Милый друг, я так хочу тебя обнять!
Только это может нас теперь спасти,
И щекой к щеке прижаться, постоять…
Постоять.
Это первое, что он видит. Хрупкая фигурка, жёлтый полукруг от света лампы, качающиеся на стенах тени. Пахнет свежезаваренным фруктовым чаем и молоком. Это место могло быть их домом, ведь у них есть их краснощёкий темнокудрый Мишка, и содержимое этого фарфорового чайничка легко разделить на двоих. И входить сюда не гостем — хозяином.
Наташа поворачивается к нему. Резко. Смотрит, как он входит, запоздало постучав костяшками пальцев, чуть не ударившись о низкий потолок.
— Есть кто?
«Мы есть»…
Глаза распахиваются во всю свою погибельную ширь, рука замирает над столом, до звона в побелевших костяшках вцепившись в ручку чайника.
А Базанов старается говорить, как прежде, когда оба ещё умели играть в залётных небрежных друзей, в игру, где ничего о нежности.
— Что-то случилось? Где Мишка?
И краснеет. Ему ведь это сейчас не нужно, и неважно, о чём спрашивать, лишь бы её голос услышать, срывающийся, глухой, заплаканный:
— … Спит.
И так много значит одно слово, сказанное наедине, сказанное об их мальчике, ради которого Базанов сейчас здесь. Тихое всхлипывание чайничка, чашка переполнена золотовато-коричневой жидкостью, как родные глаза — болью, пятно расползается по столу, а она и не видит.
Руслан подходит ближе, останавливается буквально в двух шагах. Сглатывают оба. Он — шумно, она — едва слышно, бессознательно повторяя за ним. Так трудно заставить себя говорить, шевелить губами, как назло сухими и дрожащими.
— Чего ты… так смотришь?
— Как?
А у самой взгляд из-под тонких век жадно цепляется за воротник его подрубленного нелепого сюртука, за руки, такие сильные когда-то, теперь же безвольно опущенные вдоль тела. Он и сам не может объяснить этот взгляд — в первый раз нужные слова находятся сами.
— Ну… как тогда, у бокса.
«Как тогда, когда только я мог спасти
нашего твоего сына. Когда мы смотрели на его маленькое тельце через толстое стекло, эту убийственную прозрачную преграду, и твоя ладонь доверчиво замерла в моей. Когда потом ты била меня кулачками в грудь в кабинете, задыхалась и плакала от отчаяния, а я хватал тебя за руки, волосы, одежду, целовал тебя, мокрую, горькую, и в этом безумии мы падали на диван, и ты обнимала меня руками и ногами и шептала что-то, чего я не мог разобрать…»
— Помнишь?
«Ты помнишь это? Ведь помнишь… Как недавно это было. Как давно…»
Мысли бьются в висках, не находя выхода, а большие глаза, какие-то жалкие и даже детские без подводки, всё смотрят на него. Спустя минуту Наташа говорит:
— Я, кажется, без тебя не смогу.
И в одну секунду всё, что было воспоминанием, становится ожившей болью. Серые петербургские крыши, залитые дождём, вкус коньяка на Наташиных губах и тень горячей щеки на гладкой поверхности стола, «терапевтические акты» (это он так их назвал?) в кабинетах с опущенными жалюзи, конверт с результатами теста в руках, запах ризотто в маленькой кухоньке. Она не сможет… А он?
Вздохнуть, подвинуться, накрыть ладонью Наташину маленькую напрягшуюся руку: расслабься, взять у неё злосчастный чайничек, отставить не глядя.
— А я, кажется, тебя люблю.
И то, как она протяжно, одновременно с болью и облегчением, вздыхает и делает к нему шаг, стоило всех слёз и интервалов в долгие месяцы и годы. Базанов обнимает её крепко, как в последний раз, словно пытаясь вплавить в себя, сделать каждую клеточку её тела микрочастицей своего. Гладит ей волосы, хрупкие плечи, узкую спину под красной тканью платья.
Глупая эгоистка, маленький дьявол со скальпелем, трижды разбивавшая ему сердце стихия, она плачет сейчас у него на груди, лихорадочно прижимаясь. Плачет по том, что не хранивши потеряла? По последней пристани, по единственному оставшемуся с ней человеку? Ребёнок, которого нужно защищать. Женщина, забравшая всю его жизнь, но взамен давшая новую.
— Уходи, — со всхлипыванием просит Наташа, медленно высвобождаясь, пытаясь оттолкнуть руками, которыми совсем недавно хваталась за него.
И когда она отстраняется, в него проникает осознание того, что за дверью есть жизнь, есть ждущая в машине другая женщина, есть долг перед ней, есть его пустота. Есть всё, о чём Руслан только что не думал. Есть то, где нет места сказанным при свете лампы словам.
Базанов выходит, внезапно послушный, опустошённый, смертельно уставший. Не хочет видеть, как она отвернётся, закрыв лицо ладонями.
Он уже знает, что будет дальше. Струя свежего вечернего воздуха ударит в лицо. Так холодно, но что-то будет жечь в груди, под рубашкой, в том месте, где смято и влажно от Наташиных рук и лица. Он обернётся и увидит её в окно, и снова стекло будет отделять его от любимого человека, и снова будут подернутыми и размытыми тонкие черты лица, и снова ляжет между ними штрихами что-то необъяснимое. И он будет смотреть, забыв о свадьбе, о центре, о том, как правильно и должно. И она пожмёт плечами, виновато улыбнётся и снова расплачется.
И отъезжающая машина будет не так уж важна при взгляде в окно.
