Evidence

     Разбуженный неотвратимой обязанностью освещать жизнь неинтересных ему людей мягкий утренний свет, неохотно и вяло стелился по земле, словно с невидимой зевотой потягиваясь и с томной леностью рассеиваясь. Обиженно недовольный, точно сонное дитя, он только начинал золотиться под по-матерински ласковой щекоткой солнечных лучиков. И с властной степенностью по-детски победно заполнял собой безропотно покоряющееся ему пространство, обживая каждый уголок и жадно поглощая потерявшие свою силу и с досадой беззвучно шипевшие лоскутки ночной темноты. Раздавленный тяжестью собственной лени предвестник неизбежного утра понемногу воспрял духом и, уверенно окрепнув, неспешно пробирался без приглашения в убаюканные сном дома и постели. Расслабленным одеялом укрывая погрязших в сладких грёзах людей, он незримо и бесшумно оповещал их о надвигающей необходимости восстать вскоре из дрёмы под назойливое и настойчивое воркование неустанного AI-секретаря — незаменимого помощника, представляющего из себя ожившую голограмму органайзера, который принимал самые фантастические очертания, покорно следуя желаниям и фантазиям владельца, и без которого нынешние поколения людей не смыслили своей жизни и запутывались в рутинной ленте событий, рискуя утонуть в ней. Прозрачные невесомые тени света врывались в последние убежища полуночных красок с призрачным вздохом, побеждали без боя, словно захватывая пустынный город, и облагораживали уставший служить консистенцией безмолвного мрака воздух живительной, будоражащей чувства и кратковременной, отчего более драгоценной, благодатной прохладой. Её снисходительное могущество нежными прикосновениями утренней свежести безоговорочно завоёвывало позиции и симпатии, царственно принимая почести от всего живущего, и чинно продолжало распространяться по всем досягаемым направлениям, будто не существовало для неё преград. Величавое спокойствие прохлады щедро и благородно одаривало своей милостью жаждущих её благословения и мирно путешествовало по собственным владениям во имя исполнения столь важной миссии. Пожалуй, оно искренне веровало, что её благосклонное посещение будет встречено лишь с покорностью и безропотностью, так свойственными её подданным, зависящим от глотка свежего взбадривающего воздуха.      С пригласительным гостеприимством безмятежно раздвинутые полупрозрачные щоджи заманивали в просторное, не изуродованное душной иллюзией голограмм, изящное и гордое в своей простоте и традиции доджо самодовольный и мнящий себя великодушным поток прохлады, степенно ступающей под руку с ещё робким и неярким светом, позолотой увенчанным благодаря просыпающемуся солнцу. Добровольно откликнувшийся на призыв столь простой и безыскусной ловушки, доверчивый прохладный ветерок врывался в полный смиренного самодостоинства храм духовного и физического совершенствования, желая явить собственную щедрость и оказать живительную услугу. Однако тут же незадачливо и неосознанно он растворялся во властвовавшей здесь разгорячённой, жёсткой — не считавшейся с ним и равнодушно, небрежно и вероломно использовавшей его свежесть — атмосфере, коя сжигала вихрь утренней холодности как какое-то незамеченное пёрышко и вспыхивала жарче, как вкусившие новое жертвоприношение жадные языки пламени. Представлял из себя неиссякаемый, лишь более ожесточающийся и распаляющийся источник непокорного и алчного царившего настроения не кто иной, как высокий беловолосый юноша, являвший собой фактически центр грандиозного доджо. Молодой человек практически бесшумно двигался по светлому залу безупречно отработанным за долгое время тренировок, скользящим по полу шагом, не отрывая без необходимости босые ступни от татами, молчаливо и гордо служивших опорой своей драгоценной ноше, и снисходительно принимал в дар, не отмечая во внимании, беспечно навестившие его лёгкие завихрения прохлады.      Будучи сосредоточенным так, что казался почти одержимым силой своей концентрации, он явно прислушивался исключительно к собственным ощущениям, поскольку сие позволяло руководить процессом, устранять ошибки и доводить результат до желаемого идеала. Создавалось впечатление, будто парень даже не нуждался в зрительном контроле за отрабатываемыми движениями, пребывая в медитативном трансе. Глаза цвета мягкого золота, оттенку которого позавидовал бы воровато пробравшийся в доджо блёклый солнечный луч, полуприкрыты теменью ресниц, сквозь которые невесомую вуаль пугливого света рассекал расслабленный, отвлечённый, но тяжёлый взгляд. Эстетично бледного лица не коснулась незримая длань напряжения: непоколебимым спокойствием и уверенностью были объяты его тонкие черты. И лишь изредка строго сжатая линия губ по невольному желанию владельца размыкалась ради нетерпеливого глотка свежего воздуха, на краткое мгновение придавая жёсткости золотистому взору и лишая весь облик обманчивой мягкости, или случайно прорезалась секундной слабой усмешкой в такт свободному полёту мыслей или же из-за получаемого удовольствия от физической нагрузки. «А-а, ии канджи…»      Величественное и предавшееся соблазнительной полудрёме — словно клюющий носом, но вечно пребывающий настороже старый мастер — доджо будто бы доверительно расслабилось, наконец-то обретя смысл существования после долгого забвения потерявшими к нему пути и не желающими его вновь найти людьми. Храм боевых искусств покровительственно, с мягкой гордостью наблюдал за своим единственным и бесценным учеником, непреклонно и надменно измельчавшим любую мольбу мышц о кратком отдыхе, в котором, по мнению молодого человека, не было на самом деле никакой нужды. Настойчивый и хладнокровно уверенный в себе юноша терпеливо и перфекционистично под размеренный мысленный отсчёт порядка движений отрабатывал техники, в течение стольких лет изучаемые и до автомата вышколенные, и уделял пристальное внимание деталям и правильности тренируемых приёмов.      «Кихон но нащи нани мо ариэнай щи, ими мо най», — первые слова, брошенные ему первым учителем много лет назад словно перчатка — как глашатай вызова на испытание — и режущие жёсткой категоричностью и чёрствым равнодушием, были выжжены клеймом в цепкой острой памяти обладателя столь пронзительного взора золотистых глаз. Клеймом, чьи очертания так и манило охладить отвлечённым прикосновением и затем насильно продолжить вырезать лезвием провокационных рассуждений витиеватую игру со смыслом. Тем самым смыслом, что с тяжёлой истомой сплетается с магическими лентами философии, столь любимой серебряновласым юным охотником за правдой, и равнодушно скидывает в бездонную пропасть коварно поджидающей тьмы чересчур любознательных и оступившихся жертв. Покоривший не одну вершину боевых искусств ради желания связать их учения воедино, безжалостно ужимая напыщенные пафосом трактовки до мизерного зёрнышка истины, и во имя искоренения подступающей к слишком пытливому уму вездесущей скуки Макищима Щого не давал свободу ни одной детали, будь то слово или дело, пока её не постигнет тщательный анализ. Он был способен выпотрошить любую временно заинтересовавшую его мысль — так легко, как тряпичную куклу — в силу изучения и любопытства и не заметить последствий для своей игрушки. И посему для него не составляло труда чётко разделять значение напутствия, выданного ему в начале пути, состоящего сплошь из беспощадных тренировок. Как кредо человека, посвящающего себя восточным единоборствам, оно имело крепко свитую подоплёку: без базовых техник никогда не постичь сложных комбинаций элементов; без упорных тренировок, усталость из-за коих подкашивает ноги, никогда не появятся сноровка и опыт, никогда не разовьются интуиция и реакция; без основной позиции — в любом боевом искусстве — нет дальнейших движений, а без идеально выполненной стойки никогда не произвести правильно приёма. Всё это имело практический, очевидный, не нуждавшийся в повторении, сам собой разумеющийся смысл, если относить его к суровой действительности учеников доджо. Однако при намеренно абстрактном восприятии, при отрешённом взгляде на мир сквозь простое изречение — будто сквозь причудливую призму — разноцветными отблесками вспыхивали и сияли, как неогранённые бриллианты, всё новые мысли, занимающие внимание дотошного и время от времени попадавшегося в слабые сети меланхолии Щого.      «По их мнению… основа и есть смысл?..» — затейливой вязью одолевала раздумья ни на секунду не прерывавшего тренировку Макищимы идея, с томной робостью раскрываясь перед его цепким, обладавшим опасной пронзительностью взглядом словно смущённо трепещущая белоснежными листами, готовая быть написанной книга. Поглощённые придуманными не ими уставами и трактовками боевых искусств его бывшие учителя не просто верили этому утверждению на слово. Они принимали его за единственно верное и стремились вести себя по указанному им древними мудрецами духовному маршруту, не сомневаясь, что освещают тёмную дорогу ярким фонариком… и даже не подозревая, что он безжалостно слепит им глаза и размывает очертания вожделенного, обрисованного неуёмной фантазией пути, якобы способного выпрямить линию их жизни и лишить её препятствий. Скучающей дымкой легко и ненавязчиво по нарочито расслабленному лицу молодого человека едва заметно скользнула невольная, отстранённая усмешка, не нарушившая строгого и тяжёлого выражения его полуприкрытых янтарных глаз, но сплоховавшая и ненароком продемонстрировавшая толику тягучей, плавной, несколько рассеянной разочарованности. Той самой мягкой и привычной досады, пока ещё не сумевшей всецело заманить дотошного юного мыслителя в свои вязкие — болоту подобные — сети и пока ещё только заискивающе подступающей и ищущей подход к неординарному уму путём умелых головоломок и бесконечных игр со словами. «Неужто речь снова о том самом «смысле»…»      Как будто синхронизировавшись с чётко выверенным и обычным ритмом — постепенно изменяющимся с мягкого и размеренного темпа на всё более резкий и стремительный — цепких и ясных мыслей, подчинявшихся нерушимой рациональной дисциплине, и оттого понемногу разумно увеличивая физическую нагрузку, требовательно прибавляя скорость выполнению техник, максимально сконцентрировавшийся Щого намеренно и методично усложнял себе задачу. Сребряновласый ученик невольно являл собой воплотившийся в реальность пример сосредоточенности и перфекционизма, вызывающий восторженно перехватывающее дыхание и окутывающее душу восхищением почтение, опасно граничащее с раболепским поклонением. Пространство словно соблазнилось ещё пару мгновений назад коварной утренней полудрёмой, старательно украшавшей зал ядовитыми кружевами настойчивой сонливости, и с лёгким капризом постепенно погружалось в ласковый, лениво просыпающийся солнечный свет. Случайно потерявшее бдительность доджо неловко спохватилось и решительно пресекло попытки почти победившей апатии взять вверх, разрывая нежные витиеватые плетения дремоты и уверенно растворяя в бодрости лоскутки забвенья, виновато включаясь в тренировку усердного юноши, не заметившего оплошности слишком расслабившейся и не ожидавшей подвоха атмосферы. С благоговейным трепетом следя за своим единственным воспитанником с умело утаённым одобрением старого и непобедимого мастера, традиционный храм восточных единоборств точно возложил на себя со всей преданностью делу важную ответственность. Он самоотверженно скрылся под своеобразной шапкой-невидимкой из тканого безопасностью и умиротворением одиночества, рьяно уберегающего покой своего молодого господина, дабы оградить от любых незваных гостей и зрителей, включая пробивающееся сквозь полуоткрытые щоджи, ещё не яркое и весьма любопытствующее солнце, и дабы почтительно предоставить снисходительно принимавшему эти почести Щого нужную ему возможность не останавливаться ни на секунду и позволить себе всецело отдаться процессу, забыться в нём на столько, на сколько ему, в свою очередь, казалось допустимым. Невольно происходящие с белокурым юношей, но по-прежнему в основном скованные самоконтролем, юркие и вездесущие метаморфозы были бы весьма занимательными для постороннего проницательного взора ради составления краткой характеристики молодого человека. Мелкие, неизбежные перемены всё же ясно и с неиссякаемым, естественным достоинством, столь свойственным златоокому блондину и присутствовавшим в каждом его движении, детализировано демонстрировали неоспоримые доказательства увлечённости Макищимы тренировкой. Спокойное и оттого лишь более ясное воодушевление покорно освобождало его томящуюся душу и отпускало временно на волю эмоции и чувства, смиренно наделяя жаждущего удовлетворения от нагрузки парня желанной, медленно закипающей в мышцах живительной энергией.      Прежде отвлечённый и расслабленный, милостиво отданный в распоряжение мягкой задумчивости, тягуче медовый и скучающий взгляд глаз цвета расплавленного янтаря за несколько мгновений потяжелел от грозы цепкого внимания и сосредоточенности и был более не рассеянно полускрыт чёрным веером пушистых ресниц, а опасно окаймлён порождённым сконцентрированностью прищуром, невольно проявлявшим хищническую натуру своего владельца и намеренно утаённую, сдерживаемую агрессивность. Надменно и нарочито уверенно скользившее по аристократично молочно-бледному лицу и проглядывавшее всё явственней напряжение аккуратно и изящно вплеталось в проницательный взор, услужливо становясь его зоркостью, скапливалось в строгой, тонкой и эстетично красивой линии разомкнутых губ, жадно, но размеренно и чинно хватавших воздух под контролем выработанного правильного дыхания, и постепенно скромными и прозрачными капельками испарины выступало на лбу, свободно орошая виски и мелкие прядки шелковистых волос Макищимы и держа путь вниз, горделиво и деловито исполняя собственно выдуманную миссию и храбро перебегая на мужественную и словно бы умелым скульптором идеально, классически вылепленную шею, скатываясь за края уваги и пропадая в жёсткой, плотной ткани. Стыдливо и ненамеренно ввязываясь в проигрышный для неё контраст с алебастровой кожей молодого человека, белая кэикоги — цвета самую малость выцветшей от налёта беспощадного времени, но не потерявшей незримого и мягкого достоинства, дорогой и качественной, как в антикварных изданиях книг, бумаги — бережно и ревниво облегала худощавое и спортивное тело Щого, ни в коем случае не стесняя движения придирчивого хозяина, беспрекословно стараясь следовать своему призванию облегчать выполнение элементов, и обречённо и сконфужено терпела поражение в борьбе снежных оттенков, составлявших практически весь образ неординарного юноши. Свободно ниспадавшие на плечи пряди жемчужных волос разной длины до сих пор небрежно обрамляли благородное и пленительное своими выразительными и правильными чертами лицо, но теперь под напором искусственной ветрености путались и мягко взлетали при даже самом медленном осуществлении техник, докучливо и непроизвольно лезли в глаза, непослушно и дерзко липли ко шее и лбу, затрудняя видимость, и всячески упорно мешали заниматься покончившему с разминкой и приступившему к более серьёзным заданиям Макищиме, будто бы совсем не удостаивавшему и капли внимания такой незначительной помехе. Не туго и вероломно, но во имя пущего удобства перевязанный бесцветной, терявшейся на фоне белого золота шевелюры незаметной резинкой низкий хвост — обманчиво казавшийся слишком длинным и лёгким из-за быстрой и отточенной подвижности своего обладателя, но на деле лишь едва, самым кончиком, достигавший талии молодого человека — в причудливом танце словно осваивал те же боевые тактики, что и медовоокий парень, покорно летая вслед за ним точно агрессивный змей из живого мрамора, и ненароком раз за разом будто разбивался шёлковыми податливыми лентами о мужественную, напряжённую спину, облачённую в предательски скрывающий её уваги, изредка хлестая её нежными плетьми так, как если бы старался подстрекать глубоко ушедшего в себя юного и наслаждающегося одиночеством ценителя восточных единоборств. Замечая каждую редкую оплошность, перфекционистично и ревностно доводимую до совершенства тут же, без откладывания на потом, и почти открыто забываясь в действии, единственный и взыскательный обитатель доджо использовал со всей свойственной ему практичностью предоставленное в распоряжение и со взаимным почтением принявшее его простое и светлое пространство по максимуму. Задумавшийся об удручающем и нагоняющем скуку насущном, уделявший особое внимание в первую очередь защите, хитро и умело перемежавшейся с нападением, получавший будоражащее удовольствие Щого без труда, легко и практически беззвучно стремительным, снежным вихрем перемещался по приютившему его помещению. Босые ступни бесшумно скользили по и без того скрадывающим тихий шёпот аккуратных, размеренных и быстрых шагов татами и по воле своего хозяина вычерчивали по соломенным жёстким матам странные и витиеватые узоры с острыми углами, указывающие на чётко соблюдаемую требовательным к себе юношей и до мелочей просчитанную систематичность продолжающих усложняться элементов. Укороченные штаны традиционной формы для занятий боевыми искусствами, свободно облегающие бёдра и прикрывающие колени, невзначай позволяли — если к тому, в свою очередь, была благосклонна отточенная скорость молодого человека — наблюдать игру мышц оголённых тонких голеней при резких выпадах и ударах по податливому воздуху, давая понять, что ни один мускул не остаётся незадействованным, и демонстрируя, как именно рождается вибрирующая в атмосфере доджо живая и несдержанная энергия, клочками выбрасываемая в никуда при каждом законченном и молниеносном движении тренирующегося. Несколько великоватый для худощавого и высокого юного мастера единоборств, но именно потому удобный уваги, чьи и без того недлинные рукава небрежно подвёрнуты в районе локтей, бережно обнимал нагой торс Макищимы и под влиянием завихрений безропотного и подневольного ветерка, безуспешно пытающегося остудить утренней прохладой разгорячённое от физической нагрузки тело, в жажде глотка свободы раздувался, подобно пленённому парусу под порывом штормового дуновения. Время от времени широко распахиваясь на пару секунд, уваги наполнялся воздухом и являл ласковому и неяркому, прореженному солнечному свету обнажённую мужественную грудь, и как будто бы жалел, что, будучи вероломно и крепко подвязанным простым белым поясом, не способен сорваться и избавить своего белокурого господина от навязчивых и неизбежных касаний собственной плотной и жестковатой ткани.      Распалившийся и увлёкшийся бодрящим занятием, потерявший счёт минутам, порой рассеянно и хищнически усмехающийся или же равнодушно и безэмоционально, со скучающим выражением лица сосредотачивающийся на быстро сменяющихся заданиях, бросающий вызов стамине Щого безоговорочно и победно властвовал над царящей атмосферой в ожившем и благодарном за это старательному и уникальному ученику доджо. С сонным любопытством проникавшие в храм единоборств потоки освежающей прохлады октябрьского утра беспощадно и эгоистично перемалывались во имя источаемой стремительным и жадным молодым человеком жаркой энергии, неосознанно подпитывая воздушный и незримый огонь в полузакрытом помещении, разжигаемый действиями юноши. Они безызвестно, смиренно, почтительно служили снисходительно принимавшему их дары янтарноокому блондину восстанавливающим силы эликсиром, служили невидимым бодрящим нектаром, коего всегда было слишком мало, дабы преодолеть гнетущую ауру вошедшего во вкус парня и дабы удовлетворить его завышенные и строгие требования — почти высокомерные прихоти. Соблюдавший все условия для длительной выносливости Макищима и вовсе не нуждался в подобных не достойных его преподношениях: горячий воздух бередил ноздри, будил утомлённые вечным спокойствием и скукой нереализованные инстинкты, подстрекал к применению более активных и напористых техник, коих в запасе было бесчисленное множество как одиночных, так и в замысловатых комбинациях. Целеустремлённый, перфекционистичный и разогревшийся Щого в одно неразличимое мгновение решительно сменил тактику с изначально плавных, мягких и кажущихся невесомыми разминочных движений на делающие ставку на скорость, резкие и стремительные, сменяющие друг друга столь быстро, что переходы сливались воедино и становились цельным элементом. Они были сдержанно агрессивными, опасными и всё такие же проворными, подверженными цепкому вниманию молодого человека и подчинёнными его нерушимому контролю над собой, выполняемыми чётко, последовательно и одновременно с вмешивающейся в дело импровизацией, удававшейся ему так же легко и играючи, как и всё, чего бы он ни пожелал. Вместе с неумолимо нараставшим и требовавшим ещё большей самоотдачи темпом тренировки вскипал и обернувшийся оппонентом белокурого соперника в воображаемой схватке воздух, наполнявшийся тихой, но ясной, ритмичной и донельзя приятной слуху, волнующей музыкой. Приглушённо угрожающие и пронзительные свистящие звуки, преданно и любовно следующие за каждым ударом в ничто, уверенно и красиво сочетались со отчётливо скользящим в вакууме доджо шёпотом ткани кэикоги, ненамеренно, верно и ласково озвучивающим любое действие юноши, и поспешно, но всё также слаженно и завораживающе вальсировали вместе, ревниво скрадывая остальные, второстепенные нотки бессловесной и странной, но мастерски претворяемой в жизнь песни.      Усложнённые элементы, заполучившие дань в виде многолетнего, непрерывного и тяжёлого физического труда и возжелавшие высокую плату за успех, были воссозданы из праха старых учений и перемешаны по воле заскучавшего Щого. Они потеряли оттого иллюзорность отличия от других, представляли новый, неназванный и не включающий ничего лишнего боевой стиль и теперь смиренно и абсолютно безропотно повиновались упрямому и молодому, не отступающему от своего Макищиме. Повиновались, словно покорённый мифический и доселе никем непобедимый зверь, теперь будто в благоговении склонивший голову перед платиноволосым завоевателем жестокий, а теперь доверчиво урчащий приручённый хищник. Исполняемые техники охотно и горделиво демонстрировали собой, как согласованы и синхронны, в какие жёсткие рамки упорядочены ради измельчения любых шансов проигрыша и одновременно какой неслыханной свободой для импровизации обладают оттачиваемые движения, как гармонична и стройна работа всего тела юноши: ничто не имело даже призрачной возможности выпасть из построенной системы.      Превосходно сохраняемый баланс и ни разу не вышедшее из-под контроля равновесие придавали удивительную и вызвавшую бы у случайного наблюдателя трепетный восторг, идеальную, под стать самому златоокому исполнителю, чистую и показательную завершённость действа, отлаженную вплоть до мельчайших деталей. Изящные, аки некое ювелирной точности искусство, и расслабленные, непринуждённо полусогнутые пальцы молниеносно реагировали на каждый непререкаемый приказ, отдаваемый железной волей холодно и ясно воспринимавшего и анализировавшего реальность Щого. Пока левая рука в предусмотрительном и продуманном, но практически неразличимом, спокойном напряжении отвечает за функцию защиты, стоило только обладавшей доселе плавной и будто ленивой, но угрожающей незримому оппоненту обманчивой свободой правой неожиданно и стремительно податься вперёд в жажде атаки, как резко и непредсказуемо для возможного противника пальцы мгновенно сжимались в крепкий, готовый нанести сокрушительный удар, сосредотачивающий в себе накалённую и агрессивную энергию кулак или, словно рассеянно и невинно, немного и почти случайно вытянувшись, тут же цепко и вероломно свершали филигранно, показательно чётко исполненный захват предплечья или кисти руки невидимого, но ярко представляемого для пущей эффективности тренировки соперника, помогая тем самым своему владельцу воспроизвести без малейшего промедления следующий, добивающий и обездвиживающий, полностью обезоруживающий и ставящий на колени «врага» приём. Элементы сочетались в кажущейся нарочито облегчённой, но изощрённой и доминирующей комбинации, приправленные воодушевляющей, умеренно распаляющей и вызывающей незаметную, но довольную полуулыбку, слаженно исполняемой импровизацией, но для непонимающего глаза будто бы были упрощены и без малейшего усилия осуществляемы. Они сменяли друг друга в некой завораживающей быстротой и правильностью и вселяющей страх и трепет манере, притупляя очарованное совершенством внимание плавными и стремительными переходами. Призрачному и бестелесному воздуху, самоотверженно выступившему в качестве боксёрской груши, не посчастливилось оказаться пусть незримым и воображаемым, но абсолютно не заслужившим никакого снисхождения противником напористо и сдержанно-агрессивно действовавшего белокурого юноши, и ему приходилось несладко и тяжко. Эфемерная, безличная, заполняющая собой мир и служащая источником жизни материя податливо и смиренно, словно безмолвный раб, принимала на себя со всей решимостью и безотказностью систематично и просчитано сыпавшиеся удары, тихими и короткими свистящими вздохами давая понять, что она в отчаянии словно бы трещит по швам, не выдерживая довлеющей и всё больше раскрывающейся, жадно отвоёвывающей господство в пространстве, атакующей, хищнической, духовной и физической энергии молодого человека. На выработанной и требующей минимальной затраты сил скорости расслабившийся в поединке с неуловимым и непобедимым незримым соперником и позволивший себе несколько увлечься юный Макищима тем не менее умело и холодно следовал выстроенной в мыслях стратегии и расчётливо вёл нападение, грациозно перемещаясь по доджо. Сгруппировавшись и отталкиваясь от твёрдых татами, он в доли секунды взмывал в собранном и обманчиво лёгком прыжке и в захватывающем дух кратком вращении беспощадно, уверенно и чётко попадал по невидимой, но ярко представляемой мишени резким выпадом до этого полусогнутой в колене ноги, зорко следя за выполнением, чтобы в настоящей схватке не дать потенциальному оппоненту шанса избежать удара или же не навредить самому себе при действительном столкновении с преградой, и затем, не пошатнувшись, мягко и с услужливо и самостоятельно скрадывающим громкость звуком приземлялся, но не замирал ни на миг и тут же проводил следующую, не давшую бы его врагу опомниться, продуманную и точную атаку. Бесцеремонно используя каждую миллисекунду в свою пользу, едва соприкоснувшись с приглушившим закономерное падение соломенным жёстким матом подушечками стоп, не опираясь на пол ими полностью и не теряя при этом устойчивость, полуприсевший и будто бы сжавшийся на мгновение в опасный и обороняющийся снежный ком молодой человек дотронулся расслабленными пальцами обеих рук татами в качестве запасной опоры и полукруговым и быстрым движением выпрямленной ногой подсёк дезориентированного «противника» при помощи нижней части голени, действуя метко и молниеносно, дабы не предоставить реальному сопернику возможности среагировать и подло навалиться всем весом на рискованно подставляемую конечность. Не позволяя ни мгновению оказаться потраченным впустую, стремительно поднимаясь, словно отпущенная на волю пружина, скованный бодрящим напряжением, как натянутая и дрожащая готовностью к бою тетива лука, Щого с победоносной, превосходительной и оправданно, закономерно заносчивой, почти не скрываемой усмешкой добивал заключительным в данной комбинации техникой своего незадачливого оппонента, равнодушно превращая даже его рисуемую воображением воздушную тень в ничто и переключаясь на изобретённую живым воображением цель более высокой сложности — нескольких нападающих сразу. Тягучая и тихая, не привлекающая к себе внимание досада старательно и с подлой скромностью осаждала не успевшие облачиться в броню подконтрольности мысли, будоража даже самые рациональные эмоции и нашёптывая о том, как было бы здорово почувствовать дух настоящего поединка, отведать терпкий вкус адреналина и обуздать его порыв к власти над рассудком, заточить в рамки подчинения юноше и наслаждаться созиданием ещё одной покорённой вершины среди человеческих слабостей, и — самое главное и первостепенно важное — заполучить наконец-то возможность отладить механизмы и тактики не только нападения, но и защиты. Ведь дрессировка собственной реакции и скорости, умение мгновенно считать движения оппонента и закрыться были не менее необходимыми, нежели отрабатывание ударов и приёмов в своё удовольствие. Перфекционизм верным и смиренно покорным советником прислуживал снежновласому парню, милостиво прислушивавшемуся к укрощённой и размеренной жажде совершенства.      Разгорячившийся и наслаждающийся лакомым и заманчивым ощущением натренированности, живительным огнём разливающимся по мышцам, Щого будто бы обрёл второе дыхание и наконец-то избавился от своей неизменной и уже даже привычной «стоока» — вездесущей скуки, боящейся остаться без интересной жертвы в одиночестве, подлой и трусливой, назойливо привязавшейся к харизматичному и неординарному парню. Юноша снисходительно и с некоторым сожалением приветствовал подстерегающую нужного момента — дабы вступить в погоню и наброситься — утомлённость, желающую заполучить тело златоокого ученика и захватить власть над его чувствами, но при этом всё равно благоприятно и бодряще воздействующую на него. Однако, насмехаясь над собственной человеческой натурой, обладающей ограниченной выносливостью, он вновь и вновь продолжал в том же молниеносном, изнуряющем, но позволяющем забыться хоть немного, намеренно не сбавляемом и ставшим стабильно ровном темпе. Более того, перейдя на практически машинальное выполнение элементов и закончив с самой сложной частью программы тренировки, он позволил себе вернуться к покорно ожидавшей расправы, ранее мелькнувшей в жемчужной голове мысли: «Но что собой представляет смысл?..»      Не разрешимые одним усилием воли и не поддающиеся стальным когтям беспощадно терзающих раздумий, вечно ускользающие от чёткого понимания и не открывшиеся в полной мере никому из живущих и живших, спорные вопросы и преисполненные высокой морали и одухотворённости темы для мыслительной деятельности представляли собой будто бы бесконечно тянущуюся из тьмы во тьму, тяжёлую железную цепь с крупными и необхватными звеньями. Желающие постигнуть сакральное значение интересующих их аморфных проблем нематериального характера могли испытать судьбу и свободно прикоснуться к священному: всегда доступная любому путнику и гостеприимно приглашающая изучить её цепь покорно являлась взору их ищущего ответы пытливого разума. Гонимые любопытством или неподвластной простым смертным философией, жаждущие истинной правды и обретения ключей от всех загадок жизни люди сталкивались с непреодолимой и методично уничтожавшей их души и тела задачей. Вздумав приблизиться к познанию смысла своего существования, они получали заветный шанс на постижение опасной цели, но на этом столь необходимые для решения головоломки подсказки мгновенно иссякали, оставляя упрямцев один на один с неприступной, нелюдимой цепью в мрачной, абсорбирующей всё живое и тёплое темноте — фактически обрекая на пребывание наедине с самими собой в реальности, полной разнообразия во всём и одновременно такой пустой, и в разрушительном, уничтожающем самое светлое и бодрящее одиночестве.      Имея на руках фактически все козыри и обладая потенциальной возможностью добиться желаемого, искатели сокровенной истины — каждый по-своему и каждый одинаково — пробовали раскусить вручённое им задание и исступлённо терзали предоставленную их абсолютному контролю жизнь. Они исследовали её всеми понятными им и доступными, нерискованными способами, как дети с увлечённым сопением разбирают новую игрушку, и не предавали значения выпадающим время от время шпаргалкам за особо радующую высшие силы настойчивость. Дотошно изучали физические данные протянувшейся пред ними цепи, её свойства и функции, надеясь формулами вывести её настоящее значение, они тестировали её на предмет присущих ей качеств и способностей, проводили опыты касательно её происхождения и окружающей материи и всячески пытались обосновать её присутствие и отыскать причины её необходимости. «Для человеческого разума непостижим тот факт, что наличие чего-либо вполне может не подкрепляться каким бы то ни было основанием, ведь ложной аксиомой для них является то, что всякое материальное и духовное — абсолютно любое — существование непременно имеет крепко свитую подоплёку доказательств и мотивов и не умеет претворяться в жизнь без сих надуманных рычагов смысла», — давно осознанная и понятая Макищимой сухая данность, не считавшая нужным снизойти до гораздо большего числа представителей «умнейшей» расы из обитающих на Земле.      Лишь когда изобретённые науки отказывались помогать искателям вычислить первооснову изучаемого объекта, они отбрасывали все известные им способы провождения экспериментов и гневно кидались на безмолвную, не отвечающую им взаимностью жизнь, в исступлении желая дойти до истины простейшим из всех имеющихся методом — посредством разрушения. Так ребёнок, не сумев постичь путём игры и спокойствия все функции игрушки, начинает в ярости бить её о пол, будто бы обвиняя материальный предмет в его недоступности и непонятности, нежели себя в глупости, недалёкости и несдержанности. Люди в приступе не распознанной ими самими злобы набрасывались, как дикие звери на добычу, на хранившую молчание неприступную цепь и поступали с ней так же, как неразумное дитё расправляется с подарком, надеясь таким образом всё же выяснить столь жаждуемую ими информацию: тянули во все стороны, пытаясь отыскать начало и конец и тем самым прийти к какому-либо выводу, испытывали на прочность, подвергали беспощадным пыткам и вытворяли несуразные бессмыслицы, рассчитывая на голую удачу и бросаясь в омут тьмы с головой. Однако итог сводился у всех исключительно к одному и тому же: глубокая досада и тоскливое непонимание смертельным ядом отравляли корчащуюся в муках душу, тогда как всецело зависимое от разума тело затем постепенно, но стремительно хилело и сгнивало, будучи живым, стираясь в труху и исчезая навеки в непроходимом мраке. Самым неудачливым и сильным доставалось бесповоротное и тяжко переносимое разочарование, рождённое ироничным заключением о том, что не поддавшаяся проискам загадочная цепь — как и вся их жизнь — лишь чья-то большая шутка и что из-за впустую потраченного бессчётного количества часов бесценного и единственно обладающего смыслом времени они сами свели значимость собственного существования к нулю. Самые слабые и везучие оказывались погребены под тяжёлыми стальными звеньями, превращаясь в ничто, задушены утомившейся ждать аморфной тёмной материей, мягко обнимавшей металлическую виновницу трагедий, и уничтожены своими же нетерпением и бестолковостью, не успев постигнуть и доли того, что удавалось осознать их менее успешным соискателям по раскрытию тайн Вселенной.      По мнению лишь наблюдающего за тщетными попытками людского рода набить себе цену и скрупулёзно анализирующего всякое увиденное Щого, потерпевших неудачу в распознавании сакральных секретов жизни объединяло лишь одно — их неверный подход к заданию, по странному стечению обстоятельств практически ничем не отличающийся у каждого, кто рискнул попробовать вступить в рискованную игру со смыслом и непостижимой философией. Видя перед собой цель — в образном представлении сию цепь — и желая заполучить ключ от хранилища истины, человек — кем бы он ни был — считал необходимым разобрать заполучившую его внимание подсказку на мелкие детали и части, предпочитал ощупать, осмотреть, попробовать на вкус и вдохнуть запах… Другими словами, с рождения люди познают дарованную им природой возможность жить при помощи пяти основных органов чувств, словно бы не доверяя даже самим себе и более тонким, абстрактным эмоциям, и продолжают знакомиться с миром посредством единственно простых и понятных им ощущений, в то время как, быть может, самая важная подсказка в раскрытии издевательски насмешливой тайны существования как раз-таки заключалась в проверке неосязаемой и недоказуемой души, служившей источником безошибочной интуиции, свободной воли, неповторимых принципов и истинных желаний индивидуума. Оказываясь перед широкой, толстой, ничем неординарным не выделявшейся цепью, человек не задумывался о том, что его исследование должно касаться отнюдь не физических данных представшего его взгляду объекта, а того, как ему следует себя повести в данной ситуации: немало способов проявить настоящую натуру раскрывалось веером перед одиноким — эксперимента ради оставленным наедине с собой и своими подлинными мыслями без самообмана — искателем, но отчего-то все они игнорировались до сих пор в пользу фактического, а не практического изучения. Варианты для демонстрации реального, а не вымышленного и пользующегося масками «я» покорно ожидали от замешкавшегося путника волевого решения, не блеща разнообразием, но тем не менее предоставляя столь необходимый выбор: в его силах пребывали столь простые действия, как касаться или не касаться изучаемого объекта, как идти в одну сторону или в другую вдоль сией аномальной цепи, как перешагнуть через неё или же развернуться и уйти, не обращая внимание. «А может, — произведя резкий выпад вперёд и затем исполнив вслед очередной приём, усмехнулся пепельноволосый охотник за правдой, переходя постепенно на медленный темп тренировки, подходящей к логическому завершению, — и вовсе пройти сквозь неё».      Возможности любого человека всегда ограничены лишь его фантазией и силой воли и никак не физическими способностями или навязанными обстоятельствами — любимая отговорка для слабых духовно людей, ропщущих на якобы неблагосклонную судьбу и не желающих действительно что-либо предпринять, дабы изменить неприятные условия к лучшему. Именно поэтому заинтересованный в сложных вензелях человеческой души и уже неплохо научившийся распознавать сии витиеватые росписи Макищима задался новым вопросом, не особенно посещавшим мысли испытателей жизни до него: «Что, если цепи просто не существует?..» Подлое и коварное подсознание обладало несоизмеримым и восхищающим талантом плести интриги относительно подвластного ему разума, подстраивая невообразимые ловушки и играясь с представлениями о мире и его содержимом. И если оно желало поставить подчинённого ему человека перед фактом, что он видит пред собой не что иное как материализовавшуюся стальную змею из многочисленных звеньев, то убедить «своего раба» в сием ему не составляло никакого труда, ибо мимолётная фантазия в ту же секунду подкреплялась присущими цепи данными, делавшими вымышленный предмет столь реальным, сколь он мог бы быть на самом деле. Посему сомневаться в правдивости попавшемуся на удочку бессознательного бедняге не приходилось, поскольку он был обречён видеть нарисованный воображением объект со всеми его возможными и предполагаемыми свойствами — цветом, температурой, материалом, текстурой, запахом, плотностью… И ему никак и практически ни при каких условиях не может прийти в голову, что всё это является обманом и иллюзией и что природа происхождения сией цепи имеет право кардинально отличаться от такой же из реального мира. Никогда не догадаться, что предоставленное в его распоряжение нечто способно и вовсе не быть тем, что обозревают его глаза, и что, вероятно, оно и не существует даже. Не просчитавший подобные, выделявшиеся из ряда вон варианты путник будет вынужден исследовать избитые, проторенные множеством других пути и в итоге заполучит жалкое ничто, пропадая в пустоте и мраке без вести, приговорённый к испытанию, кое он не в состоянии пройти. «Есть ещё кое-что…» — ленивая и очевидная в своей сути мысль шустро проскользнула среди расслабленных и посвящённых тренировке собратьев, пока её господин задумчиво и последовательно перемещался по окончательно залитому по-осеннему тёплым солнцем доджо, не спеша и даже не желая оканчивать пребывание в храме боевых искусств, предпочитая ещё раз скрупулёзно, но быстро повторить самые сложные и самые любимые техники.      Свободный разум проявлялся в поступках и сделанном выборе не только лишь при наличии попытки в пользу абстракции и более широкого взгляда на вещи и их предназначение отречься от конкретизации, впившейся в понимание мира и стандартизирующей представления об окружающей среде. Однако его проблеск казался столь ничтожным и нецелесообразным, если бы подопытный своего подсознания не боялся шагнуть дальше смелого предположения о «несуществовании» предмета изучения. «Людям свойственно придумывать то, чего нет в принципе, ибо им страшно жить с осознанием о бессмысленности и пустоте в чём бы то ни было. Само желание создать вместо отсутствующего наличествующее является истинным доказательством несостоятельности и невозможности первого». Страстная жажда человечества относительно неизведанного знания о собственном значении для Вселенной всегда порождала бесчисленное количество споров и фантазий о предмете мечтания, и в этом заключалась наибольшая и сложнейшая ошибка, фактически становившаяся смертельной ловушкой для любопытных душ. То, что присутствует в мире в материальной или духовной форме, не нуждается в дополнительных объяснениях и выдумках, и лишь то, что никогда не посещало жизнь ни в каком состоянии, как ни парадоксально, может потребовать от подопечных создания подходящего ему вида, который, в свою очередь, окажется зависимым от способностей выдумывающих. И сие осознание благодарно и великодушно позволяло испить свой горький — на любителя — эликсир правды всякому пришедшему в её устье путнику, если ищущий в порочном, замкнутом круге ответы на мучительные вопросы добирался до крайней точки — точки разрыва — и если он претерпевал все трудности на пути, сдерживаясь и контролируя свой не готовый к такому обилию жёсткой и специфичной информации разум. Ироничная и невероятно мудрая шутка жизни уютно устроилась в каждой мелочи своего многоуровневого детища и мягко, спокойно — только для тех, кто желает действительно услышать и с трепетом и вниманием постичь сей секрет — гласила, что воображаемая цепь в качестве смысла существования человека всецело зависит от того, кто её продумывает и по каким причинам, и что вместо неё легко представить что угодно — канат, змею, лиану, волос, кнут, ремень и даже цветочное поле — и тем самым обнаружить ненужность первой, так как она рождена в пустоте, из пустоты и из-за пустоты и не обладает реальными свойствами и так как именно её источник — навязчивая и обволакивающая холодом пустота — победно оборачивается прозрачной и чистой мантией истины, единственно верным ответом и правильным решением задачи. «Взаимозаменяемость есть доказательство бессмысленности, ибо происходит обесценивание и уравнение того, что по своей сути имеет существенные различия и не должно быть — не создано быть — одинаковым изначально». Страшная для любого человеческого существа категоричная концепция принимала совсем противоположные очертания в понимании ярко и полноценно представляющего то, с чем имеет дело, Макищимы и исполняла функции давно разгаданной и всё ещё оправдывающей себя забавы, ни разу не подводившей юного гения в распутывании интересных ему клубков действий и причин. «Поэтому… имеет ли человеческая душа «основу»?.. И какова же её ценность?..»      Ставящая вопрос ребром, обозначившая главную и лидирующую в приоритетах жаждущего познаний Щого тему и оттого приковавшая завидно сильное внимание златоглазого юноши, ясно поставленная и чётко сформированная мысль будто бы взяла на себя роль окончательной черты, ровно и аккуратно проводимой в качестве последнего штриха в полноценной картине, ибо удивительным образом с непоколебимым достоинством и спокойствием она вторила продуманным и отточенным действиям молодого человека, резко и в одно мгновение завершившимся в угоду желаниям получившего нужное удовлетворение от процесса поклонника боевых искусств. Слаженность ментальной и физической тренировки не оставляла никаких сомнений в идеально подчинённой Макищиме синхронизации и в его безоговорочной власти над своим телом и разумом, лишь доказывая и без того уничтожающий всякое сопротивление очевидностью факт феноменальности светлоголового посетителя доджо, ненарочно выбивающегося из стройного ряда человечества, невольно возвысившегося над ним и с непозволительным, напористым любопытством шагающего всё выше и дальше, скучающе созерцающего обыденное и жестоко вырывавшего, а затем играючи уничтожавшего стереотипы и понятия, въевшиеся в кожу огрубевшей и иссохшей, и так умирающей жизни. С мягкой леностью вдохнув полной грудью свежий, всё ещё прохладный, но уже стремительно теплеющий воздух, и столь же медлительно выдохнув, позволяя приятной усталости разлиться по утомлённым мышцам умиротворённой и при этом пробуждающей доселе спавшие силы энергией, спокойный и довольный своими ощущениями юноша закончил занятие неторопливым и лёгким переходом в изначальную позу, выпрямляясь во весь рост и наконец-то расслабляясь.      Рассеянный золотистый взор задумчиво и неспешно обвёл будто бы ему принадлежащие владения обширного зала, нехотя исследуя пространство, знакомое вплоть до мелочей, и разыскивая интересные для внимания хозяина детали, и на мгновение затем зацепился за скромно выглядывавший из-за полураздвинутых щоджи маленький, залитый утренним светом традиционный сад. Цепкий, проницательный взгляд моментально различил коварную и красивую голограмму, прятавшую истинное запустение вокруг никому не нужного храма боевых искусств, и несколько секунд провёл в бессознательном любовании незримыми солнечными волнами, падавшими на невидимую паутину искусственно созданной иллюзии и заботливо и нежно омывавшими даже псевдоприроду. У молодого человека, не привыкшего тратить слишком много часов на сон и умевшего восстановить силы за небольшой промежуток времени и не растрачивать их попусту, свободным оставался впереди практически весь день, и открывавшийся пред ним выбор не мог не услаждать взыскательную и придирчивую юную душу разнообразием привлекательных вариантов для провождения досуга с пользой. Посему, решив посвятить ещё некоторое количество драгоценных минут одиночеству и не особенно желая вскорости покидать приютившее его доджо ради бурлящего за пределами бумажных щоджи беспокойного мира, Щого мягко опустился на татами, усаживаясь, и с выработанной за много лет привычкой устроился в позе лотоса с удобством и завидной лёгкостью, закрывая глаза и спасая храм единоборств от тяжёлого и цепкого янтарного взора, равнодушно и нехотя исследовавшего знакомую до мелочей обстановку.      Непринуждённо замерший в не самом, на первый взгляд, комфортном для долгого пребывания в нём положении и давший сознанию полную свободу действий, но сковавший собственные, умиротворённый и довольный Макищима мысленно отстранился от внешних раздражителей и закрылся от наводнявших мир несносных и ни на секунду не замолкавших многочисленных звуков, пусть даже сейчас и строго выдворенных за пределы доджо и его территории и достаточно хорошо приглушённых. В практически буквальном смысле превратившийся в неподвижное и по-простому изысканное изваяние юноша представлял собой воплощённое в жизнь словно бы нечеловеческой рукой некое слишком совершенное и нереальное для обедневшего морально общества искусство. Почти волшебное — ибо кажущееся столь неземным — искусство, которое способно прекрасным и лёгким исполнением привлечь внимание самых ленивых и невежественных зевак и вечно сомневающихся скептиков и поразить доселе невиданными изящностью и безукоризненностью, характеризующими вершину любого творчества. Будто выточенное из мрамора перфекционистичным и всецело отдавшимся делу скульптором абсолютно спокойное и расслабленное лицо молодого парня покоряло в одинаковой степени как несведущих в создании несравненного, так и считающих себя экспертами в сием посредством одухотворённых и ничем излишним не приукрашенных классических черт. Мера идеальности слилась воедино с невозможностью дословного повторения, подкреплённая абсолютной и по-настоящему стоящей естественностью и рождённая столь элегантными и простыми, но не знающими аналога сочетаниями. Погружённый в себя и отвлечённый на внутренний диалог, точно задремавший и покинувший духовно зал Щого напоминал случайно материализовавшегося в неподходящей ему реальности воинственного призрака, неосознанно перенёсшегося из своего мира в чужой или же путешествующего по всем доступным его любопытствующему и властному разуму мирам ради самопознания. Присутствующие в его образе все оттенки белого играли неожиданной ассоциации на руку: алебастровая кожа с достоинством конкурировала со скрывавшим её подрастерявшим официальную белизну кэикоги, без боя выигрывала сие невидимое сражение, умея приковать к себе любой взгляд без исключения, и затем пускалась в неразрешимое и извечное соперничество с высокомерным и чистейшим жемчугом шёлковых и длинных волос, небрежно обрамлявших неравными платиновыми прядями расслабленное лицо юноши, ниспадавших ниже и, будучи перехваченными коварной резинкой, покоившихся теперь на плече молодого человека подобно покорённому и призванному отныне защищать владельца змеевидному дракону, невзначай задремавшему, но так или иначе пребывавшему на страже. Усмирённое и тщательно контролируемое дыхание, способствовавшее лучшей и правильной медитации, едва ли выдавало хозяина, дополняя навязчивый облик облёкшегося плотью и кровью духа, снизошедшего с незримых для смертных высот, и было практически незаметным, словно Макищима и впрямь стал невозмутимым и сдержанным осколком непробиваемой скалы из белого золота, не поддаваясь внешним раздражителям и концентрируясь на задаче, лишь наивному новичку кажущейся лёгкой. Разгорячённое недавней тяжёлой физически и технически тренировкой тело, теперь замершее по приказу жёсткой воли своего господина, пребывало в комфортных и долгожданных объятиях коварной, но невероятно приятной юноше усталости, проявлявшейся в каждой капельке испарины, оросившей лоб, временно склеивавшей тонкие волоски на коже, сбегающей по сильной шее и ниже и впитывавшейся в плотную ткань кэикоги, и только сейчас начало ощущать сковывающие и охлаждающие прикосновения прохлады октябрьского утра, свободно разгуливавшей по доджо в виде лёгких и навязчивых потоков раннего ветерка, однако даже это не оказалось способным отвлечь Щого от его цели. Будучи реальным и идеальным примером сосредоточенности в который раз, ментально он представлял нечто противоположное: спокойствие внешнее ярко контрастировало с мысленной взбудораженностью, вызванной интересной заскучавшему юному философу темой для размышлений, нашедшей благодарный отклик в его сердце и с трепетом питавшей разум не по годам мудрого парня. «Кокоро но кихон нараба… хоннэ ни чигаинай».      «Человеческая жизнь напоминает балаган, где даются представления марионеток. Люди суетятся, рвутся к своим целям, по большей части мелким и эгоистическим, зачастую сталкивая с дороги всех, кто им мешает». Сия сатирическая мысль Уильяма Мейкписа Теккерея — и в целом его мировоззрение, изложенное им в произведениях — как нельзя более точно и лаконично описывала деятельность сменяющих друг друга из века в век поколений вне зависимости от имеющихся у них условий и обстоятельств. У покорившего столько вершин и находившегося по-прежнему в самом низу глубочайшей ямы под названием «жизнь» человечества не существовало никакой подоплёки — основы, смысла, мотива — обременять мир столь тягостным весом и заполнять его собой и своими творениями, как бы отдельные его представители ни пытались познать истину и открыть соплеменникам угодную им и «правильную», страстно желаемую правду об их пребывании здесь и сейчас, как бы ни старались найти из века в век разыскиваемую причину рождения людей и какие бы теории ни выдвигали. Это изначально было напрасной тратой времени, ибо природа не задумывала ничего подобного, и посему подтверждение действительной нужности возомнившего себя приоритетом рода никогда не посещало сию реальность в каком-либо виде. Но всякий охотник за невидимыми целями может ошибиться: прочёсывая в поисках ведомого и неведомого зверья данный ему во власть лес, ложно убеждённый в наличии добычи он никогда не сообразит, что территория на самом деле пуста и безжизненна и что он ничего не добьётся здесь, даже проведя тут весь отведённый ему срок — быть может, потому, что найти необходимо совершенно не то, за чем он — как он неверно предполагал — пришёл туда?.. Возможно ли, что его основной задачей является выяснить, в состоянии ли он выжить и выбраться из тёмной чащи на свет, способен ли преодолеть все напасти и остаться самим собой или же заложенные в нём и до сих пор скрытые слабости выпорхнут наружу в минуту опасности, обнажат его настоящую душу, не созданную считаться уникальной и важной и иметь какую бы то ни было цену, и тем самым погубят её? И если имеется за пределами мрачной и неприветливой гряды деревьев тот самый выход, ради которого и стоит всё затевать, то каким он будет лично для него? Если выбраться из «ямы» всему роду людскому не суждено, то дан ли шанс ему же, но разбившемуся на одиночек? Шанс, опирающийся на глубоко утаённые возможности и моральные качества конкретного индивидуума и наделённый властью раздробить в ничто всякого, кто не выстоит перед выдвинутыми жёстким и категоричным условием — проявить истинные приоритеты, подвергнуть их переосмыслению и не знающей пощады проверке, познать себя и заглянуть в самые недосягаемые и оттого пугающие уголочки собственной души, ибо то, что надёжно спрятано там и что появится лишь тогда, когда внешний фасад будет разбит независимыми обстоятельствами, и будет служить ответом на заданный Вселенной вопрос, непрестанно требующий от подопечных разрешения на протяжении всей их жизни. «Но существуют ли истинные намерения и сейчас?..»      Накрытый надёжным и непроницаемым куполом, сплетённым сверхзаботливой и всевидящей Сибил, и малодушно отгородившийся от проблем и препятствий, призывающих к немедленным и срочным ответственным решениям, слишком долго отдыхающий от волнений и полудремлющий в иллюзиях мир постепенно лишался естественной, яркой и насыщенной окраски, заменяя её фальшивой и не замечая подмены, и бесхитростно и наивно упокаивался под сим колпаком, как под крышкой гроба — мертвец, не догадывающийся о факте собственной кончины. Населявшие его представители человечества практически, казалось бы, утеряли любое право называться умнейшим родом на планете, ведя размеренный, подконтрольный системе и безобидный образ жизни. Они просыпались каждое утро бодрые, с уверенностью в завтрашнем дне и в правильности выбора, который вершится за них всякую минуту компьютерной программой, не считая нужным вдаваться в неинтересные и сложные подробности устройства современного общества, физически и морально отдавшегося новой, искусственно созданной, но реально действующей богине и слепо доверившего все важные вопросы ей. Остались ли в опутанных незримыми сетями маниакально выполняющей свою задачу Сибил и скрупулёзно разобранных ею же на безликие цифры и на ограниченные палитрой оттенки сердцах нынешних поколений зёрна истинных желаний и намерений, уснувших за ненадобностью, но смиренно ожидающих пробуждения? Возможно ли заставить их взрасти на поверхность под принуждением внешних обстоятельств и неслучайно спровоцированных событий и открыть тем самым настоящую сущность и принадлежность испытуемых, чьи души заледенели и растаяли, на первый взгляд, в ничто, оставив после себя уничтожающую пустоту, вгрызшуюся в несопротивляющийся разум и медленно поедающую его? Или же дело вовсе не в незримом навязанном руководстве над безропотными очеловеченными рабами Сибил, а в том, что сколько бы поколений ни сменило друг друга, правда о нереальности подобного требования остаётся непоколебима в отрицательном ответе?.. «Сейчас тоже смеются, и тоже потому, что не знают, что изменилось время, а не люди».      «А также каким будет результат?..» — намеренный добиться результата собственными экспериментами беловласый юноша, всецело понимая истинность высказывания видящего мир в саркастичном свете Теккерея, упрямо желал найти личный рецепт аргументирования ценности жизни или же, в противовес, доказательства практического отсутствия оной. Крепкие путы молчаливой, но неусыпно и чутко отслеживающей всяческие изменения, бдительной системы прочно и основательно стянули ставших по её приказу безвольными подопечных — кои растеряли ранее различавшие одного от другого индивидуальные и малоповторимые качества и вступили на предлагаемый путь едва ли по собственному желанию — в некое единое и неделимое целое, утерявшее конкретизированный облик и слившееся во что-то инородное и чуждое. Нынешняя Япония — сложносочинённая икэбана из считающихся живыми и временно таковыми пока ещё являющихся людей: трудная и мудрёная композиция, чей составитель отверг имеющиеся стили и пошёл дальше допустимых пределов, использовав в качестве сырья действительно живущих и заставив их отмереть раньше положенного срока, отрезая без сожаления «лишнее» всякий раз, когда что-либо не устраивало его взор или портило, по его мнению, замысел. Любое неподчинение или выпадание из образа грозило использованному в древнем искусстве материалу с настоящим бьющимся сердцем незамедлительной смертью без выяснения причин столь непростительного поведения, а также сулило безжалостное вырывание с корнем из привычной среды обитания ради дальнейшего применения, коли таковое потребуется, и воспоследствующее помещение в отдельные, особенные изоляционные условия, не предполагающие реального высвобождения из них — эдакий собранный неумехой-непрофессионалом человеческий гербарий без уникальных экземпляров, от которых постепенно избавлялись за ненужностью и обесцененностью. Всякая ли попытка протянуть руку и коснуться кажущегося засушенным цветка горазда рассыпанием заинтересовавшего «растения» вместо более любопытного воскресения его же — не дающий покоя юному мыслителю вопрос наравне с другим: каким должно быть сие касание, дабы пробудить в том, что практически мертво, ростки жизни?      Каждую секунду, в любой момент своего существования человек волею и неволею делает сотни важных ключевых и мелких незначительных выборов, которые накапливаются как снежный ком и рано или поздно срываются, дабы или раздавить владельца, или возвысить его, открыв тем самым доселе не виданные горизонты для новых и сложных свершений или превратив его в разбитое и сомневающееся нечто, утратившее возможности, истоки, смыслы — себя. Набором всяких решений, когда-либо сделанных после взвешенного ли обдумывания или в глупом али эмоциональном порыве, без сомнения, определяется стоимость всего, что он прожил и пережил, что любил и ненавидел, что хотел и получил, чего добился и что упустил, и именно им — полным пакетом проблем и их итогом — составляется, укрепляется и закаляется душа кого угодно, именно так раскрываются истинные потенциалы, приоритеты, стремления и способности. В мире, где процесс выбора изъят целиком, а его жалкие подобия жёстко контролируются и подвергаются порой смертельной критике, сложно верить, что в сердцах подопечных искусственной, не знакомой с исключениями — кои лишь посчитаются «багами» в системе и немедленно отредактируются или вырежутся с корнем — категоричной богини с бирюзовыми очами осталось место настоящему и верному, качественному принятию вердиктов собственным желаниям, рассказавшему бы ничем не опровержимую правду о хозяине и давшему бы все разгадки к его поведению. Чрезмерно заботливая и уберегающая от даже пылиночки «несчастья» Сибил уподобилась деспотичному родителю, желающему лишь добра своему ребёнку и запирающего его личность на замок, дабы «неразумное» дитятко не навредило само себе, и всерьёз занялась дисциплиной и воспитанием чада, ревностно освобождая — спасая — потомство от тяготы проявлять волю — «мать выбирала для неё платья, книги, шляпки и мысли…» Нельзя считать живым и живущим того, кто с головой окунулся в комфортную и не требующую усилий среду обитания: рекомендованные новости и программы для просмотра, рекомендованные развлечения для растраты бесценного времени и разрешённые места для посещения, авторизованная музыка для прослушивания, одобренные книги и журналы для такого немодного чтения, предложенные продукты, блюда и сладости для столь «здорового» синтетического питания, санкционированные партнёры для дружбы, секса и заведения семьи для спокойной и нетрудной, идеальной и «счастливой» жизни — всё ради того, чтобы никоим образом не затемнить сайкопасу и не лишиться всего этого… такого нужного, важного и, разумеется, интересного. Можно ли отнести таковые простые и в чём-то даже ленивые выборы — что посмотреть или послушать из одобренного Сибил, что отведать и с кем хорошенько оттянуться — к тем, что действительно затрагивают душу и перебирают струны её нежного и тонкого инструмента, дабы прозвучала уникальная и неповторимая мелодия, уполномоченная заглушить остальные отовсюду доносящиеся лживые и настоящие песни и вознести собственный гимн над другими в попытке обособить его?.. Если причислять всякое решение — скорее, хотение или шевеление пальцем в пользу чего-то со скуки — к этому, то тогда даст о себе знать вездесущий и позабытый нынешними поколениями реальный и бессмертный мотив, едва ли проросший в поголовно охватившей всех жажде жить удобно и навряд ли виднеющийся в прорезях заштопанного наспех плотного и неказистого, пусть надёжного и тёплого покрывала, коим Сибил любовно умотала каждого своего двуного питомца и коим беззвучно душила в случае необходимости усыпления его же, безжалостно превращая сей мягкий и удобный щит, призванный спасать от невзгод, в саван. Мотив, монотонно и воистину справедливо распределяющий различия одного человека от другого и безошибочно придающий новый облик любому выбору. Мотив, вынуждающий с холодным разумом следовать чему-то одному и беззаботно, даже в шутку толкающий на иногда опасное и рискованное безрассудство. Мотив, провоцирующий на поступки и уберегающий от них же… Он словно бы более не существовал, раздавленный беспощадной системой и униженный её бездушной программой, в коей не прописаны оказались для него условия и ни один код не потребовал его присутствия, чтобы верно сработать. Так что же становилось поводом к приверженности столь убогому и простейшему, обезвкушенному стилю жизни, ведь всякая первопричина должна была изречь предсмертное веское слово напоследок? И что в таком случае велело отказываться и идти против, углубиться оттого в моральные и материальные дебри и поставить всё на кон, где победа с превеликой очевидностью принадлежит бирюзовоокому противнику, в жилах коего течёт равнодушный и опасный, обладающий летальным ядом ток?..      В противовес ответу на первый вопрос — заключавшемуся в желании искомых веками спокойствия, комфорта, безопасности и ясности всего и вся — ответ на второй не проявлялся среди возможных и невозможных так скоро, не блистая лёгкостью разрешения, и будто специально терялся в сумраке подвластных ему душ, свершавших иллогичные — с точки зрения «нормальных и здоровых граждан» — и рушившие их обычные жизни преступления против человека и закона — так называемые антиобщественные деяния, ставившие под сомнение принятый уклад и установившиеся традиции. Нарушавшие тихий час, затянувшийся на десятки лет, и бессовестно привносившие разруху и волнения в позабывший о них социум люди практически исчезли бы из построенного Сибил мира, благо испытываемый ими стресс предавал их быстрее, чем они успевали подумать о подлом и неблаговидном поступке. Но находились те редкие и мятежно выделявшиеся индивидуумы, чьё девиантное поведение вынуждало их идти на невообразимые и столь нужные им для каких-то целей злодейства, кои, в свою очередь, влекли за собой гораздо большие и страшные для человеческого рассудка последствия: спланированные и осознанные убийства себе подобных. «Недаром в старых легендах говорится, что прежде чем человек сам отправится к дьяволу, он спровадит туда немало других человеческих душ», — попадающее в яблочко наблюдение мастера реалистического и сатирического романа едва ли можно было опровергнуть. Сложно представить того, кто ни разу не пожелал бы другому смерти — случайно и ненарочно в порыве чувств с последующим раскаянием или многократно и ожесточённо с чётким пониманием собственных чёрных мыслей — и кто никогда бы после первых таких слов не испугался себя же: и то, и другое в нынешнее время обрушит неминуемую кару в лице трёх цифр, несущих за собой пожизненное заключение или летальное элиминирование, что, по сути, было одним и тем же, а о том, что же милостивей по отношению к арестанту, споры могли бы рождаться вновь и вновь… если бы было, кому осуществлять эти дискуссии. Посему совершенно удивительными и абсолютно выпадающими из пребывающих под напряжением рамок казались те прятавшиеся в тени от всевидящих очей Сибил экземпляры, которые посягали на право отнимать жизнь не единожды, не будучи при этом понукаемыми психическими расстройствами или маниакальной нуждой в кровопролитии, насилии и жестокости, и видели в своих действиях нечто особенное, философское и возвышенное, искренне считая сие предназначением и облекая самовыдуманную миссию в мантию из смысла, способного донести что-то до каждого и столь не хватающего в, по их мнению, испорченном и прогнившем мире. Но действительно ли их убеждения, выбор и мотивы — в первую очередь, касающиеся их самих и не имеющие отношения к умерщвительной деятельности — могут сойти за искомые и истинные, придающие душам настоящую значимость и возносящие над теми, кто приносится ими в жертву, или же один ничем не отличается от другого, а вместе они и есть те, чьё сердцебиение они безжалостно остановили навеки? Спонтанно заинтриговавшее неизведанными путями одиночное путешествие в данном аморальном по меркам любого — и древнего, и современного — общества направлении сулило оправдать поджидающие трудности в исполнении и подсказать столь желанные и утерянные во мраке жизни ответы. Возможным это казалось, вероятно, лишь только потому, что остальные дорожки были пройдены и изучены любопытствующим и настойчивым в своих начинаниях юным мыслителем и что в подобной откровенности непременно должны обнаружиться интересные и мудрёные отгадки, быть может, даже и не раскрывающие главный и извечный вопрос в абсолютной степени… Впрочем, и в этом случае тайна мирозданья теперь уже точно будет вынуждена сбросить защищающий её от лишнего внимания пыльный и древний плащ и предстать — рано или поздно — во всей неприглядной нагой красе перед выжидавшим и дождавшимся обжигающим янтарным взором.      Пусть и приглушённые, но доносившиеся отовсюду разномастные звуки с дозволения завершившего медитировать Макищимы прорвались, наконец, сквозь пелену концентрации, окружавшую до сих пор молодого человека подобно спасительному кокону и ослабевшую с милостивого разрешения его силы воли. Пепельновласый посетитель доджо приоткрыл глаза, успевшие отвыкнуть от яркого света, разлившегося вдоволь по светлому помещению и купавшего всё, что было ему под силу, в золотистых — под стать очам единственного здесь человека и тем не менее уступавших ему в благородстве цвета — лучах разыгравшегося солнца, исполнявшего сегодня лишь функцию источника освещения, а не гораздо более необходимого тепла. Однако спокойно воспринимавший любую температуру воздуха и не считавший нужным уделять тому внимание юноша пребывал в размышлениях гораздо более важного толка, непринуждённо блуждая в потёмках ускользающей и маняще зовущей философии людских душ и рассеянно задаваясь одним лишь вопросом, коварно укравшим долю его интереса: «Так почему же он это делает?.. Какой у него мотив?»      Погружённый в перешедшие с абстрактного на конкретное раздумья Щого легко поднялся с места, не воспользовавшись помощью рук и водрузив сию секундную нагрузку только на ноги, и медленно направился к выходу из будто бы вмиг погрустневшего традиционного зала, на чей суверенитет тотчас же посягнуло с присущим ему успехом вездесущее одиночество, захватывая в плен уютное пространство и ревниво окутывая его плотной пеленой. Лениво, словно и впрямь случайно задремавший на службе мифологический змий, и безвольно сползший при ходьбе своего владельца с его же плеча длинный хвост из мраморно-белых волос, занявших золотую середину в густоте, повиновался каждому размеренному движению шедшего по намеченному пути юноши и разбивался на тонкие пряди, разлетавшиеся по пока ещё облачённой в кэикоги спине. Позволив себе увлечься рассуждениями на занявшую его тему, намеревающийся ознаменовать окончание тренировки принятием душа и идущий как раз-таки в ванную комнату Щого не собирался полностью забываться в мире мысленном, неторопливо и несколько бессознательно развязав на ходу тугой узел пояса, аккуратно смотав его и отправив в карман штанов, тем самым дав шанс уваги наконец-то расслабиться и распахнуться. Покинув просторное доджо, он уверенно прошествовал в первую очередь в комнату для переодевания, дабы после неё проследовать в нужное ему помещение, располагавшее несколькими душевыми кабинками и заботливо набранным заранее и теперь привлекательно источающим пар офуро — несмотря на некоторую заброшенность, охватившую здание в целом, оно было прекрасно оснащено всем необходимым для когда-то посещавших его спортсменов и прочих ценителей физического развития, включая далеко не всегда считавшуюся важной подобную роскошь. Имевший, в принципе, в своём распоряжении абсолютно все находящиеся здесь шкафчики для личных вещей молодой человек проигнорировал их мнимую удобность — как и теперь уже смехотворную функцию защиты от кражи, благо тут более некому было оказаться — и воспользовался услугой низкой скамьи, где уже ожидали возвращения хозяина его аккуратно сложенная одежда, скрывавшая под собой бумажную драгоценность и мобильный девайс, и казённо-белые, но даже издалека хвастливо тешащие взгляд чрезмерной пушистостью полотенца — ничего лишнего в данной ситуации. Будучи счастливым обладателем неограниченного количества времени, коего, впрочем, ему всегда было мало, Макищима по-прежнему не спеша продолжил состоящее лишь из пары элементов раздевание: сняв уваги и предоставив возможность прохладному воздуху обхватить обнажённый торс, юноша небрежно сложил легко поддающуюся этому плотную ткань в несколько раз, накрыв затем ею свободную часть немудрёного представителя мебели, и в том же спокойном темпе избавился от остального облачения, равнодушно отправленного сопровождать в лежании верхнюю часть формы. Избавив пусть слабо, но стянутые бесцветной, слегка сползшей резинкой волосы, пропитавшиеся у корней испариной и настойчиво требовавшие от этого ощущения очиститься, от сего сдерживателя и дав им, насколько они могли, прикрыть мягкой щекочущей волной нагую спину, Щого прихватил с собой объёмные полотенца и направился в одну из душевых — почти что ледяной кафель приятно воздействовал на босые ступни, будоража холодом и заставляя ускориться. Перебросив податливую ношу через перегородку так, чтобы не намочить случайно в процессе, он вступил на более тёплую, нежели плитка, деревянную подставку и повернул кран: за пару секунд разгорячившаяся вода брызнула, усиливая напор, на запросившего её неги посетителя и моментально оросила его всего, кинувшись массажировать дезориентированными струями натренированное тело без разбора, куда попадает. Облегчённо вздохнувший от расслабляющих ощущений и представивший душу на некоторое время полную свободу парень прикрыл ненадолго глаза, позволяя крупицам живительной жидкости попасть и на лицо, и добровольно подчинился несхематичному потоку из искусственного дождя, который собственнически, не обращая внимание на то, кто сегодня является его клиентом, захватил в свои влажные уютные объятия уставшего после изнурительного занятия юного гостя, проникая в длинные жемчужные волосы и ненароком утяжеляя их, не оставляя без заботы ни единого места и навязчиво упаковывая молодого мужчину в бессчётное количество освежающих капель, знающих свою работу и ответственно разбегавшихся её выполнять. Пробыв в подобном релаксирующем состоянии с минуту и будто очнувшись от нового витка мини-медитации, Щого в один миг подчинил себе контроль за водной процедурой, сняв душ и принимаясь за омывание, и с удовольствием вернулся к затянувшим его размышлениям о потёмках человеческой души, а конкретно — одной-единственной, сумевшей заинтриговать скучающего в своих поисках юношу. «Почему именно «Хюмэн»?..»      Вызвавший соответствующий переполох в позиционирующемся мирным Токё и способствовавший скочкам эриа-суторэсу, до сих пор не пойманный за четыре месяца его деятельности преступник, приносящий в жертву смерти влюблённых парочек посредством взрывов, являлся предметом обсуждения не только у тех «здоровых горожан», кто был о нём наслышан или столкнулся косвенно, но и стал глотком свежего воздуха в застойном мегаполисе для углубившегося в изучение девиаций Макищимы. Пробуждало неестественное для обычного человека, но закономерное для медовоокого исследователя природы людского поведения крепкое любопытство всё в этом нарушителе морального и социального спокойствия: манера исполнения, остающиеся неразгаданными мотивы, выбор отчего-то подходящих бедолаг, коих он якобы решил осчастливить, и мест для их отправки на тот свет, явственно ощущающаяся уверенность свершателя сих убийств в собственной безнаказанности, а особенно привлекали внимание каким-то образом определённая и пока лишь террористу ясная направленность и столь неоригинальный способ в сочетании со специфической и неожиданной темой. Вознамерившийся нести некую справедливость в мир дел любовных и возомнивший себя ни с того ни с сего богом Хюмэн не казался простым убеждённым фанатиком или психически неуравновешенной личностью, поскольку неплохо справлялся со своей миссией и не раз вводил в заблуждение рыщущих по его следу ищеек из Бюро, поскольку ему удавалось проворачивать тёмные делишки и выходить сухим из воды, оставаясь незамеченным, будто бы он владел волшебной мантией-невидимкой и мог укрываться от вездесущих сканеров, и поскольку оставался загадкой пока даже для самого Щого. Несколько странноватая маска наряду с предпочтённым носителем занятием со всею строгостью не позволяла точной идентификации своего владельца наконец-то произойти, но тем не менее она благодушно и словно насмешливо предоставляла фантазии желающих познать истину разветвиться изящными и не очень догадками, молчаливо вопрошая наблюдателя о том, что он видит и почему, но категорично отказываясь давать какие-либо ответы, тем самым порождая новые витки рассуждений.      С одной стороны, аргументация преступника относительно свершаемых им посягательств на жизнь ничего ему не должных молодых людей имела достаточно интересную и развитую подоплёку: правота самоназванного бога в том, что после церемонии обручения парочку ждёт прожорливый и циничный быт, не была совершенно беспочвенной. «Когда герой и героиня переступают брачный порог, романист обычно опускает занавес, как будто драма уже доиграна, как будто кончились сомнения и жизненная борьба, как будто супругам, поселившимся в новой, брачной стране, цветущей и радостной, остаётся только, обнявшись, спокойно шествовать к старости, наслаждаясь счастьем и полным довольством», — ирония, сплетённая хитро подобранными Уильямом Теккереем словами, в описании постсвадебного сосуществования молодожёнов заставляла задуматься если не каждого, то многих о несомненной истине, в ней — иронии — заключившейся, и прозрачно намекала на несостоятельность как авторов, так и их подопечных — реальных иль выдуманных — продемонстрировать во всей красе неприглядную сторону человеческих отношений, перешедших грань дружеских и официально зарегистрированных как семейные, и найти способ справиться со всеми трудностями данного периода. Как правило, основанные на фальши и губительном самообмане, сладкие и заманчивые иллюзии о всенепременной неге после произнесения обетов верности партнёру перед несколькими гостями проникают в подсознание любого ещё в самом детстве, едва начинает закладываться мировоззрение, и затем нещадно культивируются посредством всевозможных средств массовой информации: популяризированных сказок, фильмов, программ, книг, которые беспринципно надавливают на одну из самых больных для человечества тем и взывают к древнему инстинкту, ядовито нашёптывающему о необходимости обзавестись «второй половинкой» и невозможности проживания в одиночестве — тайный страх чуть ли не всех в этом маленьком мире, за исключением лишь некоторых индивидуумов. Однако горькое разочарование всё чаще настигало связавших себя узами брака и забредших в омут непонимания настоящего положения дел путников, и якобы спасавшая их от несчастий Сибил не всегда служила панацеей со своим проектом по подбору надлежащих, правильных, пригодных возлюбленных по определённым и лишь ей известным критериям. «Любовь умирает, вопреки священнику и брачному обету», и способна погибнуть она даже вопреки знающей подноготную сердец подопечных и видящей их предназначение системе — грустный для кого-то и обыденный для другого факт, подтверждавшийся гораздо в большем количестве раз, нежели опровергавшийся. Возможно, Хюмэн и не ошибался в подобных, многим разумным людям так или иначе приходивших в голову, достаточно ясных представлениях, альтруистично неся в массы своеобразную философию, желая принести вечное блаженство только им заданному числу парочек, пока руководствовался этим принципом непременной бессмысленности брака как процесса, но что тогда направило помыслы самого благодетеля в сие русло? «Любовь — это вспышка, а значит и церемония бракосочетания должна быть ею в буквальном смысле?..» — припоминая слова добровольно ушедшего в дебри непривычной романтики террориста, далёкий от затронутых преступником проблем, ранее не задумывавшийся о них столь всерьёз и скептически к ним относящийся Щого бессознательно усмехнулся, аккуратно и неторопливо смывая с волос едва ли существовавшую грязь с потоками мыльной воды, охотно сбегающей вниз по стройному телу и безвестно пропадающей в полу. Полуприкрытые глаза равнодушно изучали стандартной, но уже поблёкшей расцветки кафель на стене, пока прятавшиеся за их обманчиво безразличной медовостью рассуждения плели из догадок и предположений венки кажущихся близкими к реальности выводов: «Не слишком ли поспешно было назвать себя богом брака?.. Особенно если, скорей всего, причиной сего рода деятельности послужила собственная неудача в подобном… типе отношений».      Не уделявший пристальное внимание этой стороне взаимодействия между людьми, но наблюдавший за ними — настоящими или книжными — и с дотошностью антрополога изучавший их повадки и поведение в любых ситуациях, желающий дотянуться до самых глубин — что бы там ни обнаружилось — человеческой души юноша отлично осознавал обобщённые критерии для каждого, кто по собственной охоте или случайно впутывался в сети сией эмоциональной или — что иногда перевешивало в принципах ныне живущих, несмотря на превозношение и чистоту первой — физической привязанности, которую величали любовью и воспевали в во всех видах известного современности искусства. И было совершенно несложно заметить, какой незаслуженной важностью награждались сии намерения и как уверенно поощрялись стремления к объединению с неким индивидуумом в маленькое общество, какой первостепенной и единственно значимой задачей решение этого вопроса становилось, как к созданию собственной семьи приравнивались глобальные духовные победы и какой моральной, порой слишком напористой поддержкой со стороны окружающих и государства это окутывалось… Социальные функции брака — заключённого официально или нет — не подлежали отрицанию, как и его роль для процветания страны в целом, однако присваиваемый ему авторитет и полновластное главенствование в умах поколений сквозь века, несомненно, оказывали столь огромное влияние на их формирующиеся сознания, зарождающиеся цели и складывающиеся убеждения, что не оставалось сомнений в весомости этой части жизни или, иными словами, непререкаемой необходимости наличия романтического толка отношений, а также в выведенном людьми уравнении, гласившем о непременной связи между удачностью сих отношений с самыми существенными достижениями человека за отведённое ему природой время — успешность в первом являлась прямо пропорциональной второму, закономерно определяя, справился ли индивидуум с положенными ему миссиями и как хорошо он это сделал. «То есть… — в лёгком полумраке несильно освещённой солнечным светом ванной комнаты, оснащённой лишь маленьким узким окошком с непрозрачно-матовым стеклом, золотисто-янтарные глаза юного философа приобретали тёмный, насыщенный оттенок и становились словно бы более пронзительными. — …так ли наш бог был лично счастлив в деле, им продвигаемом?.. И был ли?..»      Посему, с другой стороны, вполне вероятно, что идеология Хюмэна строилась вовсе не на всеобщем заблуждении об обязательном и непрерывном блаженстве брачующихся и что его действия опирались вовсе не на его бескорыстные амбиции познакомить как можно большее количество людей с вечной негой на земле, а что, скорей всего, он сам пал жертвой бдительных, будто стервятники, стереотипов социума, не выдержал возложенных на него обязанностей, потерял по несчастливой случайности всякий шанс вступить в ряды им благословлённых, став изгоем по причине, по-видимому, постигнувшей его и коренным образом сломившей неудачи. Или же, возможно, попал в число редких везунчиков, полностью довольных созданной ими семьёй и наслаждающихся каждым её моментом, и теперь жаждал уведомить свет о выдуманной им же избранности в виду как нельзя лучше сложившегося личного оплота сладкой жизни посредством подобных экстраординарных выходок, влекущих за собой вместо — как предполагалось бы простым обывателем — повышенного настроения у родных, близких и даже лёгких на подъём посторонних тяжёлый и отвратительный запах ужаса, категоричного непонимания и смешанной с липким страхом паники среди всякого, кто столкнулся бы с сим сомнительным распространителем позитивной — только на взгляд разносчика — эмоции. «Быть может, действия Хюмэна принадлежат именно ко второму типу причины, — крепко задумавшись о запутанной системе ценностей убийцы и будучи нацеленным разложить их по полочкам во что бы то ни стало, Щого вернул душ на место, закончив омовение и позволив искусственному дождю прилежно исполнять свой долг самостоятельно ещё недолгое количество времени. — Его стремление облагодетельствовать влюблённых, судя по всему, базируется на чрезмерной увлечённости процессом и свидетельствует о том, что он воспринимает своё творчество больше как миссию, нежели месть обществу из-за разрушенных надежд». Как бы то ни было, сподвигший террориста на смертельные неэстетичные фейерверки из человеческого мяса и крови и руководивший им до сих пор мотив, иными словами, мог прятаться как и в зарослях психологической неудовлетворённости хозяина в романтическом плане, так и в желании поделиться с миром прямо противоположным чувством: любви людей оповещать окружающих об их безудержной, безмерной, всепоглощающей радости — даже если ни она, ни её повод никому не нужны и не интересны — ничто не мешало проявляться и в таких оригинальных формах, способных шокировать общество не меньше, чем жестокое исполнение как таковое. И тот, и другой варианты относились, с точки зрения не так давно пустившегося в поиски истинной натуры и пока погрязшего в безрезультатности юноши, к жажде практически каждого индивидуума быть понятым и замеченным миром, а значит, к прямой зависимости самой персоны от окружения — не лучший способ выделиться из него же, то есть продемонстрировать искомую настоящую сущность наряду с имеющей реальное значение душой в подобной бесплодной попытке обособиться на фоне безликой толпы. Коли подсознательные неконтролируемые интересы большинства преступников — впрочем, как и обычных граждан — действительно не выходили за рамки не погашенных признанием страданий и ограничивались лишь целью восполнить дефицит внимания, не неся в себе нечто новое и отличное от пресных и приевшихся фантазий обыденности и разнясь только лишь выбранной манерой исполнения абсолютно, как правило, банальной задумки, то совершенно не приходилось рассчитывать на третью и самую привлекательную версию, в которой Хюмэн сумел бы отстоять право на исключительность и доказать свою особенность каким угодно образом, вплоть до самостоятельной проверки посредством убийств того, на что он способен и как далеко может зайти, стремясь к хорошему итогу и моральной победе над теми, кого он приравнял к простым смертным. Не ожидающий многого от людей и привыкший наблюдать их планомерные промахи и просчёты, впервые соблазнившийся заманчивым и раскрывающим все карты методом отсеивания настоящих зёрен от гнилых и засохших, наслаждающийся эдаким мысленным расследованием мглы чьей-то души Макищима не без удовольствия ощутил, как где-то в глубине редко поддающихся волнениям эмоций возникает, не исчезая и упрочивая позиции, приятное чувство любопытства, подначиваемое настоявшейся скукой и не свойственным спокойному и рациональному юноше воодушевлением. Как никогда молодому человеку хотелось докопаться до нужных ему ответов, чего бы они только ни стоили, но ради чистоты творящегося, самозаварившегося эксперимента требовалось запастись терпением, коим пепельновласый философ был наделён в достатке и кое не являлось для него проблемой. Даже если сердечных дел террорист, вывернув все тайны наизнанку, окажется не более чем посредственным неудачником без присутствия и малейшей качественной духовной начинки, явно не догадывающийся о своей роли в полной мере Хюмэн уже стал немаловажным доказательством существования отдельных индивидуумов, которые обладают потенциалом быть вычлененными из беззвучного человеческого стада за их не авторизованные Сибил желания и цели, а значит, если данный экземпляр не оправдает надежд столь нехарактерного для обывателей и экстраординарного толка, найдутся те, кто могут также попытаться, и, возможно, кому будет под силу опровергнуть пессимистичную, но сжатую суровыми реалиями теорию об обесцененности людской природы и её абсолютном увядании.      Усердно обдававший пребывавшего в щекотливых для чьего угодно, но не его сайкопасу раздумьях клиента горячим водопадом из беспорядочных струй под напором душ по-хозяйски нарушал тишину в ванной комнате, рассчитанной на нескольких посетителей, и безостановочно журчал одному ему понятной речью, словно болтливый, но ещё не научившийся говорить членораздельно жизнерадостный ребёнок, как всего лишь за секунду поток его неясного монолога был прерван уверенной рукой парня, повернувшего кран и оставшегося в милом своему слуху безмолвии. Притаившаяся в углах неотапливаемого помещения и доселе испуганная исходившим от кабины паром прохлада злорадно кинулась к обнажённому и мокрому телу, обхватывая его в свои бодрящие и неизбежные объятия и жадно лаская распалённую кожу, однако будто не заметивший перемену температуры воздуха Щого сошёл с деревянной подставки, на ходу сняв из заранее оставленных полотенец маленькое, аккуратно промокнув им длинную серебряную шевелюру от излишков влаги и вернув его на место, и направился к дымящемуся и предвещающему восхитительную негу офуро, чья величина предполагала сразу какое-то количество пользователей одновременно, но теперь принадлежала исключительно молодому человеку, будто бы это было самим собой разумеющимся. Медленно и осторожно сойдя с двух ступенек, Макищима с удобством присел на дно неглубокой ванны, устраиваясь и вытягивая ноги, и таким образом погрузился в слишком горячую и оттого буквально возрождающую воду, мгновенно обступившую, как ей и положено, юношу и то ли с полным безразличием, то ли с преувеличенной заботой принявшую его в себя, сразу же приступившую к успокоению натренированных и приятно ноющих об этом мышц своего визитёра. Непринуждённо расслабившись и отдавшись воле усмирённой рамками ненатурального водоёма стихии, он небрежно убрал едва ли снова не намокшие волосы назад, с комфортом откинулся на стенку мини-бассейна, складывая руки на бортик, ибо высота офуро благоволила к тому, облегчённо выдохнул, не заметив даже, что губы на пару мгновений тронула довольная улыбка, и с позволительной леностью прикрыл глаза, предаваясь заслуженному отдыху и продолжая блуждать в привычном и родном мире раздумий.      Нужно отдать должное оригинальной задумке Хюмэна: возомнивший себя вершителем брачных судеб влюблённых смертный бог со всем знанием дела бил по самому болезненному и важному для обитателей сего бренного мира месту, избрав в качестве цели их романтические чувства и поставив под сомнение непререкаемую и оберегаемую веками систему ценностей, и стремился к искоренению того, что для практически каждого было свято и нерушимо — семейные узы, пресекая их на корню, подвергая их сложному испытанию, который они могли не выдержать, будучи иссохшими и дряхлыми. Однако точечными ударами производившаяся атака на общественные устои, в буквальном смысле их подрывавшая, рисковала остаться незамеченной и неразоблачённой, поскольку в первую очередь она воспринималась мирными жителями как посягательство на их свободную и счастливую жизнь, как вселяющий панику ужас и связывающий туго нервы страх, как незаконное и возмутительное нарушение спокойствия, как безобразные и хаотичные убийства, являвшие собой для них не что иное, а лишь месть обозлённого неудачника. Таким образом действительно воздействовать на умы поучительной и имеющей смысл философией террориста у серии преступлений бы не было и малейшего шанса — просчёт лично Хюмэна, если он в самом деле стремится к распространению и насаждению своей идеи и желает заставить людей пересмотреть свои принципы, или же, вероятно, что-то крупное и важное воспоследует за всей кровавой кутерьмой, что-то, что поставит решающую точку и вынудит обратить на происходящее и его подтекст абсолютное внимание большинства, как предполагал Щого, коли новоявленный господь и впрямь что-то собой представляет и заслуживает быть услышанным. Но если цель ведающего секрет удачного брака самозваного и неканоничного свадебного церемониймейстера заключается исключительно в бескорыстном порыве подарить это знание всякому, кто в нём нуждается или нет, и распространить свою теорию в сердцах, вселив в них сомнения и опасения относительно любовных страстей, то он был обречён на всенепременный провал «благородной» затеи. Поскольку люди не отличались благодарностью в обмен на жестокость, на них направленную, и сообразительностью, дабы осознать, что под жаждой кровопролития может скрываться по-настоящему важная подоплёка и интересная для обдумывания и принятия к сведению мысль — согласно издревле сохраняющейся убеждённости, зло способно надеть маску добра, но добро никогда не прикроется маской зла, даже если иногда совершенно неясно, по какому принципу поделено чёрное и белое и по какому критерию одно приговорено быть отвергнутым и униженным, а другое — признанным и обласканным. Понимал ли Хюмэн, что он рисковал остаться ни с чем и что процент быть низвергнутым грозился стать многократно выше, чем он, возможно, представляет, утопая в мечтаниях, или пребывал в иллюзорном неведении, почти гарантирующем низменность происхождения души благодетеля и явно демонстрирующем его несостоятельность как практика? Или же, будучи в курсе слабой стороны собственного замысла, хитрый и находчивый оригинал обладал в запасе гораздо более крупным и манёвренным планом, позволяющим ему ошеломить зрителей, наблюдателей, зевак и будущих жертв посредством грандиозного завершения — или нового начала, если происходящее сейчас лишь приготовления — и уверенно подтвердить законность позиционирования себя в качестве полноценного человека вместо пребывания серой частью толпы?.. «Так какой же из?..»      Рассудив действия и намерения заработавшего сомнительную известность романтичного маньяка и разложив всю имеющуюся информацию, дабы составить картину событий и их причин, наслаждающийся умиротворением, царящем в его сердце, и спокойствием, всегда являвшимся для него приоритетом, Макищима рассеянно смотрел сквозь витавший над едва ли тревожившейся поверхностью мини-бассейна прозрачный пар и невольно вслушивался в тихое и ненавязчивое журчание пополняющего офуро источника в виде маленького водопада, задачей коего было служить постоянному нагреванию и обновлению ванной. Способствовавшие отличному расслаблению мягкие и не отвлекающие от мыслей, схожие с природными звуки казались почти что незаметными и с трудом уловимыми, воссоздавая атмосферу идеальной рекреации где-нибудь вдали от мирских забот на горячих источниках, и участвовали в процессе услаждения пропавшего в раздумьях клиента наряду с возрождавшим растраченную за тренировку энергию контрастом температуры воздуха и воды. Опустив успевшие обсохнуть от влаги руки с бортика и погрузившись теперь уже по плечи, удовлетворённый продуктивным началом длинного дня, воодушевлённый приятной и простой процедурой после утомительного занятия юноша не без промелькнувшей на красивом и безразличном лице усмешки поймал себя на том, что затронутой богом-максималистом теме удалось коснуться и поддеть в иронии и его в том числе, так как сложносочинённая Хюмэном теория, по сути, сводилась к одному-единственному параметру, который каждый должен был сам себе подобрать, — счастью и его достижению. Неудивительно, что проверенный веками и эволюцией метод обретения покоя в душе в виде привязывания своего сердца к другому казался людям самым надёжным: тому даже не требовались доказательства превосходства, сему банальному рецепту точно не было равных и конкурентоспособных по сладости, в глазах чуть ли не любого человека он становился панацеей от всех бед, а с точки зрения благополучности получал наиболее высокий процент успешность… Преступник по-прежнему давил на самое больное место подчинённой всевидящей Сибил толпы, но если это было и его тайным страданием, то он опять же выпадал из категории непосредственности, ибо глубоко заблуждался, впрочем, как и его подопытные, в происхождении искомого элемента. Блаженствующий после упорной тренировки, отдыхающий и ценящий каждую минуту своей жизни Щого точно знал ответ на сей вопрос, предпочитая не усложнять и не додумывать, как это делали его, так называемые, собратья по разуму, и догадывался об истинной основе сего будто бы редкого чувства, ощущая в данный момент именно его робкие, но сильные проявления, представляющие собой прелестное и долгожданное умиротворение, окутывающее и тело, и душу и отчего-то не достающееся другим так просто, как юному исследователю человеческой природы. «Впрочем, на этом всё не заканчивается… — усмехнулся Макищима, — Насытить чашу исполненных желаний фактически всякого не кажется возможным».      Словно внезапно передумав о чём-то и заскучав, обладающий проницательными медовыми очами, взирающими на мир с лёгким любопытством и толикой снисхождения, и уникальным интеллектом парень резко — длинные влажные волосы тут же недовольно хлестнули обнажённую спину и частично прилипли к ней — поднялся из воды, заставляя ту шумным потоком, подобному разочарованному вздоху, слететь с него обратно в границы бассейна, вышел из офуро, подходя к оставленным полотенцам, дабы повязать одно на бёдрах, а вторым поменьше продолжить промокать подсохшую шевелюру, и затем направился обратно в комнату для переодевания. Ещё какое-то время назад холодивший ступни кафель более не пытался сделать этого, как и царствующая прохлада — прикоснуться к статному и высокому юноше, уверенно шагающему в соседнее помещение: разгорячённая и слегка заалевшая аристократически молочная кожа будто бы отринула все попытки посягнуть на её суверенитет и не позволяла себе более тревожить владельца ничтожной естественной реакцией на пониженную температуру воздуха. Вернувшись к аккуратно сложенным вещам, не терпящий тратить и минуту попусту молодой человек принялся тщательно избавляться от излишков влаги, легко удаляющейся пушистым тканевым изделием, и довольно-таки быстро приступил к следующей части сборов: ожидавшая хозяина одежда по одному элементу в положенном порядке постепенно, но скоро покинула скамейку, и лишь когда на ней осталась только уютно выглядящая из-за большего, чем нужно, размера, светло-бирюзовая толстовка, Щого немного замедлился, отвлёкшись сначала на застёгивание — хотя бы до груди — многочисленных мелких пуговичек на белоснежной рубашке с длинными рукавами, чьи манжеты были обделены подобной процедурой, и затем снова взялся за методичное и спорое, для пущей надёжности, осушение послушных и будто даже не собиравшихся путаться прядей. Едва он закончил своё занятие, решив, что этого достаточно, и не собираясь расправляться с некой растрёпанностью, впрочем, ему свойственной и привычной, как его срочного внимания затребовал засветившийся из-за полученного сообщения мобильный телефон, покоившийся на утеплённой кофте, отложенной напоследок, вместе с книгой, чья песочно-светлая обложка с минималистичной, выражающей всю её идею иллюстрацией наравне с красным именем автора и цифрами приятно глазу сочеталась с нежно-морским цветом вещи. Мгновенно прочтя фамилию отправителя и наполовину отобразившееся содержание SMS, невольно улыбнувшийся уголками губ и явно заинтересованный Макищима взял в руки девайс, отложив полотенце, и изучил присланную ему информацию. «Соо ка…» — до сих пор ленивым янтарём тягуче плавившиеся в очах юного душеведа скука и рассеянность неожиданно сменились блеском проснувшегося взглянуть на уготованный ему подарок любопытства. Довольная усмешка, выразив лёгкое воодушевление господина, притягательным для постороннего взора образом устроилась с комфортом на эталонно красивом лице молодого человека. Заблокировав экран, вдохновившийся новой, спонтанно придуманной идеей парень отправил сотовый в карман светлых брюк и, аккуратно и бережно переложив выбранную на сегодня книгу, подхватил со скамьи толстовку, надев её и поправив внешний вид на скорую руку: вытащил расстёгнутый воротник рубашки наружу, сбрасывая случайно налетевший на голову мягкий капюшон, и оставшиеся на мгновение под кофтой волосы, собирая их в низкий хвост и закрепляя резинкой, полностью удовлетворённый их состоянием. Словно в спешке или же гонимый желанием поскорее осуществить невинную, в принципе, затею Щого забрал свою бумажную драгоценность и налегке быстрым, уверенным шагом направился во внешний мир, держа путь в Ринщи-но-Мори Коэн, находящийся буквально в паре минут ходьбы от его нынешнего места пребывания, пока его мысли неосознанно крутились вокруг высказанного не им и даже не тем писателем, чей труд он сейчас нёс в руке, верного и риторического замечания, полного грустной или же, что более логично, ядовитой иронии.      «Кто из нас счастлив в этом мире? Кто из нас получает то, что жаждет его сердце, а получив, не жаждет большего?..»      1. AI-секретарь — Artificial Intelligence aka Искусственный интеллект, на русском же ИИ-секретарь.      2. «А-а, ии канджи…» — «Как же хорошо…», «What a good feeling…»      3. «Кихон но нащи нани мо ариэнай щи, ими мо най» — «Без основы ничто невозможно, ничто не имеет смысла»      4. Доджо — правильное написание слова «додзё»; тренировочный зал для занятий восточными единоборствами. Щоджи — правильное написание слова «сёдзи», в традиционной японской архитектуре это дверь, окно или разделяющая внутреннее пространство жилища перегородка, состоящая из прозрачной или полупрозрачной бумаги, крепящейся к деревянной раме. (с) Википедия      5. Кэйкоги/кэикоги — тренировочная одежда для занятий восточными единоборствами. Название «кимоно» в данном контексте ошибочно.      6. Уваги — верхняя часть тренировочного костюма; куртка или, если дословно, пиджак.      7. Стоока — японское произношение слова «stalker», т.е. «навязчивый преследователь», думаю, всем так или иначе знакомо сие слово. :)      8. «Кокоро но кихон нараба… хоннэ ни чигаинай» — «Если и говорить об «основе» человеческой души, то это, несомненно, истинные намерения».      A\N. Советую немного ознакомиться при помощи Гугла с хоннэ и татэмаэ. :)      9. Офуро — традиционная японская ванна с горячей водой, в которую садятся после принятия душа.      10. Ринщи-но-Мори Коэн — парк Ринщи-но-Мори, расположенный между Мэгуро и Щинагавой (специальные районы Токё).      Все приведённые в главе цитаты (они закавычены, но не выделены курсивом) принадлежат перу Уильяма Мейкписа Теккерея и взяты из его произведения «Ярмарка тщеславия».