Blut und ehre

      Шёл проливной дождь.       Я стоял на коленях, под весенним ливнем, и молча смотрел в дырку пистолета. Что же, пришло время умирать.       Мокрая униформа намертво прилипла ко мне, я дрожал от холода и от каждого дуновения ветра. Слюна во рту превратилась в липкую слизь. Мы молчали. Он тоже промок; я видел, как китель сдавил его в плечах, как галифе вдруг стало липнуть к тощим ногам. Форма на его теле от дождя словно выцвела, потеряла цвет. Она стала темнее… Я бы сказал, берлинских ночей, если бы американцы не бомбили нас каждую ночь.       Тёплое дуло коснулось моего лба. Вожделенное тепло, исходящее от вражеского оружия! Благословенный миг перед кончиной.       Он явно затягивал. Наверное, это было первое его убийство на этой войне, и он хотел растянуть удовольствие, запомнить памятный миг. Или не первое, просто ему понравилось убивать. Я не знал.       По классике жанра, я должен был бы томно закатить глаза, тихо всхлипывая. Но вместо этого я продолжал смотреть на тёмный, слегка расплывчатый в полутьме приходящих сумерок силуэт своего убийцы.       Смотреть было трудно: тяжелые капли дождя так и норовили упасть мне на глаза. Я часто жмурился и моргал, отчего всё вокруг просто-таки плывло в моих глазах. И посреди этого моря стоял он — непоколебимый, с пистолетом в вытянутой руке, мой идеальный убийца.       Раздался выстрел. Пистолет бесшумно упал на треснувшую брусчатку. Ноги офицера подкосились. Дождь смоет всю кровь, погасит горящий порох, скроет пороховые газы, заглушит звук выстрела. Я по-прежнему стоял на коленях, глядя вверх.       Чёрные облака, словно все пороховые газы со всего мира неслись на дымящие развалины Берлина, чтобы отомстить нам за каждый выстрел, за каждый взрыв. За все наши грехи.       Она стояла посреди улицы с винтовкой в руках. Я медленно встал и присмотрелся. Это действительно была она. Я стал не спеша подходить, затем ускорился. Винтовка (а если точнее — карабин) выпала из её рук. Она упала в мои руки, словно спелая груша.       Она была серьёзно раненная.       Я приложил руку к тёплому багровому пятну у неё на груди. От моих холодных рук она слегка дёрнулась. Я принялся зажимать её рану. Она положила свою горячую ладонь на мою. Второй рукой она принялась утирать проступившие капли на моём лице. Разумеется, это был дождь, это всё был дождь…       Она вновь начала плакать. Жгучие капли падали на бледную кожу моих пальцев. Я не хотел, чтобы она плакала.       Я помнил её слова. — Любовь — это не только конфеты, свиданья и цветы, не правда ли?.. — Время прощаться, — тихо сказала она, улыбнувшись. В моей груди в тот момент словно артиллерийский погреб взорвался. — Время прощаться, — повторил я, едва коснувшись своими грубыми, пересохшими губами её руки. Её кожа горела, как Дрезден после фосфорных бомб англичан.       Она в последний раз улыбнулась мне сквозь слёзы, и затем закрыла глаза, и её голова сникла у меня на плечах. Я ещё долго держал её руки, пока они не остыли вовсе. Она стала холоднее льда. Я тихо заскулил, закусив губу, пока не почувствовал солёный привкус.       Под Берлином я похоронил то, что так сильно любил и берег.

Вальтер Фриц, 10 апреля 1945 года.