Золотой Город

      Над Иерусалимом уже сгустились сумерки, а зной все еще не отступал. Пустые в своей мрачной роскоши королевские покои освещали факела на стенах, и причудливое колебание пламени порождало тени и химеры, которых в королевском дворце и так хватало. Повсюду были расставлены драгоценные курильницы с благовониями.       Балдуин IV, который остался в памяти потомков как Прокаженный Король, пребывал в полном одиночестве. Между тем он еще при жизни заслужил более славное прозвище, подвигами своими далеко превзойдя короля Англии Ричарда Львиное Сердце. Проказа дала о себе знать еще в детстве, и наследнику трона пришлось выучиться верховой езде и фехтованию, владея лишь одной левой рукой. Правая его рука была мертва. Тем не менее юный принц в развитии опережал своих сверстников, отличался острым умом и превосходной памятью, хотя был у него еще один изъян: он заикался и до смерти не смог от своего заикания избавиться.       Наставником наследного принца был один из самых светлых умов того времени, Гийом Тирский, который очень его любил. Благодаря этому смертельную болезнь Балдуина удавалось долго скрывать и даже короновать его. Дело в том, что других наследников не было: Амальрик умер, оставив двух детей, Балдуина и Сибиллу, и угроза гражданской войны повисла над королевством.       Осенью тысяча сто семьдесят седьмого года Саладин, могущество которого все возрастало, приготовился захватить Иерусалим. Королю минуло в ту пору шестнадцать лет, и его болезнь все чаще напоминала о себе: иногда он оказывался полностью прикованным к постели. Тем не менее в ноябре Балдуин IV вышел из Иерусалима, имея под своим началом всего лишь четыре сотни рыцарей и пять десятков тамплиеров. В битве при Мон-Жизаре Балдуин разбил превосходящие силы Саладина, составляющие двадцать пять тысяч воинов. Юный король верхом преследовал Саладина, потерявшего большую часть своего огромного войска, до самого заката.       Балдуин надеялся на помощь византийского императора Михаила Комнина и короля франков Филиппа II, отправив к ним в качестве послов Рено де Шатийона и Тибо де Ла Шатеньере. Расстаться с Тибо Балдуину было горше всего: сей молодой рыцарь, прославивший себя ратными подвигами под Мон-Жизаром, был другом его юности. А свидеться с ним еще раз надежды было мало, о чем Ла Шатеньере, с неохотою его покинувший, даже не догадывался.       С тех пор минуло пять лет. Балдуин почти ослеп и с трудом передвигался. Просители и гости толпились теперь в приемной Ги де Лузиньяна, мужа Сибиллы. Ошибку эту Балдуин считал самой роковой, и лелеял мечту добиться их развода. Скорбные мысли его прервал слуга, который вошел и проговорил с большим почтением: — Незнакомый рыцарь хочет говорить с вами, государь… но я ответил, что в такое время вы уже почиваете. Тогда он стал грозить мне. — Вижу, что он нагнал на тебя страху. Спросил ли ты имя дерзкого, который осмелился требовать свидания со мною в такой час? — спросил Балдуин. Говорить Прокаженный Король теперь едва мог, голос его стал глухим и невыразительным, речь невнятной.       Слуга, несколько смущенный тем, что и не подумал о такой простой вещи, низко поклонился и ушел. — Он говорит, что его зовут Тибо де Ла Шатеньере, государь, и если я сейчас не велю впустить этого господина, то он разобьет головы и мне, и страже. Впрочем, я думаю, это пустая угроза, и только сумасшедший стал бы… — Так впусти его скорее! — взволнованно воскликнул король.       Балдуин даже поднялся с ложа, и несказанная радость в его голосе заставила слугу броситься обратно с такой же поспешностью, с которой он бежал сюда.       Явившись в королевскую опочивальню, рыцарь твердым шагом приблизился к королю Иерусалимскому и преклонил колено. Однако, увидев в дрожащем и неровном пламени факелов высокую и худую, изможденную фигуру короля, лицо которого было закрыто шелковой маской, Ла Шатеньере обомлел настолько, что заговорил, вопреки этикету, первым: — Что с тобою, государь? — Разве ты не знаешь, Тибо? — спокойно спросил Балдуин. — Я только сегодня ступил с корабля на эту землю и торопился скорее повидаться с тобою.       Повисло тяжелое молчание. Дышать Балдуину удавалось с трудом, воздух выходил из его груди со свистом и хрипом. Вместо ответа король снял с правой руки шелковую перчатку и показал рыцарю свою руку, изъязвленную болезнью. Тибо не отступил ни на шаг, но взглянул на короля с отчаянием и ужасом. — Скажи мне, — проговорил король ровным тоном, хоть на этот раз это и далось ему нелегко, — какие вести ты привез из Франции?       Он хотел надеть перчатку обратно на руку, однако не успел ни сделать этого, ни остановить рыцаря. Тот бросился к нему, обнял его колени и облобызал эту руку, пять лет назад еще холеную и прекрасную. — Как ни сладко сознавать, что ты не испытываешь ко мне отвращения, прошу тебя: не прикасайся к моей руке, — проговорил Балдуин, тщетно пытаясь оттолкнуть его. — Сними маску, — потребовал рыцарь. — Нет, — ответил король, — такого зрелища даже ты не вынесешь, поверь мне, мой добрый Тибо!       Несколько минут они спорили, отчего Балдуина охватили смешанные чувства гнева и удовольствия. Никто давно не считал его живым, и даже сам он в том сомневался. Наконец молодой король устал пререкаться с Тибо и снял маску, хоть и опасался увидеть на лице друга страх и отвращение. Увидев то, во что превратилось красивое лицо Балдуина, Ла Шатеньере побледнел и дыхание у него перехватило, словно от боли. Король хотел снова закрыть лицо маской, но рыцарь мягко, без малейшего отвращения, удержал его руку. — Прости меня, — сказал Тибо, — и не думай, что теперь я люблю тебя меньше, государь. Маску оставь для других, я же к этому зрелищу быстро привыкну и никогда более тебя не огорчу. — Мое сердце уже много лет так не радовалось, — ответил Балдуин дрогнувшим от волнения голосом. — Но оставим эти любезности на потом. Расскажи, хорошо ли ты выполнил мое поручение? — Что было в твоем письме? — с внезапным гневом спросил Ла Шатеньере. Балдуин вздохнул: — Я надеюсь, Тибо, ты проделал такой путь не для того, чтобы осыпать меня упреками. Король Франции отказал мне?       Поскольку тот упрямо молчал, Балдуин прикрыл глаза, и начал размеренным слогом читать собственное письмо к королю франков Филиппу II на память, не упуская ни одного принятого этикетом витиеватого обращения, словно собирался довести своего вспыльчивого собеседника до белого каления: — «Негоже, чтобы рука, столь немощная, как моя, держалась за власть, когда страх арабского нападения витает над Священным Градом ежедневно, а слабость моя увеличивается по мере усиления напора врага…» — Когда ты узнал об этом? — перебил его Ла Шатеньере, не дослушав до конца. — Я всегда знал, — мягко ответил король. — Этой тайною владели всего два человека: я сам и Гийом Тирский. Но, конечно, скрывать ее долго было невозможно. — Стало быть, монаху ты сказал правду, государь… — Знай правду и ты, никакая сила не заставила бы тебя уехать во Францию, а между тем мне был нужен надежный посланник! Ответь же: Филипп II отказал? — Да, — зло проговорил Тибо, — король отказал. И никакой человек в своем уме не поверил бы, что пораженный проказою полководец мог бы разбить при Мон-Жизаре славного Саладина, владеющего двадцатипятитысячным войском, имея под своим началом всего четыреста рыцарей и пятьдесят тамплиеров! А я всегда думал, что ты перестал владеть правой рукою после несчастного случая на охоте!       Балдуин покачал головой, но ничего не ответил. — Ступай отдыхать, ты устал с дороги. Тебе покажут твои покои, — проговорил он. — Разве нельзя мне теперь, как три года назад, спать у тебя в ногах? — напряжённо спросил рыцарь, уняв свой гнев. — Только безумец стал бы требовать сейчас этой чести, — ответил король, но уступил желанию своего друга, и слуги постелили ему постель на прежнем месте.       В течение получаса они не обменялись ни словом. — Ты отчего не спишь, Тибо? — А ты, государь? — Я не в силах уснуть от радости, что снова вижу тебя, пусть и вести ты привез печальные. И оставь мою руку; я ведь не велел тебе касаться меня без надобности. — А я думал, что больные проказою ничего не чувствуют, — простодушно ответил рыцарь. — Так и есть, но я не лишился еще зрения вовсе, хотя, без сомнения, это грозит мне в самое ближайшее время. — Что Рено де Шатийон? — спросил Тибо. Он оставил руку короля, но взгляд его, полный преданности и обожания, остановился на лице Балдуина. — Бесчинствует, — ответил король. — Но не Рено беспокоит меня, а мой зять Ги де Лузиньян, который должен стать регентом после моей смерти: человек он пустой и слабый, а жить мне осталось не более года.       Сейчас черты Тибо несколько огрубели, и Ла Шатеньере перестал походить на миловидного пажа, к которому некогда питала слабость Сибилла. Впрочем, теперь она казалась влюбленной в Ги, и даже не смотрела на других мужчин.       Привязанность старшей сестры к Балдуину была так сильна, что даже заставляла ее иногда побороть смертельный страх, который она испытывала перед болезнью и приблизиться к ложу брата, с коего он в последнее время вставал все реже. И все же это было для нее суровым испытанием, отчего король иногда отказывался принимать ее, полагая, что, должно быть, сестра в таких случаях испытывала облегчение. Все стали сторонится его. Даже несколько преданных слуг избегали теперь его общества, если король не нуждался в их услугах, что принимал он со смирением, словно заслуженную им кару небесную. И только Тибо страх был неведом.       На рассвете примчался слуга, от испуга позабывший тщательно закутать нижнюю часть лица: — Государь! Государь! Саладин осадил Керак! — кричал он.       Весь город был охвачен сильнейшей тревогой. В Кераке находились Сибилла и Ги де Лузиньян; срочно собрался Королевский Совет. Балдуин велел созвать войско и седлать своего боевого коня. Ла Шатеньере не возразил, но смотрел на короля с состраданием. — Надевай доспехи, Тибо. Ты снова станешь моей правой рукою, за что я не устаю благодарить Господа, — сказал Балдуин. — Мы идем на Керак!