Плач по Ионафану

Он стоит у окна, заложив руки за спину. Смотрит на виа Ларга под плотным слоистым сумраком. В последние дни — ни луны, ни солнца, ни звезд, лишь дождевая предгрозовая тяжесть. Бледно-серый в полдень и в полночь, мы словно заснули и не проснулись… Он смотрит из окон палаццо, ничего не видит — все слышит. Этой холодной весной голос Флоренции разносится дальше Тосканы. Ее проклятья долетают до Рима, его святость заходится в припадках бессильного гнева и кричит, и кричит, и кричит… Рим и Флоренция, думает он. Кто кого переорет. При всей любви к родному городу, он, конечно же, ставит на Рим. К Риму прильнет Неаполь, Урбино, половина Италии. Впереди ждет война, он знает. Он ее проиграет, он знает. Но пока он не может думать о ней. Его город утопает в безумии. Толпа сошла с ума еще там, в Санта-Мария-дель-Фьоре, во время оборванной мессы. Звуки сорвались с цепи. Бряцали мечи, раздавался топот бесчисленных ног, рушились на храмовый пол оброненные подсвечники и порфиры. Друзья затолкали его за тяжелую дверь ризницы, окованную глухим слоем меди, и окружили живым кольцом. Их разгоряченные тела надвинулись, будто готовилась драка или свальный грех. Он еще стискивал меч, которым отбился от напавшего на него священника. Кажется, это был каноник Маффеи. Подумал вскользь: я, наверное, убил его. Будто ветер принес эту мысль и тут же унес. Шею саднило. Пот, скопившийся в подмышках, градом лился по бокам, верхнюю губу щипало соленой влагой. На него рвано дышали и смотрели ему в лицо со священным ужасом. Все молчали. Первым опомнился Анджело Полициано, который спас ему жизнь, когда вцепился в руку и потащил куда-то, прочь от лязга клинков, стонов и криков. — У тебя рана на шее. — Голос его трепетал. — Нужно промыть ее и перевязать. Лауро, ты меня слышишь? Он скорее прочитал по губам, чем разобрал на слух. Слабо кивнул. Да, рана. Да, перевязать. Вспомнил, как священник задел его кинжалом, короткую вспышку боли. Вот почему саднит. Он что-то плохо соображает, мысли ходят медленно-медленно, с трудом пробиваясь сквозь душный, сгустившийся в ризнице воздух. — Лезвие могли отравить, нужно отсосать яд. Это Браччо Мартелли, нежный друг. Он говорит: я это сделаю. — Лучше я, — встревает Полициано. Браччо устало отмахивается. Брось, сейчас не до твоей ревности. Подходит, обнимает за плечи, приближает свой рот. Неуместный смешок щекочет глотку. Сейчас ты снова будешь меня целовать? Дыхание теплое и неровное касается его кожи, и он невольно вспоминает первые юношеские прикосновения: торопливые, воровские, липкие от семени руки, Лауро, если хочешь, я весь твой, пусть меня Бог простит… Тогда отец был еще жив. Проходит время, и Браччо раздевается с проститутской ленцой, заученно взбирается на постель, опираясь локтями об изголовье, и бесстыдно подставляет свой зад — налитой и красивый, словно самим маэстро Донателло изваянный. Из-за этих пышных задов и молоденьких женоподобных Давидов, сделанных с Донателловых учеников, говорили, что Козимо Медичи покровительствует содомитам. Во всем мире не сыскать такого снисходительного отношения к мужеложцам, как во Флоренции. А Козимо только узкие губы кривил: пусть ханжи болтают, что им вздумается, я не содомии покровительствую, а гениям, моим гениям, сотканным из звездного света. Фра Анджелико — святой, ему краски делают ангелы, растирая с маслом полевые цветы. Фра Анджелико ничего не нужно, кроме его кельи в монастыре Сан-Марко, восстановленного на мои деньги. А маэстро Донателло — грешник, ему мальчишки нужны, юная плоть под боком. Ну, и что с того? В свой час ответит пред Богом, как и все мы. А пока главное, чтобы творил, оставляя в вечности мраморный и бронзовый след. Козимо был холоден, непроницаем, как ледяная стена, все об него разбивалось, и ничто не задевало… Браччо глядит на него с задумчивым видом через плечо: — Скажи, философ, мы попадем в ад? Встретимся с тобой в седьмом круге? Лоренцо смеется, поглаживая его подставленные ягодицы: — Мы — католики, милый. Не согрешим, не покаемся. Вся суть нашей религии в этом. — Будь осторожнее с такими заявлениями. Не ссорься с церковью. — Я не ссорюсь, я со всеми в ладу. Только нет никакого седьмого круга, мой милый. Фичино говорит, что мужская любовь есть основа моральной добродетели и возвышает душу. Ты читал «Пир» Платона? Фичино составил на него подробный комментарий, разъясняющий мысль премудрого грека. Хочешь прочитать? — Не хочу, — тот царапает его недовольным кошачьим взглядом. — Мне плевать на премудрых греков. Лоренцо качает головой: — Ты безнадежен. Все рассуждения нашего века проходят мимо тебя. Ты твердо намерен прожить жизнь дураком и невежей? Тот скалится по-обезьяньи: — Ты засовываешь в меня свой член ради мозгов? Или ради дырки? Лоренцо морщится: — Какой ты вульгарный. — Ничего, — усмехается Браччо. — У тебя и так достаточно изысканных. Анджело говорит, ты пишешь Фичино каждый день, как любовник. О чем ты пишешь? Об идеальном государстве, об идеальных числах, об идеальной душе? Я не верю, что можно столько болтать об идеалах! А ко мне приходишь раз в месяц. Конечно, зачем чаще? Полициано живет с тобой. Зашел в соседнюю дверь и возвысил душу, когда устал от жены. — Не глупи, Анджело просто друг. — «Друг», — Браччо кривит рот глумливо. — Сколько у тебя «друзей», не считая мадонны Донати? Ты все еще ей стишки пишешь? — Не волнуйся, — Лоренцо усмехается, указывая на свой пах, — у меня хватит на всех. — Да, — протягивает Браччо, упираясь ладонями в стену. — И ты нас всех съешь, переваришь и забудешь, как звали. Ну давай, чего я задницу выставил? Лоренцо опускает руки и хмурится. — В нелюбви к друзьям меня еще не упрекали. — А кто тебя упрекнет? Кто решится? Лоренцо изумленно изгибает бровь. Браччо вздыхает: — Лауро, я сколько лет тебя знаю, ты всегда сердечно привечаешь кого-то, очаровываешь, осыпаешь милостями. А затем вышвыриваешь из друзей, когда он тебе надоедает. Удивительно, как ты сам этого не замечаешь. — Кто это мне надоедает? — Брат Франческо Пацци, к примеру. Он хоть на твоей сестрице женат, ты с ним холоден. Не злил бы его семейство лишний раз. — Довольно попреков, Клариче меня ими дома изводит, — строго сказал он. Слил оливкового масла из аптечного фиала себе в руку, попытался пропихнуть в него палец. — Что ты такой зажатый? Точно тиски. — Драл бы меня почаще, может, я не был бы таким зажатым, — огрызнулся Браччо. — Сам знаешь, какой ключ надобен к этому замку. Зачем ты, мой Лауро, свой ключ во все замки без разбора вставляешь? Лоренцо укусил его за зад, частью в шутку, а частью в отместку. — Дай-ка попробую твоего мяса, дружок. Фу, такое же грубое, как твои речи! Расхохотался, и Браччо смеялся с ним вместе, нрав у него был веселый и ворчал он нечасто. Когда уже лежали в сонной неге на скомканных простынях, Браччо сказал: — Ты людей в коллекции собираешь. Твои картины и статуи. Твои художники и философы, твои поэты и музыканты. Твои мужчины и женщины. Ненасытный чревоугодник. — Улыбнулся, проведя рукой по его впалому животу. — Не идет тебе впрок наше мясо. Я видал нищих толще тебя. Что тебя только питает? — Страсти, — лениво ответил он, уместив голову на плече друга. — Вижу, что не плотская пища. Опять не ешь ничего? — Не хочу. Я же вкусов не чую. — Я думал, ты только запахов не чуешь. — Это связано. Мне еврейский доктор объяснил. Браччо скривился: — Ты с жидами стал знаться? — Они древнее знание хранят. Арабские книги читают. Не то что наши дураки из Болоньи, которые только и умеют, что кровь пускать. В еврейских кварталах даже чума не так свирепствует, как в наших. Они что-то знают, что нашим бы докторам не повредило узнать. — Нехристь же, Лауро, — упрекнул его Браччо. — Что люди скажут? — Мне без разницы, нехристь он или нет, если сведущ в науке. Меня самого попы нехристем кличут. Уже который год, как Сикст взошел на престол святого Петра, папский Рим кипит в праведном негодовании: эти Медичи — не христиане вовсе, а язычники. Странно, что еще к мессе ходят. И поймали их, когда к мессе пошли. Разыграли убийство в соборе, как с миланским герцогом Сфорца. Отчего нет? Его святость все преступления наперед отпустил. И преломление хлебов под кинжальный звон, и соленое вино крови Господней, «пейте из нее все: сия есть Кровь Моя…» Губы Браччо подкрашены кровью и ядом. Он обтирает их рукавом, сплевывает розовую слюну на пол ризницы. Озирается. — Нет ли здесь вина? Никто ему не отвечает. — Лауро, — окликает Анджело Полициано, — надо доставить тебя домой. — Тянется к двери: — Я посмотрю, что там творится. — Погоди, — останавливает его Пьеро Аламанни грозовым тоном. — Рано еще. Джиониджи Пуччи и Бернардо Руччелаи согласно кивают: рано. — Тебе не дурно? — спрашивает Полициано. — Не ощущаешь слабости? Ты белый, как мрамор, но это можно понять: от волнения. Бог даст, никакой отравы и не было. Замершие в беспокойстве бледные лица высятся вкруг него. Чего они хотят? В соборе не смолкают вопли, и он вновь плохо слышит. Только думает: месса, месса… Франческо Нори кинулся наперерез одному из убийц, и кинжал вошел по самую рукоятку, должно быть, все кишки распорол. Неужели он мертв? Как горестно и досадно, Франческо был один из лучших банковских управляющих, как раз приехал во Флоренцию с годовым отчетом. Кого ставить теперь в женевском отделении? Придется продвигать его помощника Сассетти, а тот вороват. Нори-то совсем не брал, чистые руки, светлая голова, Господи, до чего некстати! Дела в северных отделениях идут все хуже с каждым годом, банкир из тебя, мой милый, совсем никудышный, не чета Козимо, дед бы за это такую оплеуху отвесил, да и Пьеро бы не похвалил. Отец принес в семейную казну двести тысяч флоринов, на которые французскую корону можно купить, сколько из них ты уже потратил? На философов, на художников, на идеальные числа, а? Нет, не дано мне копить, только тратить, широко и с душой. И как не тратить, когда теперь уже мои — не дедовы — мастера каждый день творят дивную, ранее небывалую красоту, которой я должен обладать! Сандро Боттичелли сделал для меня такое чудное изображение Паллады с пылающими гербами, статую Вакха и портрет золотоволосой красавицы, напоминающей лучезарную Симонетту, все его красавицы теперь на нее похожи, на погасшую Гэнуэзскую звезду, ярче которой не вспыхивало на небосклоне… Он вдруг вспоминает Симонетту Веспуччи в гробу — еще не тронутую тлением. Потерянная греза красоты, маленькая угасшая звездочка, которую Сандро сделает отныне бессмертной. Я написал на ее кончину стихи, не слишком удачные, времени не было поработать, никогда нет времени на поэзию, ничего закончить не успеваю… — Кто там был? — тихо спрашивает Джиониджи. — Я заметил Франческо Пацци с кузеном, они стояли от него по бокам… Замолкает. Они снова таращатся на него со священным ужасом, будто у него растут крылья или рога. Он обводит взглядом свои верные тени. Осознание, пробившись к нему, распускает холодные лепестки — в груди, в животе, в голове… Он хотел бы остаться в своем тупом оцепенении или думать о том, кого назначить управляющим банка в Женеве. О новом заказе для Сандро. О новом договоре с его святейшеством. О том, как Марсилио Фичино трактует Платонов «Пир». Но он думает о том, что у Франческо Пацци глаза сегодня были змеиные, а улыбки — как фальшивые монеты, и с них стерлось все золото, каким он раньше покрывал свою неприязнь. Больше не было нужды их золотить. Франческо уходил из собора вместе с Джакомо Пацци. А потом они вернулись к мессе, и не одни, встали в задних рядах, к передним было не протолкнуться, и с ними рядом, рядом… Он сглатывает колючий ком в горле и произносит первые слова. — Где мой брат? Рана на шее пульсирует и саднит. Голос хрипит, как издыхающая лошадь. — Где Джулиано? И тогда они, один за другим, отводят глаза. О, почему цари лежат в пыли, недолговечны, как простые вещи, — и лишь судьба их, как печатка, резче оттиснется на мягкости земли.