тебя не понимают. И вот, на распутье, я увидел эту картину. А потом и узнал, прочувствовал, увидел эту истину, особенно когда встретил сына… Я понимал, что иначе я не смогу спасти Эдварда. Его родители умерли у меня на руках. И он доживал свои последние мучительные часы. Всем сердцем я надеялся, что мой поступок продиктован милосердием, а не эгоистичным одиночеством, — он улыбнулся и внимательно посмотрел на меня. — По крайней мере, сейчас этот поступок нашёл своё оправдание. Ты сделала его счастливым. Намного счастливее, чем когда он был человеком.       Я закрыла глаза, проклиная свою прекрасную память. Милосердие. Неужели для Карлайла покинуть меня было милосердием? Он тоже считал, что тем самым удерживает меня от ошибок? Обрекая меня на смерть или насильственное обращение в вампира? Даже предположить подобные мысли у своего кумира казалось святотатством. Моё уважение к Карлайлу было безграничным. Я восхищалась им как героем и была готова впитывать его мудрость сутки напролёт. Всё это время меня выводило из себя его решение. Даже больше, чем действия остальной семьи в целом.       Посмотрев ещё раз на фигуру Христа, я медленно двинулась к полке, где в прошлый раз нашла каталог художника. Моё сердце бешено билось в предчувствии сладкого озарения. И едва пальцы коснулись старого альбома, я задержала дыхание. На странице потерянной навсегда картины, где девушка в жаркий полдень подавала чарку воды Христу, я нашла маленькое несоответствие. Ранее нетронутая дата выставки была аккуратно подчёркнута. Прижав к груди каталог, я бросилась вниз к двери в лабораторию. Дрожащими пальцами я вводила последнюю попытку.       1880       — Что такое истина? — сквозь слёзы счастья и жгучей благодарности спросила я поддавшуюся дверь.       — Милосердие, — ответило сердце голосами Карлайла и Чарли.