Плач по Ионафану

Ему сказали: в Санта-Мария-дель-Фьоре люди кинулись на папских служителей и стали рвать их голыми руками на части, будто дикие звери. Мои добрые флорентийцы, думал он. Добрые, добрые… Должно быть, мысль легла ему на чело, потому что мать ухватила его за руку, когда он собирался пойти на балкон и говорить с народом. — Лоренцо, — забормотала отчаянно и быстро, — ты должен им сказать, чтобы они прекратили. Архиепископа Сальвиати схватили еще в соборе и поволокли в Синьорию, повесили в полном архиепископском облачении, ноги болтаются из окна, кончики богато расшитых сафьяновых туфель, торчащих из-под лиловой сутаны, скребутся по каменной кладке. Люди тычут пальцами: глядите, колокол висит! Тупой звон идет над городом: бух-бух. Смешно. Вся Флоренция хохочет. Одна мать не смеется. — Сикст не простит тебе Сальвиати. Они повесили священника у всех на виду! Раненого Франческо Пацци вырвали из постели, голым протащили по улицам и выбросили на веревке из одного окна с архиепископом. Джакомо Пацци задушили на площади, он призывал дьявола перед смертью, но тот ему не помог. Ни Бог, ни сатана не поможет во Флоренции никому из этой семейки. Они разбежались, как крысы, но их ловят, флорентийцы клянутся никого не оставить в живых. За Якопо Пацци уже послали погоню, скоро поймают и доставят в город для праведного суда или раздерут на куски на месте, это уж как кости лягут, мессер. Сестра вместе с мужем Гульельмо Пацци, закутавшись в плащи, прибежали на виа Ларга, оба рухнули перед ним на колени, как перед князем. Бьянка заливает слезами его руки: — Брат, умоляю тебя, пощади! Укрой нас в своем доме, иначе убьют и меня вместе с мужем. — Ловит его взгляд, норовит нырнуть прямо в лицо, зовет ласковым, детским, домашним именем, каким не звала уже много лет: — Ненчо, милый, помоги… Богом клянусь, Гульельмо ничего об этом не знал! И Пацци униженно просит, тоже руки целует, он бы и ноги ему сейчас целовал, распластавшись в пыли и прахе. — Мессер Медичи, Богом клянусь, я не знал! Но он видит: врет. И перекошенное в страхе лицо его отмечено ложью, словно проказой. И Бьянка, может быть, врет, теперь никому нельзя верить. Он велит запереть сестру в ее прежних покоях, а Гульельмо отправить в тюрьму Барджелло, в соседнюю камеру к папскому племянничку Рафаэлю Риарио, приехавшему отслужить мессу в Санта-Мария-дель-Фьере в знак примирения между его святостью и домом Медичи. До чего же славно мы примирились, святой отец, до чего славно… Пацци берут под руки стражники и уводят, а он все визжит: — Богом клянусь! Им сейчас каждый клянется, все разом крепко уверовали, когда их окрестило гневом восставшей толпы. Кондотьеру Монтесекко отрубили голову, избавив от самой лютой смерти лишь после того, как он поклялся и Богом, и спасением души, что в последний момент отказался участвовать в папском заговоре, не смог заставить себя поднять оружие в храме. Теперь голова его торчит на пике, водруженной на площади Синьории, мальчишки бросают в оскаленный череп гнилые овощи и конские «яблоки». Маффеи выжил после моего удара, но жил недолго, и его, и монаха Баньоне заставили поплясать в петле. Я не отдал ни одного приказа, никого не послал на казнь, они делают все за меня, мои добрые флорентийцы. Я могу поднять их войной против Рима, разнести священный город по камню со всеми его невежественными попами, говорящими на ломаной латыни, с каждым папским племянничком-кардиналом, распухшим от злобы и золота, с продажными убийцами в рясах, а его святость, наместника Господа на земле, удавлю собственными руками, выпью предсмертные стоны до капли и не подавлюсь… Я — Медичи, и мне больше ничего в этом мире не страшно. Лукреция Торнабуони читает мысли по его чертам и, вцепившись в руку, не отпускает. — Сын, это нужно остановить. Иначе ты получишь в городе такой хаос, с каким совладать не сможешь. Дом в тесных объятьях толпы, она пришла поклониться своему господину — единственному отныне. По улице раскатывается ор и разбойничий свист: палле, палле! Люди чествуют его герб, люди изнемогают от любви к оставшимся Медичи, Флоренция, эта гулящая вертихвостка, легла с ним в постель уже давно, но никогда еще так широко не раздвигала перед ним ноги, вторгайся и бери, что захочешь. Будь добрым хозяином и корми ее с руки или злым и секи кнутом, она все примет, все стерпит, его зачарованная кровью рабыня. Как я вознесусь на этой крови, каким неуязвимым я стану! Надо лишь быть холодным, как дед, принимавший их подношения и любовь без улыбки, с одним суховатым кивком… Если я пожелаю, то сделаюсь королем Италии. Что скажешь, Козимо? Похвалишь меня тогда?.. Что там мать несет? Какой-то боязливый женский вздор. — Они избавляют меня от врагов, — цедит он сквозь зубы. — С чего бы мне их останавливать? Лукреция качает головой. — Лишь отчасти они убивают Пацци и папских посланцев. Это ярость нищих, Лоренцо, убивает богатых. И завтра ими могут стать Медичи. Ты бы и сам это понял, если бы горе тебя не ослепило. Его жилы так разбухли от ненависти, что превыше всего он жаждет ее излить. Щурится на мать. — Однако, яснейшая мадонна, вы не кажетесь мне ослепленной. Яснейшая мадонна, вашего сына убили. Почему вы не рвете волосы на голове? Почему вы не на коленях в своей молельне, а досаждаете мне не прошеными советами? Или вы не любили его? Она не дрогнула и не отступила, но постарела в единый миг, будто он своими словами выколотил из нее остатки жизненных сил. — Кто-то в семье должен оставаться в здравом рассудке, — ее голос едва шелестел в ослабевшем горле. — Тебе кажется сейчас, что все кончено, можно и умереть вместе с братом, и захватить с собою Флоренцию и всю Тоскану, хоть всю Италию. Ты не думаешь ни о чем, кроме мести, и от нее обезумел. Твой отец от своих болей, бывало, сходил с ума, тебе это известно. Я привыкла думать за мужчин, когда они не в состоянии этого делать. Послушай меня, Лоренцо, останови людей, пока не поздно. Он вспомнил, как дед говорил: из всех мужчин в семье самый сильный — это Лукреция. Слушайся ее, слушайся, если сам, идиот, ничего не соображаешь и пошел уже войною на Рим, короновался в Италии… — Господи. — Закрывает глаза и втягивает в глотку рыдание. — Господи, мама, как я теперь без него? — У тебя дети, жена. — Пустые бесплодные увещевания, но других не будет. — Все наше будущее на тебе. Терпи и неси свою ношу. Виа Ларга содрогается в воплях, выходит из берегов, как река. — Палле, палле! Лоренцо, Лоренцо! Они так любят его, что залюбят, зацелуют до смерти, задушат в своих объятьях. Мать подталкивает его к балкону невесомой сухонькой ручкой, будто трогает опавшим осенним листом: — Иди! Говори с городом. Они послушают, твой брат заплатил за это. Он смотрит на ее маленькое белесое личико, светящееся холодным светом. Ее сына зарезали в церкви, принесли в жертву пасхального агнца, расплескав его кровь по священному алтарю, но она не рвет на себе волос. Богоматерь Медичи, что взвешивает на одних весах и разум своих мужчин, и сердце толпы, и будущее своего дома, и силу власти, и силу боли. Пошатываясь, он ступает к окну. Отгоняет бросившегося к нему, чтобы поддержать, Полициано. Отгоняет его преданный взгляд: я все для тебя сделаю. Не нужно. Я должен идти один и к этому привыкать. «Да восстанет когда-нибудь мститель из наших костей». Достаточно сказать лишь слово… Его встречает чудовище: тысяча глаз, тысяча рук, тысяча голосов. Оно ревет, истекая любовными соками и желанием убивать. На мгновение он забывает о брате и думает лишь о том, как это сладко — быть ее погонщиком и господином, сплетаться в объятии с грязной вонючей толпой, оплодотворить лоно Флоренции жгучей чернотой своей ненависти и посмотреть, какого урода они произведут на свет. Острый шип ворочается в его сердце, и он может утонуть в крови, чтобы забыться и утолить нестерпимую жажду, или остаться со своим горем — один, навсегда. Но как мог ты, источник и начало, уйти? Твои уста молчат, ты — щек моих тепло, тебя не стало. О, если бы ты снова был зачат, и жизнь твоя бы снова возблистала!